Некоторые феминистические движения, особенно в Северной Америке, уже около сорока лет пытаются квалифицировать соблазнение как преступление или по крайней мере как-то его ограничить. В учреждении, на предприятии, в университете предписывают дресс-код (женщинам не рекомендуется носить прозрачную и облегающую одежду), спич-код (всякий комплимент, пристальный взгляд, нескромное высказывание рассматриваются как начало домогательства), что вносит определенную напряженность в отношения между полами. Отсюда известное клише американских фильмов: скороварка на грани взрыва. Мужчина и женщина, работающие бок о бок, осознают, что между ними возникло взаимное притяжение. Они усиленно напускают на себя холодность и даже обмениваются оскорблениями, как вдруг случайное прикосновение толкает их к роковому шагу: они с жадностью набрасываются друг на друга и, тяжело дыша, пускаются в бешеный галоп, после чего снова одеваются. Подавленное желание возвращается — и вот вам сексуальность, похожая на приступ эпилепсии[20]. Повторение одной и той же сцены, варьируемой на все лады, становится смешным и заставляет с сожалением вспоминать старые фильмы, где соблазну уступали элегантно. Подтекст этих сюжетных пружин: сексуальность — неодолимое побуждение, которое необходимо удовлетворить и больше об этом не думать. Когда француз говорит: «Займемся любовью», англичанин в сериалах и кинофильмах предлагает: «Let us have sex». Разница не только семантическая, она отражает два взгляда на мир: здесь речь идет о насущной животной потребности, подобной голоду и жажде, там имеется в виду сложный акт, лежащий в основе целой эротики: любовь — наше действие, которое нас формирует, скорее изощренная конструкция, чем органический выброс. С одной стороны — скотство, с другой — церемония.
В англосаксонских университетах каждая беседа со студентом (студенткой) должна либо записываться на магнитофон, либо происходить при открытых дверях. Приближение, если в нем угадывается малейшая двусмысленность, может стать поводом для жалобы. Всякая связь между преподавателем и студенткой, даже совершеннолетней и выразившей свое согласие, приводит к увольнению преподавателя[21]. Предприятия присваивают себе право вмешиваться в частные разговоры людей, если употребленные слова сочтены скабрезными или унижающими достоинство, способными вызвать враждебность окружающих! Организуют специальные семинары, предлагают заключать «любовные контракты» служащим, желающим начать совместную жизнь, которые обязуются в случае разрыва не предъявлять претензий компании. Напомним, что в начале 1990-х годов один из университетов в штате Огайо безуспешно распространял хартию, регламентирующую интимную близость между студентами: от них требовалось заранее перечислить в письменной форме все этапы, вплоть до мельчайших подробностей (коснуться груди, снять кофточку и т. п.) и зарегистрировать эту программу в присутствии ответственного лица. Во Франции, где сексуальное домогательство на работе, злоупотребление служебным положением признано правонарушением, кое-кто хотел бы распространить эти принципы на человеческие отношения в целом и добиться наказания за квипрокво, намек, инсинуацию. Но пока что страна противостоит атмосфере морального маккартизма.
Несомненно, что проявления грубости по отношению к женщинам усиливаются с расширением их независимости: более того, мы рискуем стать очевидцами небывалого взрыва насилия в наказание женщинам за то, что они подняли голову. Озлобленность против них со стороны некоторых мужчин сродни яростной реакции рабовладельца на отмену рабства. Ненависть к свободным женщинам растет по мере возрастания их свободы. Было бы нелепо из-за этого запрещать соблазнение: на наше счастье и по воле самих женщин оно не сдает позиций. В большом процессе борьбы за равноправие оно также играет свою роль: оно должно прийти на смену убежденности в праве на власть, ведь согласия другого в этом случае добиваются путем ухаживаний, а не силой. Одна из моих студенток в Школе политических наук, хорошенькая девушка из Квебека, по происхождению японка, откровенно признавалась нам, что ее разочаровали североамериканские мужчины, чьи порывы парализует забота о сексуальной корректности. Она специально проводила каникулы в Италии, где юноши открыто ее добивались; ей хватало уверенности в себе, чтобы отделаться от надоедливых кавалеров. В то время как в Соединенных Штатах сосуществование полов, кажется, постоянно чревато взрывом, Европу спасает от этой беды старинная культура галантности. Этот этикет, возможно, унаследованный от «эротики трубадуров» (Рене Нелли), в которой рыцаря с его дамой связывал ритуал преданности и повиновения, служит внедрению аристократических манер в среду демократической уравниловки. Это не только пропедевтика ухаживания, но и способ преобразить грубое желание во внимание и деликатность, цивилизовать его, очистить от непристойности. Куртуазная культура воспитывает качества, объединяющие оба пола: умение вести беседу, общительность, остроумие, которые придают глубину и живость разговору. (По словам Монтескьё, французский ум — это искусство говорить серьезно о предметах фривольных и легкомысленно о серьезных.) Она дарит удовольствие нравиться, играть с другим, морочить ему голову при полном одобрении с его стороны, если только он сам не водит вас за нос. Даже если мы торопим события, требуется соблюдать правила учтивости, например, переход на «ты» во многих языках остается обязательной вехой. Неоднозначен статус комплимента: в XVIII веке обесцененный как притворство льстеца, в 1960-е годы у некоторых радикальных активисток он вызывал недоверие, однако удачно сформулированный комплимент можно принять как знак внимания, укрепляющий наше самоуважение. Лучшие комплименты — самые бескорыстные: мы слышим их от незнакомых людей или от лиц того же пола. Срывание масок, неприятие светотени, требование немедленного разоблачения сердец и тел — все это убивает плодотворные испытания, необходимые зарождающейся любви для дальнейшего развития. Всякого рода уловки и ухищрения куда полезнее для чувства, нежели скучная ясность.
6. Крушение фантазма
Основной вопрос: действительно ли мы выбираем партнеров, не запрограммированы ли мы, в то время как полагаем, будто действуем совершенно сознательно? Немотивированность склонностей ставится под сомнение в двух областях мышления: социология усматривает здесь подтверждение классовой обусловленности, психоанализ — симптом неразрешенных проблем с родителями[22]. Но сколько ни анализируй наш выбор, все равно в итоге, даже если нас ограничить определенными рамками, мы всегда предпочитаем того, а не другого, без каких-либо влияний извне. Мы располагаем известной автономностью решения относительно личных или социальных факторов, которыми мы обусловлены. Бывает даже, что мы сами себе удивляемся, делая неожиданный выбор, далекий от нашей культуры и среды. Этот неразрешимый вопрос не так интересен, как возникающий задним числом вопрос о предопределении: свобода постфактум придумывает себе детерминизм. Влюбленные не могли не встретиться, они были предназначены друг другу прежде, чем пересеклись их пути. Случайность, столкнувшую их в такой-то день и час, они превращают в фатальность: немыслимо, чтобы этого не произошло. Все что угодно, только не это ужасное подозрение: если бы не ты, был бы другой (другая)! Среди десятков лиц, по которым скользит взгляд, любимое лицо должно сверкнуть, как острие бритвы, — именно оно и никакое другое: восторг и трепет.
Есть люди, которые сильно переживают из-за того, что стали объектом страсти другого, и уступают не столько по желанию, сколько в ответ на оказанную им честь. Иногда, старея, претендуют на расширение вкусов, становятся безразличнее к фальшивому блеску стандартного эстетического идеала, распространяют свой аппетит на самые разные человеческие типы, предпочитая красоте шарм, нежности сексапильность, суровому величию — пленительную аномалию. Любовь исповедует культ обворожительных несовершенств, волнующих недостатков, которые трогают сильнее, чем безупречное тело. Не стоит цензурировать наши склонности, их нужно обогащать, разнообразить. Они укореняют нас в реальности, но вместе с тем и ограничивают: любовь — это еще и разрушение фантазмов, развенчание чисто пластических качеств. Можно увлечься мужчиной или женщиной, которые прежде были не в нашем вкусе, расширить диапазон своих критериев. Обратим внимание, к примеру, на странное шассе-круазе: в то время как европейцы, австралийцы, североамериканцы стремятся выглядеть загорелыми и, злоупотребляя солнцем, подвергают себя опасности, африканцы, китайцы, индийцы, филиппинцы мечтают выбелить кожу с риском разрушить ее пигментацию и нанести себе непоправимый ущерб. Влияние колониальных предрассудков, навязчивость американской модели? Вряд ли. Скорее дело в том, что жители каждой части света мечтают быть другими: светлокожие — загорелыми, смуглые — бледнолицыми. Все, что идет наперекор господствующему мнению, все, что опрокидывает иерархию поколений и положений: красавица с уродом, дурнушка с красавцем, юноша со зрелой женщиной, девица со старикашкой, бедный с богатой — все это достойно прославления.
Не будем мечтать о том, чтобы покончить с тиранией красоты, лучше мечтать о разрушении ее шаблонов, о том, чтобы наши взгляды допускали сосуществование многих противоречивых норм. В конце концов, мода нужна не для того, чтобы навязывать нам образцы: она должна подбадривать, подсказывать, как одеваться, какой выбирать макияж. Это фактор успокоительный: прежде чем всех обезличить, она вызволяет нас из затруднения. Соблазнение — это еще и карьера (разумеется, для некоторого числа людей, имеющих лишь мордашку и фигуру, чтобы добиться успеха). Но кто стал бы их за это порицать? Как может «пустить в оборот» свою красоту замужняя дама из буржуазного сословия? — вопрошал Бальзак («Кузина Бетта»[23]). Для этого, как он заметил, требуется счастливое стечение обстоятельств, большой город, полный бездельников и миллионеров, достаточно элегантности и ума, полная бессовестность, а главное, сообщник в лице мужа. Некогда доступное только женщинам, это поприще открыто и для мужчин, начиная с «Милого друга» Мопассана, который взбирается по ступеням социальной лестницы благодаря своему таланту совратителя дам. (На арго жиголо прозывали «бобрами», так как это животное строит себе дом с помощью хвоста.) Сколько постов в высших сферах политики, экономики, культуры занято с помощью не только личных качеств, но и «диванной протекции»?
Даже если соблазнение — это маневр для достижения каких-то честолюбивых целей, оно создает атмосферу сговора в отношениях мужчины и женщины, оно предпочитает связь расставанию, влечение молчанию. В конечном счете, ничто не вышло из моды: ни ухаживание по старинке, ни краткие свидания, ни похищение по-гусарски, ни мгновенное покорение сердца: крайняя изощренность уживается здесь с предельной бесцеремонностью. Правила игры изменились; но и прежние правила еще не отменены. Именно тот факт, что оба порядка как бы накладываются один на другой, объясняет нашу нынешнюю растерянность. Все объявлено недействительным, и все остается в силе. Наши нравы не построили себе нового жилища: оно до странности похоже на старое, даже если вольность кажется более демонстративной, а пары сходятся и расходятся быстрее. Таков психологический конфликт современного человека, который совмещает в себе разные обычаи и традиции.
Если мы хотим понять принятые сегодня на Западе нормы поведения, то преобладает здесь концепт наслоения, а не последовательности. Мы стремимся все свести воедино, выбираем кумулятивную модель, в которой одновременно присутствуют романтизм и либертинство, альтруизм и капризность, галантность и порнография: это огромная звукоотражающая камера, где наряду с самыми банальными обычаями существует и самая странная практика. Фрейд рассматривал Рим как город-палимпсест в полном смысле слова, где наслаиваются друг на друга все века от Республики до Ренессанса; так же и любовное чувство не ведает исторических разграничений, превращая нас в современников далеких эпох. Вот временной режим наших чувств: слоеный пирог, смешение новомодного и архаичного, необъятная клавиатура любовной страсти, на которой каждый волен играть по-своему. Итак, ждать, что наши противоречия в один прекрасный день разрешатся в каком-то лучшем обществе, — пустое дело. Они так и будут существовать до бесконечности, даже если возможны частичные улучшения, небольшие просветы. Нужно отказаться от идеи спасти любовь от нее самой и махнуть рукой на поиски выхода из эмоционального хаоса.
Расставание — тончайшее искусствоРасставание в наше время неотвратимо напоминает процедуру сокращения на предприятии. Деликатный момент для обеих сторон: нужно вскрыть нарыв не запачкавшись, распрощаться без трагедий. Другой должен смириться с опалой без стонов и плача. Чего не сделаешь, чтобы выпроводить обременительную особу, до каких рекордов трусости мы доходим, сколько кривим душой, на какие жалкие хитрости пускаемся, пытаясь смягчить жестокость факта! Мы сообщаем ей новость как можно ласковее, скрывая свое нетерпение: поскорей бы убралась! Если она вздумает протестовать, мы сумеем возложить на нее одну всю ответственность за эту беду. Мы ведь предупреждали! Ее не только выгоняют, но еще и лишают права на ошибку. Истина внезапно вспыхивает перед ней, как на последней странице детективного романа, и вдобавок виновата она сама! Верх наглости — выставить другого с помощью SMS, как какого-то пошлого коммерческого агента!
Бывают случаи, описанные в шедеврах литературы (Констан, Пруст), когда разлука пробуждает любовь вместо того, чтобы положить ей конец. «Такова причуда нашего несчастного сердца: мы с нестерпимой болью покидаем тех, подле кого проводим время без радости» («Адольф»), Супруг должен уйти, чтобы мы наконец его полюбили: разрыв обостряет то, что совместная жизнь притупляла, отсутствующий стал несравненным только потому, что его больше нет рядом. Вариант: никак не реагировать на роковое сообщение, удалиться без единого слова. Ваша половина надеялась услышать мольбы, уговоры — вы закрываете за собой дверь, не моргнув глазом. Ужасное подозрение: я его бросаю, а ему наплевать, быть может, в глубине души он этого хотел?.. Элегантная форма развода: позволить другому взять на себя инициативу, хотя вы первым ступили на путь разобщения. Вы подтолкнули его к разрыву, чтобы избавить себя от необходимости рвать отношения. Часто лучше быть покинутым, чем уходить самому: это освобождает от укоров совести. С другой стороны, во многих случаях мужчины и женщины берут на себя инициативу разрыва, боясь оказаться брошенными из-за кого-нибудь помоложе. Их не опередят: предупреждая катастрофу, они вызывают ее уже сегодня, хотя и жестоко страдают.
В траектории любви есть два момента: первый, когда свобода желает собственной отмены и в страхе судорожно бросается в объятия другого, и второй, когда, разочаровавшись, она приходит в себя, будто после наваждения, просыпается от упоительного сна. «Я хочу вернуть себе свободу» означает тогда: лучше отрезвление, чем плен, я хочу расколдоваться. Нередко такое разрушение иллюзий — грустная победа, и, как мы видим, большинство людей, едва успев порвать одну связь, уже мечтают о том, как другое сладостное иго лишит их возможности распоряжаться собой. Перевернуть страницу, начать все заново с кем-то другим, повторить те же ошибки, повторить их лучше. Разлюбить — значит покинуть все миры, которые воплощал любимый человек. И когда он уходит, вокруг нас, подобно призракам, продолжают вращаться открытые им планеты.
В итоге, уходить труднее, чем начинать: мы не решаемся оставить того, кого мы, кажется, уже не любим, но кто обеспечивает нам комфорт и безопасность. Порой, покидая нас, он или она оказывает нам услугу, заставляя взять в свои руки управление собственной жизнью: ужасны исчерпавшие себя союзы, где двое, сцепившись, как солитеры, тянут силы друг из друга, не осмеливаясь пуститься в самостоятельное плавание. В США, как и в Европе, для облегчения разводов организуют праздники, на которых «демонтируют» брак, хоронят в гробу обручальные кольца, сжигают подвенечное платье. Классический развод с его драматургией, обменом обвинительными письмами вызывал взаимную ненависть — его хотят дедраматизировать, найти в неудаче позитив, открыть новую эру. Ты наконец свободна, — говорят безутешной, опустошенной женщине, муж которой сбежал ради девчонки на десять лет ее моложе, — радуйся! Но расставание никогда не бывает легким, это не значит просто перевернуть страницу: люди из прошлого еще долго после своего ухода вызывают резонанс в вашей душе, они возвращаются к вам, как привидения, тянут вас за рукав. Случается, что пятнадцать, двадцать лет спустя вновь возгорается любовь — к тому, кого вы встретили в юности, но не сумели оценить. Есть, наконец, пары, которые перестали видеться, но остались неразлучными по духу. Разрыв — это путь, выбранный их любовью, чтобы длиться без докучливых помех совместной жизни.
Глава III Я тебя люблю: слабость и захват
Все помнят знаменитую тираду, с помощью которой мольеровский Мещанин во дворянстве приобщается к искусству риторики, столь любезному для Жеманниц; он со вкусом переиначивает ее, вертит и так и эдак: «Прекрасная маркиза, ваши прекрасные глаза сулят мне смерть от любви»[24]. Читай хоть задом наперед, фраза не теряет смысла. Галантность — кодекс аристократии той эпохи — грешит тремя неискоренимыми пороками: темнотой, притворством и смешной нелепостью. Философы во главе с Руссо не преми́нут подвергнуть ее огню критики и противопоставят ей требование подлинности. И все же мы упускаем из виду, что порой, при всех излишествах, она могла быть искренней.