— А есть другие предложения?
— Только то, которое давеча поступило от тебя же: печку посмотреть, эскиз набросать, бутылочку усидеть…
— Рад бы, да не могу, — отказался Глеб от приглашения, которого, по сути, не было. — У меня в полдень рандеву на Поклонной Горе, не забыли?
— Пойдешь?
— Думаю, стоит сходить. — Надумав, наконец, закурить сигарету, которую на протяжении всего разговора так и этак вертел и катал в пальцах, Глеб поднес ее ко рту и только теперь обнаружил, что по ходу его манипуляций добрая половина табака перекочевала на скатерть. Смяв полупустую сигарету в кулаке, он положил ее в пепельницу, а потом смел в ладонь и отправил туда же просыпанный табак. — Думаю, ничего страшного там со мной не случится. Самое страшное уже произошло: они меня вычислили. И, если бы хотели шлепнуть, выбрали бы местечко поукромнее и время суток потемнее. Как у Блока: ночь, улица, фонарь, аптека… Полагаю, тут одно из двух: меня хотят или перевербовать, или, что куда вероятнее, использовать для какой-то очередной подставы с мокрухой, а потом уже пришить, чтоб не путался под ногами. Как, извините за прямоту, и вас, товарищ генерал.
— Похоже на то, — согласился Федор Филиппович. Слова Глеба были не из тех, с которыми приятно соглашаться, но факты — упрямая вещь. — Мне бы, конечно, с тобой поехать…
— Так за чем же дело стало?
— А наружка?
— Мышка-наружка, лягушка-квакушка и петушок — в кармашке портешок… — непонятно пошутил Слепой. Федор Филиппович воздержался от ответной реплики: подобная манера шутить проявлялась у Глеба нечасто и всегда служила признаком глубокой задумчивости. — Что ж, как говорили древние римляне, где ты ничего не можешь, там ничего не должен хотеть. Если наружка не отпускает, остается одно: поужинать, посмотреть по телевизору вечерние новости и ложиться баиньки — утро вечера мудренее. Тем более что время уже вполне подходящее. Только телефон не забудьте включить, а то ребята на улице волнуются. Того и гляди, сюда постучат — проверить, все ли с вами в порядке.
Федор Филиппович почел за благо внять доброму совету, который, по обыкновению, был дан не для красного словца. Немедленно выяснилось, что, собираясь в дорогу, он забыл дома свои очки для чтения. Пока генерал, подслеповато щурясь и держа телефон на вытянутых руках, вставлял в него батарею и пристраивал на место заднюю крышку корпуса, Слепой незаметно, не издав ни единого звука, удалился из комнаты. Впечатление было такое, будто минуту назад за столом сидел не живой человек, а голограмма, которая исчезла, когда выключили проектор. Федор Филиппович не удивился: фокус был в духе Слепого, и проделали его вовсе не затем, чтобы произвести впечатление.
…Приставленные к генералу Потапчуку оперативники из группы наружного наблюдения действительно начали волноваться, когда динамик устройства, принимавшего сигнал с мобильного телефона объекта, вдруг замолчал на долгие десять минут. Поверх невысокого забора было видно, что в доме горит свет, но это ничего не значило: занавески на окнах были плотно задернуты, не позволяя рассмотреть, что делается внутри, а вверенный их попечению объект, несмотря на почтенный возраст, наверняка имел в запасе пару-тройку трюков, способных удивить кого угодно.
Оперативников в машине было двое. Они сыграли в «камень, ножницы, бумага», решая, кому отправляться на разведку, и проигравший, тихонько ропща на злодейку-судьбу, растворился в синих вечерних сумерках, которым оставалось всего полшага до настоящей темноты. Когда он вернулся, ожесточенно расчесывая ладони, шею, лодыжки и лицо, эти полшага уже были благополучно пройдены. Не переставая чесаться, как одолеваемая сонмищами блох дворняга, разведчик сообщил, что порвал штанину, перелезая в темноте через забор, с головы до ног обстрекался крапивой, которая там, в районе бани и нужника, вымахала чуть ли не в человеческий рост, и едва не был съеден заживо комарами. Излив душу, он перешел к конкретной информации, ради получения которой претерпел все перечисленные лишения и невзгоды: вход, он же выход, в доме всего один, окна по всему периметру плотно закрыты и имеют такой вид, словно их не открывали уже лет пять — не открывали, надо полагать, из опасения, что рамы развалятся, а если не развалятся, то их потом черта лысого закроешь. Тоже мне, генеральская дача! А еще говорят, что он на лапу брал и бюджетные ассигнования присваивал — прямо целиком, ни с кем не делясь… Пропил он эти деньжищи, что ли? Так это ж, в натуре, никакого здоровья не хватит! Дверь на чердак закрыта; замка на ней, правда, нет, но и лестницы вблизи тоже не видать. Объект наблюдения — человек солидный, в возрасте и чинах, машина его стоит во дворе прямо за воротами — ну, куда он денется? А если кому-то охота просидеть всю ночь в крапиве, кормя комаров, на тот случай, если немолодой генерал вздумает уходить огородами и в потемках, по кочкам и буеракам пешкодралить до шоссе в расчете поймать попутку — что ж, он, разведчик, не имеет ничего против. Только, принимая окончательное решение, следует учесть, что этим кем-то будет кто угодно, но только не он.
Дослушав до конца эту пламенную речь, напарник молча включил громкоговоритель подслушивающего устройства. Из динамика послышалась бойкая скороговорка телевизионного диктора вперемежку с ворчливыми репликами — объект смотрел перед сном новости и, как это часто бывает с пожилыми одинокими людьми, разговаривал с телевизором, вслух комментируя увиденное.
Разведчик длинно и с чувством выматерился: труды и лишения были напрасными, и их было легко избежать, подождав всего пару минут. У старика, наверное, просто села батарейка в телефоне, а потом он это обнаружил, воткнул в розетку вилку зарядного устройства, и связь благополучно восстановилась. Ну, и стоило из-за этого рвать о какие-то ржавые гвозди новенькие джинсы от Версаче?
Это был еще один, второстепенный, но впечатляющий аргумент против ночного бдения в крапиве. Вопрос решился сам собой, беспокойство улеглось. Всесторонне обсудив проблему, напарники сошлись на том, что научно-технический прогресс — палка о двух концах, и, чем больше разных функций и примочек производители внедряют в те же мобильные телефоны, тем неудобнее и ненадежнее они становятся. Взять тот же айфон — это ж не средство связи, а целый, мать его, компьютер! При этом полноценно, как на нормальном компьютере, на нем не поработаешь, денег он стоит немеряно, ни в один карман его не положишь, беречь эту хреновину приходится, как зеницу ока, а приложения, которыми она нафарширована, жрут заряд батареи, как голодная солдатня макароны с тушенкой: тебе надо срочно позвонить, а телефон-то сдох!
Ходивший в разведку оперативник говорил с большим знанием дела, поскольку недавно, поддавшись веяниям моды, сам обзавелся последней моделью обсуждаемого устройства. Он уже вдоволь наигрался с анимационным котом, пискливо повторяющим каждое услышанное слово, и прочими штучками-дрючками, предназначенными исключительно для того, чтобы превратить человека в придаток собственного телефона, и понял, почему наводнившие рынок устройства с сенсорными экранами так плохо помещаются в кармане: да потому, что в кармане им делать нечего, они должны постоянно находиться в руках.
Осененный свежей идеей, он сказал напарнику: старик, да это же агрессия, интеллектуальный геноцид! Смартфоны, наладонные компьютеры и прочие электронные штуковины придумали инопланетяне, чтобы сначала превратить людей в стадо дебилов, а потом поработить. Или сожрать, добавил напарник и принялся расхваливать свой «Nokia», батарея которого сохраняет заряд в течение месяца, а водонепроницаемый корпус выдерживает давление в полторы тонны — хочешь, машиной на него наезжай, а хочешь, говори по нему со дна морского. Вот это, сказал он, сделано людьми и для людей, и разведчик слегка сдавленным от лютой зависти голосом согласился: да, это вещь.
Телефонная тема заняла их минут на двадцать пять и иссякла. Они обсудили ряд других тем, в том числе и историю с тротилом, о которой узнали из подслушанного телефонного разговора двух генералов. Вывод был единодушным: бред, конечно, но как же все-таки хорошо, что их в нужный момент угораздило очутиться на максимальном удалении от эпицентра этого бреда! Вскоре разговор окончательно увял: они работали в паре уже третий год и давным-давно не по одному разу рассказали друг другу все, что могли и хотели рассказать — анекдоты, байки, истории из жизни и даже содержание наиболее понравившихся фильмов и книг. Блеснуть было нечем, вокруг ровным счетом ничего не происходило, и каждый погрузился в свои мысли раньше, чем в доме генерала Потапчука выключился сначала телевизор, а потом и свет.
Они немного поспорили, кому идти в дозор на этот раз. Разведчик от этой сомнительной чести отказывался на том основании, что он там уже бывал — спасибо, хватило по самое не балуйся! Напарник же настаивал, что идти должен именно он, и именно потому, что уже ходил, а стало быть, изучил местность, протоптал дорожку и готов к любым сюрпризам, подстерегающим новичка за забором генеральского участка. Кладя конец дебатам, разведчик показал ему дулю, и едва не попранная справедливость все-таки восторжествовала.
Второй дозор кончился тем же, что и первый, то есть ничем. Дом, как и вся деревня, был погружен во мрак и тишину, все отверстия, через которые опальный генерал мог его покинуть, оставались наглухо закрытыми, а генеральская «тойота», как и раньше, стояла во дворе перед крыльцом, уже начав покрываться капельками ночной росы.
Они еще раз сыграли в «камень, ножницы, бумага», и разведчик опять проиграл. С удовлетворением констатировав, что удача любит смелых, его напарник до упора откинул назад спинку сиденья, скрестил на груди руки, закрыл глаза и практически сразу захрапел. Разведчик тихонько послушал музыку, а когда музыкальная передача сменилась ночным выпуском новостей, выключил радио и стал слушать, как в приречных зарослях свистят, щелкают и булькают сексуально озабоченные соловьи. Над головой, следуя заведенному не нами, а значит, извечному и неизменному порядку, неторопливо поворачивался звездный купол, в траве под заборами деловито шуршали вышедшие на ночную охоту ежики. Над рекой поднялся туман; поначалу слабый, почти незаметный, он постепенно густел, вскоре целиком затопив приречную луговину и беззвучно выплеснувшись на деревенские огороды.
В третьем часу ночи, когда на восточном горизонте уже появилась тоненькая бледно-серая полоска, но тьма еще не начала редеть, где-то неподалеку завелся мотор. Ровное бормотание холостых оборотов сразу перешло в нарастающий злобный рев, который начал быстро удаляться и вскоре окончательно стих. Мотор был точно не автомобильный. Оставшийся на бессонной (и, на его взгляд, решительно бесполезной) вахте оперативник сказал бы, что это мотоцикл, причем не отечественный и довольно мощный. Но звук доносился со стороны реки, и он решил, что слышал моторную лодку, на которой браконьеры — как нынче повелось, весьма недурно оснащенные, — отправились проверять поставленные накануне сети.
Рыбнадзора на вас нет, подумал оперативник и, устроившись поудобнее, стал терпеливо ждать конца своего дежурства.
* * *В половине шестого утра, когда стало ясно, что совещание на глазах превращается в пустую говорильню, поступил приказ разойтись по домам — отдыхать и приходить в норму, чтобы к тринадцати ноль-ноль явиться на очередное совещание — желательно, с конструктивными деловыми предложениями.
Когда генерал Лагутин, наконец, выбрался из здания, на улице было уже совсем светло. Город понемногу просыпался, наполняясь транспортом, от ночной свежести не осталось и следа. В воздухе еще ощущалась приятная прохлада, но сизое от выхлопных газов небо было безоблачным, суля еще один нестерпимо жаркий, душный, маетный день.
Преодолевая пешком короткий путь от двери служебного подъезда до уже распахнутой задней дверцы своего автомобиля — опять же, служебного, государственного, — Петр Васильевич с тоской и раздражением подумал, что в последние годы привык судить о том, что делается вокруг, по оперативным сводкам, докладам подчиненных, по видимому из окна кабинета отрезку шумной улицы да по клочку неба, который можно наблюдать, идя к машине по внутреннему дворику управления. Вид из окна кабинета, вид из окна автомобиля, телевизор — тоже своего рода окно, открывающееся в мир, населенный крикливыми идиотами и жизнерадостными дебилами… А где настоящая жизнь? И когда ею жить, если, прямо как у Булгакова, «и ночью, при луне мне нет покоя»?
Генерал понимал, что его раздражение продиктовано, в основном, усталостью и полным отсутствием смысла в том, чем он вынужденно занимался всю ночь. Какие фигуранты старых дел, какие картотеки?! Какое, пропади оно пропадом, исламское террористическое подполье, когда козе ясно, что сумку с тротилом в вестибюле оставил кто-то из своих! Протащил мимо охраны, которая сто лет знает его, как облупленного, и на этом основании видит, но не замечает — смотрит сквозь него замыленным глазом, как сквозь оконное стекло, и не осознает того, что видит. А скорее всего, взрывчатку раздобыли прямо в здании — вынесли из кладовой вещдоков или с какого-нибудь старого, всеми забытого подвального склада, принесли в вестибюль и поставили — нарочно или нечаянно, поди знай! Зачем принесли, почему поставили — вопрос второй; что ни говори, а люди тут порой встречаются весьма и весьма специфические, и найти в этом здании можно все, что угодно — хоть танк, не говоря уже о ящике тротиловых шашек.
Да, может статься, «зачем?» — это никакой и не вопрос. В том смысле, что ответа на него не существует, как не существовало и мотива этого дикого, ни с чем не сообразного злодейства. Просто волок человек из кабинета в ту же кладовую вещдоков изъятый где-то и пока не оприходованный надлежащим образом тротил, встретил в вестибюле знакомого и остановился поболтать. Сумку, естественно, на пол поставил, да еще и задвинул под лестницу, чтобы не торчала на проходе и не попалась на глаза начальству. Задвинул и забыл — позвал его кто-нибудь, или образовалось какое-то срочное, не терпящее отлагательства дело… Дико? Не спорю. А не дико предполагать, что эту без малого двухпудовую матерчатую торбу в здание главного управления ФСБ через все посты охраны с детекторами и камерами наблюдения протащил исламский боевик в бороде и камуфляже? Однако же именно эту идиотскую версию генерал Лагутин и его люди проверяли на протяжении всего вчерашнего вечера и всей минувшей ночи.
Конечно, были и другие версии, и каждая из них, в том числе и та, в которой фигурировала кладовая вещественных доказательств, была подвергнута точно такой же тщательной проверке. Проверка эта продолжалась до сих пор, и генерал не сомневался, что вскоре она даст положительный результат — обязана дать, потому что подобные вещи непозволительны и сходить с рук никому не должны. Тут задета честь мундира, да не просто задета, а обгажена сверху донизу; это понятно всем, и все будут рыть носами землю, пока не выкопают из нее этого умника. Но генералу Лагутину не становилось легче от этой мысли, потому что он с самого начала понимал, что направление, в котором приказали рыть лично ему, — это дорога в никуда.
Петру Васильевичу пришлось сделать над собой усилие, чтобы прогнать ставшую привычной в последнее время мысль, что все они вместе и каждый по отдельности старательно, не щадя времени, сил и нервов, делают что-то не то — не постоянно, разумеется, иначе все давно бы развалилось и полетело вверх тормашками в тартарары, но частенько. Даже, можно сказать, регулярно.
Сегодняшняя ночь служила тому наиболее ярким примером. Это был пик бессмыслицы, настоящий театр абсурда. Но хватало и других, пусть не так сильно бьющих в глаза, но весьма показательных примеров. Взять хотя бы заведомо несправедливое решение, принятое в отношении Потапчука на основании анонимной кляузы. Спора нет, все было сделано правильно, в соответствии с буквой закона, причем в самой мягкой из всех возможных в сложившейся ситуации форм. Буква буквой, но из самых общих соображений явствует, что та анонимка — обыкновенный, хотя и очень умело подготовленный, клеветнический навет. Случалось, руководство закрывало глаза и на куда более серьезные, а главное, реальные проступки, а тут — вон оно как…
Или, если уж говорить о Потапчуке, вспомни дело генерала Шиханцова. Материала на него Федор Филиппович собрал вагон и маленькую тележку, доказательная база получилась железная — бери, сажай и разматывай срок на всю катушку. На фоне скандала в Минобороны и устроенной новым министром перетряски кадров шансов отвертеться и избежать реальной отсидки у Шиханцова не было никаких. Получился бы показательный, а главное, настоящий, ни в единой букве уголовного дела не фальсифицированный процесс. А что мы имеем вместо этого? Труп в канале и парадный некролог в центральной прессе. В буквальном смысле концы в воду, вот что мы имеем в результате своей упорной и планомерной работы…
Солнце уже поднялось над крышами домов, разлиновав улицы длинными косыми тенями. На чистом асфальте подсыхали широкие мокрые полосы, оставленные поливальными машинами, свежо зеленеющие газоны искрились и сверкали мириадами отражающих солнце мелких водяных капель. Водитель генеральской машины получил по рации предупреждение о возникшем впереди заторе, в ближайшее время обещавшем перерасти в полноценную пробку, и, спросив разрешения у пассажира, свернул в узкую боковую улицу. На участке, с двух сторон огороженном высокими глухими заборами каких-то никому, кроме своих сотрудников, не интересных учреждений, которых так много в центре Москвы, их на большой скорости обогнал черный «БМВ» с тонированными стеклами — обогнал, круто подрезал и, прижав к бровке тротуара, вынудил остановиться.
— Что творит, товарищ генерал! — гневно возопил едва сумевший избежать столкновения водитель. — Нет, вы это видели?! Ну, я тебе сейчас…
Он дернул ручку и толкнул плечом дверь с явным и недвусмысленным намерением преподать водителю «БМВ» краткий, но запоминающийся урок культуры поведения на столичных автомобильных дорогах. Передняя дверь «БМВ» тоже открылась — не левая, как можно было ожидать, а почему-то правая, — и из нее к немалому удивлению Петра Васильевича выбрался предмет его недавних размышлений — генерал Потапчук собственной персоной.