Как только его машина миновала развязку на Кольцевой, ему перезвонили из ГИБДД. Никакой ясности этот звонок не внес: если верить базе данных, продиктованный Николаем Фомичом номер числился за выгоревшим дотла в результате короткого замыкания в электропроводке и отправленным под пресс два с половиной года назад муниципальным мусоровозом марки КамАЗ. Звонивший участливо поинтересовался, не объявить ли «БМВ» с липовыми номерами в розыск. Подумав, Николай Фомич это предложение отверг: будучи генералом полиции, он очень хорошо знал, как работают столичные инспекторы ДПС и сколько внимания они уделяют ежедневно рассылаемым по всем постам ориентировкам. Кроме того, он понимал, что человек, у которого хватило ума навесить на свою машину фальшивые регистрационные номера, сообразит вовремя их снять и заменить настоящими или тоже фальшивыми, но уже другими.
В свою загородную резиденцию он вернулся на закате. Переодеваясь у себя в спальне в домашнее, Николай Фомич привычно отыскал взглядом торчащую над оградой дубовую крону, в лучах заходящего солнца казавшуюся отлитой из потемневшей от времени красной меди, и непроизвольно вздрогнул, уловив в гуще ветвей предательский кроваво-красный блеск отразившего закатный огонь стекла.
Оцепенение длилось не дольше секунды, по истечении которой генерал Васильев обнаружил себя стоящим в простенке меж двух окон — спиной к стене, в наполовину надетых спортивных шароварах и с головы до пят в холодной липкой испарине.
Дело явно принимало скверный, весьма нежелательный оборот. Кто-то другой на его месте, возможно, решил бы, что столкнулся с местью одного из своих так называемых крестников — кого-то, кого он в свое время крепко взял за штаны и отправил на нары, и кто затаил на него злобу. Но все те немногие, чьей поимке Николай Фомич посильно способствовал на заре своей милицейской карьеры, давным-давно вышли на свободу, и до сих пор никто из них ни разу не дал о себе знать. Оно и немудрено: даже в тот непродолжительный период, когда ему приходилось лазать по чердакам и подвалам, отлавливая всякую шваль, ярко выраженным талантом к оперативной работе он не блистал, и его участие в поимке того или иного правонарушителя, как правило, сводилось к роли статиста. Там, на «земле», он всегда был третьим слева в заднем ряду — вон тот, в темной курточке и с пистолетом, видите? Так что мстить ему за дела минувших дней было просто-напросто некому. С тех пор утекло уже много воды; все эти годы Николай Фомич работал по линии материально-технического обеспечения, а где это видано, чтобы украденные материальные ценности мстили тому, кто их украл?
И потом, где вы видели только что откинувшегося с кичи мелкого уголовника со снайперской винтовкой?
Все это были просто игры разума, слабые попытки обмануть самого себя. В том-то все и дело, что Николай Фомич точно знал имя единственного на всем белом свете человека, который мог объявить на него охоту. И испуг его был вызван именно этим знанием, потому что человек, о котором генерал Васильев первым делом подумал, заметив позади своей машины черный «БМВ», при желании мог повесить у себя над камином голову хоть самого президента. Но президент — неважно, нынешний или какой-то другой — был для него делом отдаленной перспективы, а сейчас, похоже, настал черед Николая Фомича.
До конца натянув штаны и завязав на талии веревочный поясок, он на корточках, пригибая голову, добрался до лежащей на прикроватной тумбочке рации и вызвал дежурного охранника. Узнав, что от него требуется, чертов кретин изумился: что значит — осмотреть дуб? Зачем его осматривать, когда он отлично виден практически с любой точки участка?
— То и значит: осмотреть и доложить, — рыкнул на склонного к пререканиям с начальством, вконец разленившегося на непыльной должности идиота Николай Фомич. — По-моему, там, на дереве, кто-то есть.
— Это навряд ли, — авторитетно заявил охранник. — Но если есть, я ему руки с корнем повыдергаю, чтоб за ветки нечем было хвататься. Разве что х… гм… хвостом.
Он действительно был идиот, и это отчасти примирило Николая Фомича с тем обстоятельством, что он только что отправил живого человека на почти что верную смерть. Руки он повыдергает… Держи карман шире!
Передвигаться на корточках было неудобно, и, пользуясь тем, что его никто не видит, генерал встал на четвереньки. Так, на четвереньках, он проследовал в кабинет, извлек из ящика письменного стола презентованный коллегами по случаю двадцатилетнего юбилея службы пистолет, откатил в не просматривающийся из окон угол кожаное «директорское» кресло на колесиках и устроился в нем, держа в одной руке заряженный ствол, а в другой — рацию, по которой, откровенно говоря, не чаял дождаться вызова.
Вызов, вопреки его ожиданиям, поступил. Охранник сообщил, что раз пять обошел дерево по кругу, как небезызвестный ученый кот, до рези в глазах всматриваясь в крону, но никого не обнаружил.
Слушая его изобилующий ненужными художественными подробностями доклад, Николай Фомич осторожно выставил голову из угла и посмотрел на дуб. Некоторое время он не видел ничего, кроме бронзовой от заката листвы и глубоких, почти черных теней, а потом там, среди ветвей, снова что-то блеснуло.
— Заберись на дерево и проверь, — поспешно отдернув голову, скомандовал он. Поймав себя на том, что говорит шепотом, словно засевший на дубе снайпер может его услышать, он добавил нормальным голосом: — Там что-то такое блестит.
— Так это, наверное, сорока, — предположил охранник. — Они вечно волокут к себе в гнездо блестящие предметы. Я читал, в сорочьих гнездах чего только ни находили, вплоть до золотых часов…
— Так полезай и найди, — сдерживаясь из последних сил, сказал этому остолопу Николай Фомич. — Глядишь, разбогатеешь. И учти: еще одно слово не по делу, и ты уволен к чертовой матери. На выходное пособие можешь не рассчитывать.
— Уже лезу, — поспешно произнес охранник и отключился.
Спустя двадцать минут, показавшиеся генералу вечностью, в дверь кабинета постучали. Прежде, чем ответить, Николай Фомич дослал в ствол пистолета патрон и навел оружие на дверь. Дверь распахнулась; появившийся на пороге охранник замер на месте, не сводя глаз с уставившегося ему в живот дула, а когда пистолет, наконец, опустился, осторожно, как по тонкому льду, шагнул в кабинет.
— Вот, — сказал он, протягивая что-то на открытой ладони. — Повезло сразу наткнуться, а то мог бы до утра с ветки на ветку, как белка, скакать.
Обнаруженный им предмет оказался дешевым карманным зеркальцем в круглой пластмассовой оправе ярко-розового цвета. Кто-то, не мудрствуя лукаво, раскаленным гвоздем или шилом прожег в оправе дырочку и продел в нее кусочек бечевки.
— Висело на ветке, — подтверждая догадку Николая Фомича, сообщил охранник. — Пошутил, наверное, кто-то.
— Сорока, — ядовито предположил Николай Фомич.
У него немного отлегло от сердца, но вот именно и только немного — процентов, этак, на двадцать, от силы двадцать пять. Версия о шутке, дружеском (да хоть бы и не очень) розыгрыше кого-то из коллег выглядела чертовски привлекательной, но верилось в нее с трудом. Записных юмористов в ближайшем окружении Николая Фомича не наблюдалось по той простой причине, что он привык брать эту роль на себя и не терпел конкуренции. К тому же шутка была мало того, что трудоемкая, так еще и рискованная. Разыгрывая подобным образом генерала МВД, шутник вряд ли мог рассчитывать на понимание со стороны жертвы розыгрыша. На такое мог бы отважиться только кто-то из вышестоящих, но в связи с недавней историей на Лубянке, когда в главном вестибюле обнаружили сумку с тридцатью килограммами тротила, вышестоящим, как и самому Николаю Фомичу, все еще было не до дурацких хохм.
Нет, подвешенное к дубовой ветке зеркальце не было шуткой, как не был шуткой и замеченный генералом «БМВ» с номерами от давно пущенного на лом мусоровоза. Если бы его всерьез намеревались убить, вместо зеркальца он увидел бы в дубовой кроне настоящий оптический прицел — разумеется, если бы вообще успел хоть что-нибудь увидеть. Но никакими шутками тут все равно не пахло; предупреждение — вот что это было такое.
Не надо, ох, не надо было распускать язык! Попытка слегка прощупать Политика вполне предсказуемо вылезла генералу боком. В тот раз Политик открытым текстом дал понять, что Николай Фомич слишком много на себя берет. Не будучи законченным недоумком, генерал внял доброму совету и притих, как мышь под веником, на время даже прекратив работу по сбору компромата на Пермякова. Но Политику, по всей видимости, этого показалось мало; возможно также, что сам Николай Фомич что-то недопонял и не учел чего-то, что имеет в глазах Политика важное, первостепенное значение. Но что бы это, черт его дери, могло быть?!
Способ это выяснить существовал только один. Генерал смутно догадывался, чего именно от него ждут: чтобы он валялся в ногах и лизал Политику ботинки, вымаливая прощение. Валяться и так далее ему было не привыкать, но сначала следовало принять необходимые меры на тот случай, если он ошибся, и зеркальце на дубе было попыткой проверить надежность его обороны.
Способ это выяснить существовал только один. Генерал смутно догадывался, чего именно от него ждут: чтобы он валялся в ногах и лизал Политику ботинки, вымаливая прощение. Валяться и так далее ему было не привыкать, но сначала следовало принять необходимые меры на тот случай, если он ошибся, и зеркальце на дубе было попыткой проверить надежность его обороны.
Так возник наряд полиции, который с заката до самого утра кормил комаров под дубом. Утром, перед тем как отправиться на службу, Николай Фомич позвонил в местный лесхоз, представился, не забыв упомянуть свое звание и должность, и договорился о том, чтобы дуб спилили — любым способом, за любые деньги, но только чтобы немедля, сегодня же, чтобы к его возвращению от ненавистного дерева остался только пень размером с обеденный стол. На том конце провода осторожно напомнили, что он, Николай Фомич, лично настаивал на присвоении данному конкретному дереву статуса охраняемого государством природного памятника. Бумаги вот-вот придут, сказали ему, — нам звонили из инспекции и строго-настрого наказали приглядывать, чтобы «генеральский» дуб кто-нибудь не повредил.
Сдержав естественный, но неразумный порыв обложить собеседника семиэтажным матом, Николай Фомич пообещал лично уладить формальности и повторил: плачу, сколько понадобится, но только чтобы к вечеру дуб не торчал над оградой, а, как минимум, лежал. Пусть на том же самом месте, с разделкой и вывозом я никого не тороплю, но чтобы непременно по горизонтали! Чем отличается горизонталь от вертикали, знаете? Ну, вот и превосходно. Так я на вас рассчитываю!
Политику он позвонил уже из машины. Пермяков долго не брал трубку, а когда все-таки взял, в его голосе звучало холодное недоумение, как будто генерал Васильев, верный, незаменимый Мент, был последним человеком на планете, которого он ожидал услышать. Как будто, мать его, уже записал Николая Фомича в покойники и успел благополучно о нем забыть.
Масла в огонь овладевшего им раздражения подлил мотоциклист, который, поравнявшись с генеральской машиной, какое-то время держался рядом и, повернув вправо безликую пластиковую тыкву шлема, смотрел прямо на Николая Фомича сквозь два слоя покрытого густой тонировкой стекла и пластика. Разглядеть что бы то ни было сквозь такую плотную завесу он, разумеется, не мог, но его наглое поведение выводило генерала из душевного равновесия. Дополнительно и очень неприятно его кольнуло то обстоятельство, что на бензобаке мотоцикла красовалась эмблема «БМВ», да и цвет у этого зверя был тот же, что и у вчерашней машины, — черный.
Старательно контролируя эмоции, чтобы Политик ни о чем не догадался по его голосу, Васильев попросил о личной встрече — да нет, пожалуй, не о встрече, а об аудиенции.
— Не знаю, — вяло, будто через не хочу, ответил Пермяков. — Вообще-то, я занят…
— Очень вас прошу, — проникновенно произнес Васильев. — Это очень важно!
— Для кого?
— Для меня, — упавшим голосом признался Мент. — Но и для вас тоже, — одумавшись, добавил он.
При самом плохом раскладе Пермяков мог наотрез отказать или просто повесить трубку. Расклад средней паршивости предусматривал униженное бормотание типа: «Не стреляй, Иванушка, я тебе еще пригожусь!» Но Пермяков, честь ему за это и хвала, избавил Николая Фомича от тягостной необходимости издавать бессмысленный детский лепет, после продолжительной паузы сказав:
— М-да?.. Что ж, давай встретимся. Бывший клуб «Фортуна» знаешь? Приезжай к восьми, там и потолкуем.
«Почему бывший?» — хотел спросить Николай Фомич, но не успел: Политик, не прощаясь, прервал разговор.
Это было уже хоть что-то — не блеск, разумеется, но все-таки и не полный абзац. Николай Фомич опустил руку с телефонной трубкой. По-прежнему ехавший рядом мотоциклист, будто только того и ждал, издевательски сделал ему ручкой, дал газ и пулей унесся в направлении горизонта.
Это было уже чересчур — для Николая Фомича, но никак не для Политика, явно еще далеко не исчерпавшего свой арсенал средств и методов оказания давления на человеческую психику. Некоторое время генерал Васильев невидящим взглядом смотрел в окно, пытаясь понять, каким образом все могло так неожиданно, резко и непоправимо измениться к худшему. Потом машина въехала в город, и вскоре в поле его зрения опять возник черный «БМВ» седьмой серии. Номерных знаков на нем в этот раз не было вообще, но Николай Фомич отчего-то преисполнился крайне неприятной уверенности, что это та самая машина, что преследовала его накануне.
Скорей бы вечер, подумал он тогда. И еще он подумал: дожить бы.
* * *Поговорив по телефону с Ментом, Политик набрал номер Филера и со сдержанным раздражением поинтересовался, почему это известный им обоим слизняк не только до сих пор продолжает коптить небо, но еще и имеет наглость отвлекать его, занятого человека, от дел большой государственной важности. «Я выясню», — коротко пообещал Филер и, в свою очередь, позвонил майору Полынину, который в паре со своим коллегой капитаном Бахметьевым занимался этим делом. Генерал ФСО Буров всегда старался следовать завету графа Суворова и побеждать не числом, а умением, сокращая до предельно допустимого минимума количество лиц, посвященных в детали той или иной операции. В данном конкретном случае ему пока удавалось обходиться всего двумя, Полыниным и Бахметьевым — или, как окрестил их покойный майор Григорьев, Колючим и Лысым. Филер твердо рассчитывал дотянуть до финального свистка с тем же количеством полевых игроков, потому что в делах подобного рода исполнители — просто расходный материал, по завершении операции подлежащий обязательному списанию и утилизации, а хороших работников в наше время не сыщешь днем с огнем.
Связавшись с Колючим, генерал Буров повторил ему поступивший от Политика вопрос — разумеется, в куда более жесткой и нелицеприятной, чем первоначальная, форме. «Вы поняли приказ, майор? — вежливым до полной бесцветности тоном осведомился он. — Тогда выполнять!»
Ответное «есть!» прозвучало уже в короткие гудки отбоя, и Колючий со всех ног бросился делать, что ему велели — выполнять. Вежливый тон, обращение на «вы» и по воинскому званию в устах Ивана Сергеевича Бурова звучали последним предупреждением. Это был своего рода шлагбаум, увешанный тревожно мерцающими сигнальными огнями, за которым разверзалась пропасть. Да нет, не пропасть, а кое-что похуже — могила.
Глеб Сиверов ничего не знал об этом оживленном обмене телефонными звонками. То есть он догадывался, что какие-то переговоры за его спиной ведутся, поскольку приложил к этому немало усилий. И усилия его, похоже, возымели желаемый эффект. По крайней мере, всю ночь напролет проторчавший под дубом наряд полиции выглядел достаточно впечатляюще: судя по этой в меру комичной картине, генерал Васильев откровенно перетрусил.
Глеб потрудился внимательно изучить послужной список его превосходительства и не сомневался, что, кроме собственных подельников, бояться этой интендантской крысе некого. Заказали его, без сомнения, именно они, и господин генерал, судя по его поведению, с некоторых пор ждал и боялся именно такого поворота событий.
Это уже была ниточка, причем достаточно прочная и прямая. Загнанная в угол крыса атакует; избиваемый хозяином пес униженно скулит и пытается лизнуть палку, которой его охаживают по хребту. К какому бы варианту не прибег генерал Васильев, какой бы способ отражения атаки ни избрал, острие его ответного удара (или кончик готового лизнуть хозяйский сапог языка) безошибочно укажет на тех, кого вычислил, но не успел обнаружить и взять к ногтю Федор Филиппович.
Кое-что уже выяснилось само собой — там, на Поклонной Горе, когда Глебу сунули в нос удостоверение майора ФСО. Должников и прочих граждан, по тем или иным причинам прочно сидящих на крючке, у Глеба Сиверова хватало. Среди них имелась и парочка хакеров, высокая квалификация которых подтверждалась тем, что их до сих пор не взяли за просиженные около компьютера штаны. Проникновение в базу данных личного состава ФСО помогло установить, что в рядах этой уважаемой организации действительно числится майор Валерий Евгеньевич Полынин, чья фотография в личном деле полностью, вплоть до недельной щетины на щеках и подбородке, совпадала с физиономией, которую Глеб имел сомнительное удовольствие наблюдать во время исторической встречи у монумента.
Сие означало сразу две вещи: во-первых, что у противника есть свои люди в ФСО, и, во-вторых, что агента по кличке Слепой заживо занесли в список потерь под грифом «200» — в противном случае майор не стал бы козырять перед ним удостоверением, в котором значились его настоящее имя, звание и место службы. Открытие было не из тех, за которые присуждают Нобелевскую премию. Если Федор Филиппович не ошибся в своих теоретических выкладках, свои люди у противника имелись повсюду, от Кремля и Роскосмоса до министерства коммунального хозяйства. А то, что после выполнения задания Глеба собираются пустить в расход, представлялось очевидным и так, без дополнительных уведомлений.