Анфиса взглянула на плов – блюдо показалось ей в высшей степени непривлекательным – так в дешёвых затрапезных столовых подают, к тому же от воспоминаний об Эразмове у неё пропал аппетит, что само по себе было явление редкое, даже исключительное, пожалуй, для нашей героини. Распекаева задвинула коробку обратно под кровать, сама же с тревожными мыслями забралась под одеяло подремать перед ответственным мероприятием – банкетом у мэра, где она обязана присмотреть для себя достойного мужа – не то что Юрик, который проиграет тебя и глазом не моргнёт. Но неспокойно, мерзопакостно было на душе у нашей героини – она всё прыгала в постели, переворачиваясь то на правый, то на левый бок, как ночью, и как ночью её то и дело одолевала, сводила с ума одна и та же мысль: «Вдруг Эразмов всё-таки пойдёт к Уткиной? Конечно же, эта старая клюшка расскажет, что я уехала в N за женихом! И расскажет это с удовольствием! Что тогда? Конец. Тогда всему конец! Не плыть мне в канонерской лодке по медовым рекам меж кисельных берегов! Не видать мне тёткиного наследства, как своих ушей в отсутствии зеркала! Всё достанется уткинской церкви! Всё!» На этом «всё» Анфиса наконец погрузилась в беспокойный, зыбкий сон, в котором Эразмов, выкатив в недоумении и удивлении свои глаза-вишни, гонялся за ней со скалкой в руке, крича: «Анфиска-аферистка, стой! Стой! Или я тебя ща убью!»
Полпятого вечера, когда за окном уж почти стемнело, Люся разбудила хозяйку, которая во сне, как ей показалось, отмахивалась от комаров, надрывно всхлипывая.
– Анфис Григорьна! Половина пятого! Анфис Григорьна! Как просили! Да что с вами?
– Ах! Ох! Что такое? Что случилось? – ничего не понимая, Распекаева вскочила с койки и, схватившись за голову, Проговорила: – Всё хорошо. Половина пятого, говоришь? Ладно, ступай, машину сторожи. Мне нужно привести себя в порядок.
Героиня наша долго потягивалась, зевая и потирая глаза, потом подошла к зеркалу и, высунув язык насколько это возможно, минуты две-три с большим вниманием рассматривала его. Осмотрела дёсны, зубы, оттопырила нижнее веко, будто проверяя, надёжно ли вставлен глаз и не вылетит ли он, повертела носом, словно опасаясь, не отвалится ли он в самый ответственный момент, на банкете у градоначальника. Затем кинулась к допотопному полированному двухстворчатому шкафу и, перевернув в нём всю свою одежду, выудила вечернее атласное платье густого тёмно-зелёного цвета с открытой спиной чуть ниже линии талии, со стойкой, что крепилась к платью спереди посредством четырёх тоненьких перемычек, с камушками под изумруды. При этом с довольно глубоким соблазнительным декольте спереди – настолько, что если сделать в таком вот платье глубокий вдох, то, уверяю вас, далеко не у одного энца на банкете закружится голова при виде пышной, высоко поднимающейся, подобно дрожжевому тесту, Анфисиной груди. Платье хоть и было несколько откровенным, но сидело на Распекаевой великолепно, облегая её не толстую и не худую фигуру и открывая все прелести нашей героини (прямо скажем – на грани разумного). На уши она нацепила подаренные ей два года назад воздыхателем Эразмовым висячие серьги на английских запорах с изумрудными вставками, на ноги – туфли на шпильках, на голове соорудила огромный классический пучок (убранные волосы чрезвычайно шли к её лицу, подчёркивая правильные его черты), не забыла надушиться сладко-терпкими французскими любимыми тёткиными духами, конфискованными у Варвары Михайловны после её же поминок. В полной боевой готовности Анфиса посмотрела на себя в зеркало и, оставшись чрезвычайно довольной своим отражением, не могла удержаться, чтобы не воскликнуть:
– Эх! Во всех ты, душенька, нарядах хороша! Прямо смотреть даже больно на такую красоту! – и Распекаева обворожительно улыбнулась сама себе, обнажив ровные белые, будто фарфоровые зубы. – Грех от такой-то красоты голову не потерять!
И тут ей на ум неожиданно пришла очень мудрая мысль: «А что если я своим видом вызову зависть и даже ревность у женщин города N? И будут они мне всю дорогу палки в колёса вставлять! Неужели переодеваться? Ну уж нет!»
Анфиса решила идти в чём была, потому что для неё значительно важнее было то впечатление, которое она произведёт на мужчин города N, а вовсе не на слабую половину, поскольку ей нужен муж. А во избежание осложнений и всяких там палок в колёса со стороны женщин надо разработать правильную тактику поведения с ними вплоть до интонации разговора. К тому же времени до приезда за ней водителя мэра оставалось ещё сорок минут, и их Анфиса решила провести с пользой.
Она снова посмотрелась в зеркало и попробовала изобразить из себя несчастную, Богом обиженную девушку. И что самое поразительное в том сногсшибательном наряде, в который была одета наша героиня, ей без особого труда удалось это сделать – она вроде бы стала меньше ростом, голова её в робости перед сильными мира сего пригнулась, губы скривились, однако не настолько, чтобы вызвать в собеседнике отвращение к её персоне. Единственное, что могла породить Распекаева подобным видом, так это щемящую жалость и желание помочь ей во что бы то ни стало:
– Работаю, работаю, света белого не вижу, сестру нужно на ноги поднимать! Ведь я в ответе за неё перед покойной матушкой моей! – проговорила Анфиса не своим голосом и, всхлипнув, затянула песню о том, что сестра её – уже девица на выданье, мол, ей бы жениха хорошего. – Мы люди небогатые, но исключительно порядочные и интеллигентные, но жизнь жестока, непроста, вечно посылает нам испытания, – Распекаева горько вздохнула и, оставшись довольной этим полным печали вздохом, продолжала: – Но вы не подумайте, я не ропщу – просто увидела хорошего человека и разоткровенничалась. Со мной такое редко случается – как вы понимаете, хорошие люди не каждый день встречаются, – на этом месте Анфиса хотела было всплакнуть, но испугалась за мастерски (почти профессионально) нанесённый макияж (в частности за тушь – несмотря на то что на той и было написано, что она водостойкая, героиня наша не слишком-то доверяла такого рода надписям) и ограничилась тем, что заключила свою душещипательную речь простым словосочетанием: – Вот так.
Затем открыла окно, высунулась по пояс и, завидев рядом со своей серебристой ласточкой чью-то «Волгу», накинула на плечи шубу и выпорхнула на улицу:
– Вы от Савелия Дмитрича? – спросила она в открытое наполовину окошко водителя.
– Н-да, – очень весомо ответил Аркадий. – Вы – Анфиса Григорьевна?
– Я, я! Открывайте скорее! Холодно на снегу в туфлях стоять. Надеюсь, после банкета вы привезёте меня обратно?
– Это как Савель Дмитрич скажет: скажет довезти – довезём, скажет – пусть пешком топает, стало быть, так тому и быть. Мы, как говорится, люди подневольные.
– И вы можете даму вот так вот по снегу, в мороз, в одних туфлях пустить? – и Анфиса, скинув с плеч шубу, повела своим прелестным, округлым плечиком.
– Я, к-как г-говорится, – запинаясь, пробормотал Аркадий, поражённый прелестным плечиком пассажирки, её голой спиной и пышной, то и дело поднимающейся, словно дрожжевое тесто, грудью, – да я вас, Анфис Григорьна, на руках донесу!
– То-то же, проказник! – прыснула Распекаева, и довольная собой скомандовала: – Трогай!
Дом мэра можно смело и без каких бы то ни было натяжек назвать ну если уж не замком, то роскошным особняком точно: двухэтажный, с пятью дорическими колоннами при входе, с мансардой и широкой лестницей в двенадцать ступеней, он размещался в самом центре города N. Поначалу наша героиня приняла сияющий огнями дом за мэрию, но Аркадий тут же развеял её недоумение, ткнув указательным пальцем в сторону скромного прямоугольного панельного дома без всяких лестниц, дорических колонн и мансарды с одной лишь вывеской, которая гласила, что это невзрачное строение и есть, собственно, мэрия.
– Анфиса! Григорьевна! Не забудьте! Я вас до «Чертогов» на руках донесу! – крикнул Аркадий, когда Распекаева вылезла из машины, ощутив под десятисантиметровыми шпильками рыхлый снег.
– Аркадий, а у тебя жена есть? – в лоб спросила она водителя мэра – так, на всякий случай, подумав: «А что если я тут вообще не найду не одного представителя противоположного пола, который смог бы на мне жениться? Аркадий, конечно, гиблый вариант, но, как говорится, за неимением гербовой, пишут на простой».
– Есть. Дома с детьми сидит, – просто, по-детски как-то, ответил «гиблый вариант».
– Вот и таскай её на руках!
– Да что вы, Анфис Григорьна! Она ж в два раза толще вас! Я и поднять-то её не могу!
– Счастливо тебе, голубчик, – сухо выдавила из себя Распекаева, будто говоря – мол, хороший ты, Аркадий, мужик, но не орёл – и осторожно ступая по снегу, направилась к лестнице, устланной ковровой дорожкой с какими-то арабскими мотивами, в надежде найти настоящего «орла». И тут за рукав её схватила Катерина Андреевна Арашкова, утренняя знакомая из аптеки:
– Счастливо тебе, голубчик, – сухо выдавила из себя Распекаева, будто говоря – мол, хороший ты, Аркадий, мужик, но не орёл – и осторожно ступая по снегу, направилась к лестнице, устланной ковровой дорожкой с какими-то арабскими мотивами, в надежде найти настоящего «орла». И тут за рукав её схватила Катерина Андреевна Арашкова, утренняя знакомая из аптеки:
– Рада вас видеть, душечка! Прекрасно выглядите!
– О, вы тоже! Превосходно! Просто чудо эта ваша причёска, а серьги – сапфиры, не так ли?
– Да, да, – второпях бросила прокурорша, и, дотронувшись до начёсаных и густо налаченных волос, которые имели большое сходство с вороньим гнездом, затараторила: – Вот – обещала, и вы здесь! После того как мы с вами, уважаемая Анфиса Григорьевна, расстались, я первым делом побежала к Светлане Тимофеевне. Говорю – так, мол, и так, приехало к нам в город из Москвы очаровательное создание, и тонко ей намекнула, что негоже этому самому созданию – то есть вам, сидеть в одиночестве в наших «Энских чертогах»! Светлана Тимофеевна тут же вошла в ваше положение и пригласила на банкет, – Арашкова всё тараторила, раскорячившись на лестнице – правая нога прокурорши почему-то оказалась на четвёртой ступеньке, а левая на первой. Автомобилей на площадке перед домом мэра становилось всё больше и больше, нарядно одетые люди то и дело хлопали дверцами и проходили мимо, Катерина Андреевна, продолжая нашёптывать в Анфисино ухо, едва шею не сломала, поворачивая голову и поминутно здороваясь. Что уж там ещё говорила она нашей героине, точно неизвестно – известно лишь то, что врала она как сивый мерин, и Анфисе не терпелось как можно быстрее оказаться на безопасном от Арашковой расстоянии по причине дурного запаха, исходящего изо рта прокурорши, причём настолько сильного, что Распекаеву даже замутило слегка. Единственным правдивым фактом из всей речи Катерины Андреевны являлось то, что как только она рассталась с нашей героиней у аптеки, прокурорша, не теряя ни секунды, помчалась сломя голову к Светлане Тимофеевне. Влетев в дом мэра, она, несмотря на протесты домработницы, прорвалась в гостиную и, выкатив свои рыбьи, бесцветные глаза, завопила не своим голосом:
– Матушка, Светлана Тимофеевна! Спасительница вы наша драгоценная! Мы все, кажется, пропали! – на вопрос градоначальницы о том, что сие бесцеремонное вторжение означает, Арашкова рухнула на колени и, возведя руки к расписному потолку с изображением сатиров, нимф и купидонов с малинового цвета щеками и стрелами, направленными на полутораметровую звенящую всю и переливающуюся люстру, просипела: – У нас в городе – чужие! Из Москвы! Не иначе как с проверкой! Инкогнито! Себя называет Анфисой Григорьевной Распекаевой, а мнимую сестру Людмилой Подлипкиной. Конечно, имена вымышленные. Что же делать, Светлана Тимофеевна, мать родная, что делать-то будем?
И ничего лучшего для начала, чем пригласить Анфису на банкет, женщины не придумали, после чего «мать родная» велела прокурорше осторожно предупредить всех достойных людей энской округи о нависшей опасности, дабы те были с незнакомкой поласковее, держались по-дружески и показали ей верх гостеприимства:
– Хорошо, если б она не рыскала с проверками по городу, а весело провела время у цвета нашей новой, так сказать, русской буржуазии – в их имениях, подальше от N, – задумчиво произнесла Светлана Тимофеевна и, резко повернувшись лицом к собеседнице, твёрдо и требовательно отрезала: – И пусть продержат её там, как можно дольше!
– Сверхгениально! – самоотверженно воскликнула Арашкова, ударив себя кулаком в грудь. – Пока она то у одного погостит, то у другого – время и выйдет! Не век же ей у нас торчать! – и Катерина Андреевна, довольно хмыкнув, испарилась из комнаты, а к вечеру о том, что из Москвы с проверкой прибыли две дамы под вымышленными именами, знал весь город.
Наконец прокурорша оторвалась от Анфисиного уха и потащила её в дом:
– А почему вы без сестры? – словно опомнившись, спросила Арашкова.
– Людмила у меня девица скромная, я бы даже сказала нелюдимая – любит побыть в одиночестве... Понимаете ли, склад ума у неё такой – философский, поразмышлять о смысле жизни, о бренности существования, так сказать, любит. Это для неё представляет больший интерес, чем общение с людьми, – несколько высокопарно молвила Анфиса, в то время как девица с философским складом ума, сидя в «Энских чертогах», поглощала цыплёнка табака, вперившись глазами в маленький экранчик переносного телевизора, с жадностью следя за слишком уж мудрёной и зигзагообразной, но в то же время (как ни парадоксально), не движущейся с мёртвой точки любовной историей Кончиты и Хуана, которым до сих пор так и не удалось совершить побег.
Оказавшись в огромном холле, Анфиса была буквально ослеплена ярким светом хрустальных, чрезвычайно пошлых бра на стенах и необычайного множества зеркал в рамах, из стекла же высокого сорта, с бьющим в глаза неестественным блеском, а также переливающимися нарядами собравшихся здесь дам. «Вот мещанство-то!» – пронеслось у Распекаевой в голове.
– Красота-то какая! Будто в рай попала! – восхитилась она вслух и вдруг, посмотрев на Катерину Андреевну, заметила, что и без того бесцветная и бледнолицая прокурорша побелела, как снег за окном, а её рыбьи глаза того и гляди сейчас выпрыгнут из орбит.
– Вам нехорошо? Что с вами? – испугалась Распекаева, если Арашкова вздумает вот теперь в обморок упасть, кто ж её здесь со всеми познакомит?
– Ой! – воскликнула прокурорша и схватилась за живот. – Не знаю, что со мной такое творится! Ой! Ой! Будто схватки! Светлана Тимофеевна! Голубушка! – и она вцепилась в кремовое шёлковое платье, проплывающее мимо них. – Это Анфиса Григорьевна Распекаева. Я говорила вам сегодня о ней. Возьмите её под своё крылышко. А я не могу, – речь прокурорши стала отрывистой, похожей на тревожное уханье совы. – Мне немедленно... Нужно... В туалет... Простите... – и она галопом ринулась вон из холла.
– Вы – Анфиса Григорьевна? Очень приятно, очень. А я Светлана Тимофеевна – жена Савелия Дмитриевича Коловратова, здешнего мэра. Но что это я! Вы уж, наверное, знаете! – и градоначальница умолкла и с любопытством и даже какой-то жадностью впилась глазами в нашу героиню.
Воспользуемся моментом, пока Светлана Тимофеевна с нескрываемой завистью к белой мраморной коже, покатым плечам и пышным волосам Анфисы пожирает её взглядом, и скажем несколько слов о ней самой, поскольку никто, кроме автора, не может так открыто и объективно (права такого попросту не имеет) в городе N говорить о жене мэра, которую жители боялись (а значит, и уважали), пожалуй, больше, чем её супруга – грозного с виду мужчину пятидесяти восьми лет, плотного телосложения, если не сказать, толстого, с хомячьими щеками – такое впечатление, что он вечно боится остаться с пустым желудком и оставляет за отвисшими ланитами припасы на случай внезапного мирового голода. И не приводили в трепет энцев его трясущиеся в гневе щёки, которые запросто можно было увидеть даже в том случае, если Савелий Дмитриевич повернётся к вам спиной. И не ужасали его гневные громогласные возгласы вроде: «Это почему это меня в моём городе ни во что не ставят?!» или «Кто в городе хозяин?!» Потому что чувствовал народ, что хоть и нечист на руку господин Коловратов, а сумел, однако ж, прожив на этом свете более полувека, сохранить поразительную детскую наивность (тут, конечно, можно поспорить и усомниться – действительно ли мэр города N не утратил детской наивности или же попросту преждевременно впал в детство?) относительно своей жены, к которой имел и после многолетнего их брака трепетные чувства и доверял ей, как никому другому, что с его стороны, возможно, было довольно легкомысленно и опрометчиво. В свободные от непосильной службы в качестве мэра минуты Савелий Дмитриевич успокаивал нервы вязанием носков, уверяя всех и каждого, что в этом деле самое главное – пяточка. И как, позвольте спросить, можно трепетать или воспринимать всерьёз столь премилого человека, который на досуге с наслаждением вывязывает пяточку очередного носка?!
Его жена – это совсем другое дело... Градоначальница – женщина весьма жесткая, если не сказать жестокая, ей чужды такие качества души, как простодушие или наивность. Жители города N, в особенности те из них, кто был так или иначе приближен к семье мэра и вхож в его дом, хоть и ненавидели её, но тихо, как говорится, «про себя» или «между собой» и больше всего на свете боялись впасть к ней в немилость, а потому и метали перед ней бисер с утра до вечера, а кое-кто умудрялся делать это и по ночам... Это и понятно – Светлана Тимофеевна не вязала ни носков, ни свитеров, ни шапок, ни шарфов – она вообще не представляла себе, каким образом может что-то получиться посредством клубка ниток и спиц.
«Светику» или «Солнышку», как звал её муж, два месяца назад стукнуло пятьдесят пять лет, однако это событие ничуть не озаботило и не огорчило её, поскольку госпожа Коловратова ощущала себя на восемнадцать и знать ничего не желала. Она и одевалась, как подобает одеваться восемнадцатилетней девице – единственное, что спасало её от смешных для её возраста девчачьих бантиков, шорт, маек до пупка и пластмассовых украшений, так это то, что Светлана Тимофеевна, как она всегда сама говорила, любит и уважает в одежде строгий английский стиль. И хоть сегодняшнее кремовое шёлковое платье открывало её острые коленки и худые некрасивые ноги, обтянутые белыми плотными колготами, дряблую шею и несвежие плечи землистого цвета, градоначальница всё же не выглядела настолько смешной, насколько могла бы, не люби она строгого английского стиля.