— Что творит, товарищ генерал! — гневно возопил едва сумевший избежать столкновения водитель. — Нет, вы это видели?! Ну, я тебе сейчас…
Он дернул ручку и толкнул плечом дверь с явным и недвусмысленным намерением преподать водителю «БМВ» краткий, но запоминающийся урок культуры поведения на столичных автомобильных дорогах. Передняя дверь «БМВ» тоже открылась — не левая, как можно было ожидать, а почему-то правая, — и из нее к немалому удивлению Петра Васильевича выбрался предмет его недавних размышлений — генерал Потапчук собственной персоной.
Выглядел он помятым и усталым, словно не расслаблялся дома на диване, пользуясь своим положением отстраненного от дел обиженика, а, подобно Петру Васильевичу, всю ночь вкалывал, как проклятый, извлекая на свет Божий дела давно минувших дней и выясняя, не приобретал ли кто-нибудь из их фигурантов в ближайшем обозримом прошлом солидную партию тротила.
Можно было, конечно, заподозрить, что положением своим Федор Филиппович как раз таки воспользовался и где-то даже злоупотребил, а-ля незабвенный Киса Воробьянинов проведя эту ночь в кабаке в компании какой-нибудь ночной бабочки. Возможно даже, что бабочка была не одна, поскольку в его возрасте количество уже не играет роли: что одна, что десяток, удивить их все равно нечем. Правда, десяток обойдется дороже, а уж сколько они съедят и выпьют на дармовщину, и вовсе подумать страшно, но Потапчуку это, разумеется, как с гуся вода: если верить анонимке, состояние у него должно быть почти как у Березовского.
— Сиди, — сказал генерал Лагутин своему рвущемуся в бой за правое дело шоферу. — Сам разберусь. Это ко мне.
— Вы им там объясните, как ездить надо, — посоветовал водитель. — Если что, я на подхвате.
Петру Васильевичу захотелось поморщиться, но он сдержался. Водитель у него был хороший, а в профессиональном смысле прямо-таки превосходный, но слишком любил поговорить — любил так, что было непонятно, как его с таким языком до сих пор держат в ведомственном гараже главного управления. Впрочем, и это было объяснимо: Петр Васильевич ни разу не слышал, чтобы его шофер, рассказывая о чем-нибудь, упоминал какие-либо фамилии, да и вообще по делу он выступал крайне редко — в основном, когда его о чем-нибудь спрашивали.
Они встретились примерно на полпути между багажником черного «БМВ» и радиатором представительской «ауди» Лагутина. Дружеское рукопожатие заменил обмен хмурыми настороженными взглядами. Белки глаз у Потапчука были розовые, как у лабораторной крысы, а под глазами набрякли темные мешки. Ночь он точно провел без сна, а вот где именно и за каким занятием, можно было выяснить как минимум двумя способами: спросить его самого или немедля затребовать рапорт группы наружного наблюдения. Петр Васильевич решил, что сделает и то, и другое. В подобных ситуациях верить на слово нельзя никому, да и узнать по ходу дела, почему это Потапчук здесь, а группы наружного наблюдения не видать, тоже не помешает.
— В чем дело, товарищ генерал? — холодно осведомился Лагутин. — Меньше всего ожидал встретить вас — здесь и сейчас, да еще и при таких оригинальных обстоятельствах.
Его водитель стоял около машины, по грудь, как щитом, прикрытый дверцей, и, шаря глазами по сторонам, держал правую руку за лацканом пиджака. Водитель Потапчука из машины не вышел и даже не опустил стекло, что, увы, ничего не означало: выстрелить, если что, могли откуда угодно.
— Оригинальные обстоятельства — это сильно, — саркастически заметил временно не связанный субординацией Потапчук. — Люблю хорошего русского языка! Я к вам по делу, товарищ генерал. По имеющейся у меня информации вас хотят убить.
— Ты же, небось, и хочешь, — немного подумав, сказал генерал Лагутин.
Он был старше Федора Филипповича по должности и званию, но моложе его на десять лет, о чем, отдать ему должное, никогда не забывал. До панибратства и откровенного хамства он не опускался, и переход на «ты» в его устах означал предложение если не мира, то перемирия.
— В каждой шутке есть доля шутки, — сказал генерал Потапчук. — Именно я. Так, по крайней мере, это будет выглядеть постфактум. Анонимка была первым, подготовительным этапом. Все просто, как блин, и эффективно, как удар булыжником по черепу. И мотив налицо: ты объявил мне шах, а я, не видя иного выхода, снес тебя с доски.
Генерал Лагутин с силой потер ладонями уже нуждающиеся в бритье, шершавые от проступившей за сутки щетины щеки. Переключить сознание с одной темы на другую оказалось нелегко, уж очень резким был переход. Человек устал, торопится домой, чтобы урвать хоть пару часов сна, и мысли его по-прежнему заняты серьезной, более того, сильно задевающей за живое проблемой. И вдруг его останавливают посреди улицы и, даже толком не поздоровавшись, хлопают пыльным мешком по голове: а ты в курсе, что тебя хотят убить?
— А потом? — спросил он, чтобы не молчать.
— А потом оказал сопротивление при задержании и был убит. Или из страха перед приговором повесился в камере СИЗО. Что с меня, оборотня в погонах, возьмешь?
Петру Васильевичу, наконец, удалось собраться с мыслями.
— Погоди, Федор Филиппович, — взмолился он. — Тебе не кажется, что все это чересчур сложно и громоздко? Если кому-то понадобилась моя голова, заполучить ее не так уж трудно. Если нужна твоя — вот она, голубушка, отпиливай, уноси с собой и ставь на комод. Мы, хоть и генералы, но такие же простые смертные, как и все прочие люди. Шлепнуть генерала ФСБ сложнее, чем бомжа, но ненамного — как говорится, было бы желание. А ты мне за тридцать секунд сочинил целый детективный роман. И фабула, главное, интересная. Если я все правильно понял, кто-то хочет убрать тебя. И для достижения этой недосягаемой иными путями цели использует меня, генерал-полковника ФСБ и твоего непосредственного начальника, в качестве промежуточной мишени — убирает одного генерала, чтобы подставить другого. Ты сам-то понял, что нагородил?
Потапчук тяжело вздохнул.
— Это их фирменный стиль, — сказал он. — Ничего не делать напрямую, запутывать все так, чтобы в этом клубке потом сам черт не разобрался. Кроме того, они не могут знать наверняка, как много я выяснил и с кем успел поделиться информацией. Поэтому меня нужно не просто физически уничтожить, а полностью дискредитировать, чтобы все, что связано со мной, воспринималось однозначно: кто это сказал — Потапчук? Ну, с этой сволочи еще и не то станется! Вон, Гитлер, помнится, тоже любил поговорить…
Генерал Лагутин, не особенно скрываясь, зевнул в ладонь.
— Устал, — сообщил он. — Котелок совсем не варит. Никак не пойму, что происходит: то ли ты, Федор Филиппович, пытаешься заговорить мне зубы, то ли приболел. Видок у тебя, прямо скажем, неважнецкий, а уж разговоры… Паранойя — друг чекиста. Не напомнишь, чья это любимая поговорка? Правильно, твоя. Давай-ка, товарищ генерал, мы с тобой вернемся к этому разговору чуточку позже. Нам обоим надо выспаться и собраться с мыслями, а то у нас тут такие дела, что скоро половина управления, как ты, заговорит: тревога, нас атакуют пришельцы!
— Знаю я про ваши дела, — сообщил генерал Потапчук. — Причем знаю поболее вас всех, вместе взятых.
— Ишь ты, — полунасмешливо обронил Лагутин. — Час от часу не легче! Вот уж, действительно, в каждой шутке есть доля шутки. Суровцев-то, оказывается, был прав, когда предположил, что этот чертов тротил в вестибюле — твоих рук дело! Ну, что ты так смотришь? Ты же сам, лично его предупредил: нас слушают. Конечно, слушают, а как же иначе! Не хочу тебя обидеть, Федор Филиппович, но с тобой явно что-то не в порядке. Или в той анонимке все до последнего слова правда, и ты теперь нарочно под дурачка косишь, чтобы признали невменяемым? Молодец, тонко работаешь! Издалека, понемногу, не переигрывая — слово за слово, а там и до приступов буйства недалеко… Как бухгалтер Берлага: верните мне моих слонов!
— Слонов так слонов, — сказал Потапчук. — Хамить пожилому человеку нехорошо, но перевоспитывать вас, товарищ генерал-полковник, поздно, да и не моя это, слава Богу, забота. — Порывшись во внутреннем кармане пиджака, он достал оттуда и протянул Лагутину сложенный вчетверо лист бумаги. — Вот тебе твои слоны, Петр Васильевич. Просто чтобы ты не держал меня за старого дурака, у которого крыша поехала. И чтобы, перестав заниматься ерундой, нашел время спокойно меня выслушать и принял хотя бы самые элементарные меры предосторожности. Ну, и для пользы дела, конечно.
— Что это? — не делая попытки взять протянутую бумагу, настороженно спросил Лагутин.
— Имя и краткий перечень особых заслуг одного нашего хозяйственного деятеля, — сказал Федор Филиппович. — В ходе обеих чеченских кампаний и в промежутке между ними он такого наворотил, что, когда ему об этом напомнили, организовал всем московским силовикам веселую ночку, даже ни разу не пикнув. Вот что значит знать нужных людей и уметь найти к ним правильный подход. Бери, бери, а то, пока вы его будете самостоятельно вычислять, он пешком до Тимбукту добежит. Да он и так, наверное, уже на полпути.
— Использовал, а теперь сдаешь со всеми потрохами?
— Это обычная практика, ты не находишь? И потом, он не мой сотрудник, не мой агент, а просто проворовавшийся интендант, изменник, продававший боевикам оружие, из которого стреляли в наших ребят. Ему никто ничего не обещал, это во-первых. А во-вторых, сколь веревочке ни виться… Не век же ему жировать!
— Ладно… — Петр Васильевич, наконец, принял у Потапчука бумагу, развернул, недоверчиво глядя на собеседника исподлобья, опустил взгляд и быстро пробежал глазами текст. Лицо у него дрогнуло и изменилось, мгновенно превратившись в каменную маску с трудом сдерживаемой ярости. — Это правда?
— Часть этих сведений подтверждена документально, — сказал Потапчук, — и документы эти будут предъявлены по первому требованию. Да они и не понадобятся. Поймай его, возьми покрепче за хобот, и он все выложит раньше, чем ты успеешь хотя бы разок ударить его мордой об стол.
Лагутина убедили не столько конспективно изложенные на бумаге факты, сколько спокойная уверенность, звучавшая в словах Федора Филипповича, и брезгливое выражение его осунувшегося после бессонной ночи лица. Сунув листок в карман, он вооружился мобильным телефоном и не терпящим пререканий тоном отдал приказ о задержании.
— Распорядись заодно проверить прилегающую к твоему дому территорию и крыши соседних строений, — негромко посоветовал стоявший у него за спиной с праздным, отсутствующим видом Потапчук.
Петр Васильевич обернулся через плечо и вперил в него тяжелый, недоверчивый взгляд исподлобья.
— Ну, что тебе, трудно, что ли? — почти умоляюще произнес Федор Филиппович. — Ведь вся эта свистопляска с тротилом была затеяна одним хорошим человеком исключительно затем, чтобы задержать тебя на службе и выиграть хоть немного времени. Выиграть как раз для того, чтобы ты успел отдать этот пустяковый приказ — пошарить по крышам и чердакам и дать собачкам внимательно обнюхать кустики вдоль забора. Зачем же пускать столько трудов насмарку? Это ведь в твоих же интересах!
— Отдам, — помедлив, пообещал генерал Лагутин. — После того, как ты подробно объяснишь, что, по твоему мнению, происходит.
— Ага, — с грустным торжеством констатировал Потапчук, — вот ты уже и заинтересовался моим мнением. Раз так, раз меня перестали, как булгаковского поэта Бездомного, рядить в сумасшедшие, грех не поторговаться. Отдай приказ, Петр Васильевич. Сначала приказ, а потом рассказ. Уступка-то пустяковая, а мне, старику, сразу станет спокойнее, что не зря старался. Ты хотя бы представляешь, что такое в моем возрасте ночью проехать полтораста верст на заднем сиденье мотоцикла?
— Мотоцикла?! — не поверил своим ушам Лагутин.
— Шоссейного байка, — уточнил Потапчук.
— Да, это меняет дело, — сказал Лагутин и снова потянулся за телефоном.
Федор Филиппович едва заметно отрицательно покачал головой.
— Ну да, действительно, — сказал генерал Лагутин. — Черт, совсем вы мне голову заморочили со своим тротилом, террористы доморощенные!
Он быстрым шагом вернулся к своей машине, вооружился микрофоном рации и, перейдя на резервную частоту, отдал необходимые распоряжения. Потом не без некоторого труда заставил водителя вернуться за руль, закрыть за собой дверцу и поднять стекло — он уже и так чересчур много увидел и услышал, а продолжение, судя по преамбуле, обещало стать еще интереснее.
Федор Филиппович, по всей видимости, придерживался точно такого же мнения.
— Давай-ка немного пройдемся пешком, — предложил он, когда Лагутин вернулся. — А то торчим здесь, посреди дороги, как воротные столбы. Весь проезд перегородили — того и гляди, кто-нибудь гаишников вызовет, а то и в драку полезет!
Предположение, при всей его вздорности, было небезосновательное. Их машины стояли вкривь и вкось, частично перекрыв узкую, основательно загроможденную припаркованными автомобилями улицу, и, чтобы разъехаться на заблокированном ими участке, другим водителям приходилось останавливаться и пропускать друг друга. Столичное утро понемногу набирало обороты, движение даже здесь, в тихой боковой улочке, становилось все более интенсивным, и созданное смелым маневром водителя «БМВ» маленькое неудобство грозило вот-вот перерасти в серьезную проблему. Проблем у генералов хватало и без разборок с нервными московскими автомобилистами; Петр Васильевич кивнул в знак согласия, и они рука об руку двинулись вдоль тротуара туда, где за недалеким уже перекрестком призывно зеленел небольшой уютный скверик.
Убедившись, что дело на мази, Глеб Сиверов выключил аварийную сигнализацию, проехал немного вперед и запарковал машину, загнав ее двумя колесами на тротуар. «Ауди» генерала Лагутина повторила его маневр, остановившись поодаль, там, где нашлось свободное местечко. Глеб выключил зажигание, проверил, на месте ли сигареты, вышел из машины и не спеша направился к ней, чтобы путем мирных переговоров уладить разногласия с шофером генерал-полковника, а заодно порекомендовать ему держать ушки на макушке: ситуация, несмотря на достигнутый консенсус, оставалась достаточно острой.
Глава 11
В том, что касается семьи и брака, Андрей Родионович Пермяков являл собой редкий, едва ли не уникальный случай: он был убежденный холостяк со штампом в паспорте. Штампу этому было уже без малого тридцать лет; на соответствующей страничке он, штамп, был один-одинешенек, из чего следовало, что владелец паспорта — примерный семьянин.
Женился Андрей Родионович в возрасте двадцати трех лет — естественно, по любви, как это частенько случается с молодыми, не набравшимися жизненного опыта и не обремененными достойным упоминания капиталом людьми. Он бережно хранил воспоминания о первых десяти годах супружеской жизни. Все это было, разумеется, до крайности нерационально, глупо и несолидно, но чертовски здорово — потому, наверное, что сами они тогда были молоды и воспринимали друг друга и окружающий мир через хрустальную призму своей молодости. К концу первого десятилетия супружеской жизни жеребячий оптимизм пошел на убыль под давлением обстоятельств, а потом все как-то незаметно и очень резко изменилось, и о последующих семи годах Андрей Родионович старался не вспоминать. Именно эти семь лет превратили его, женатого человека, в убежденного холостяка.
Супруга его была хорошая и очень неглупая женщина, он тоже был не дурак и не числился в записных подлецах; они просто не сошлись характерами, причем до такой степени, что в один прекрасный день, спокойно обсудив проблему, пришли к общему мнению: продолжать жить под одной крышей — просто гробить себя, и ничего больше.
Пермяков в тот момент ожидал повышения, и развод был ему, что называется, не в жилу. Жена — хорошая, умная, рассудительная и так далее — охотно вошла в его положение, тем более что, как и он, никаких конкретных планов дальнейшего устройства личной жизни не имела, и разводиться ей было не к спеху. Он просто съехал, оставив ей все, что было нажито в браке (а нажито к тому времени было уже немало), и пообещав, что она, как и прежде, ни в чем не будет нуждаться.
Карьера его в ту пору развивалась весьма активно, за первой отсрочкой по необходимости последовала вторая, за второй третья, и так далее, пока разговоры о разводе не прекратились окончательно. Однажды, сидя в ресторане, они с женой откровенно, начистоту обсудили этот щекотливый вопрос и обнаружили, что такое положение дел целиком и полностью устраивает обоих. Суммы, выделяемые Андреем Родионовичем на содержание супруги, росли пропорционально росту его доходов — в этом он был честен, тем более что ему это не составляло никакого труда. На жизнь, причем непыльную, ей вполне хватало; она была умная, порядочная женщина с богатым внутренним миром, знала, чем себя занять помимо шоппинга, и достаточно сильно любила жизнь, чтобы не пытаться заграбастать все, чем располагал муж. По сути, в своей возрастной категории они являли собой пример счастливой супружеской пары, который, живи они вместе, был бы просто идеальным. Это была и дружба, и деловое партнерство, и военный союз, прочный настолько, что, когда того требовал протокол, они выходили в свет вдвоем, рука об руку, как настоящие муж и жена. Они просто исключили из своих отношений постель, совместный прием пищи и весь остальной быт — то, что, по сути, и принято называть семейным очагом. Руководство Пермякова об этом, разумеется, прекрасно знало, но, коль скоро все оставалось в рамках приличий, спокойно закрывало глаза на не имеющие значения мелкие нюансы. Женщины у него, конечно же, случались, как и у нее мужчины, но никто из них не провел в его доме больше двенадцати часов за один раз. Если организм чего-то требует, ему это надо дать, чтобы чувствовал себя нормально и сохранял работоспособность. Но жить с бабой под одной крышей — ни за что, никогда! Это был закон, это было табу, нарушать которое Андрей Родионович не собирался, потому что не хотел.