Разум ещё не осознал, не принял опасность – а Дина уже пулей вылетела из комнаты, скатилась по лестнице, путаясь в шали, и крикнула:
– Дадо, даё, гаджэ явнэ, вычурдэньти сумнакай!!![40]
– Дэвлалэ, хасиям!!![41] – ахнули сразу несколько голосов, и всё разом пришло в движение. Над столом взметнулся чей-то вылинявший зелёный платок, и на него тут же полетели серёжки и кольца таборных женщин. В мгновение ока платок был завязан узлом, передан Дине; она, вскочив на табурет, отработанным движением запустила его в форточку, спрыгнула на пол и помчалась вверх по лестнице на второй этаж.
Солонцов лежал на спине с закрытыми глазами и, казалось, спал. Но, когда Дина ворвалась в комнату, он взглянул на неё в упор: серьёзно и тревожно.
– Что случилось, Надежда Яковлевна?
– Пришли эти… Новые… – задыхаясь, прошептала Дина. – Юрий Петрович, ради бога…
– Да, я понимаю, – Солонцов, морщась, приподнялся в постели. – Я должен уйти… немедленно…
– Сохрани вас бог, как?! Дверь одна, к чёрному ходу поздно уже, вы ранены… Просто тихо лежите. Мы скажем, в случае чего, что вы наш, цыган, больной… Кто узнает?
Дина сгребла в охапку шинель и портупею Солонцова, скатала в валик, обернула снаружи своей шалью. На столе возле постели остался лежать револьвер, и Солонцов, взяв его, спрятал под одеяло.
– Юрий Петрович… – бледнея, пролепетала Дина.
– Не беспокойтесь, – тихо произнёс Солонцов, приподнимаясь в локте и улыбаясь ей странной, чужой улыбкой. – Там всего один патрон. Для меня, на тот случай, если… Простите, что так подвёл вас… и всю вашу семью. Я понимаю, лучше б мне было не появляться здесь.
– Глупости! Молчите… Ложитесь на постель, отвернитесь к стене… Даст бог, всё обойдётся, – Дина схватила тяжёлый свёрток с шинелью и выбежала из комнаты.
Оказавшись в своей спальне, она лихорадочно запихала свёрток под кровать, дунула на свечу, зачем-то глотнула остывшего чаю из стоящего на столе стакана и понеслась вниз, в зал, где уже слышался топот ног пришедших и громкие голоса.
Незваных гостей оказалось пятеро: трое красноармейцев в длинных, сплошь облепленных снегом шинелях, высокий, сутулый и очень молодой комиссар в кожаном пальто, с «наганом» у пояса и ещё один человек, задержавшийся зачем-то в сенях. Но никто особенно не заинтересовался этим последним, потому что взгляды цыган были прикованы к комиссару. Во-первых, нечасто в цыганский дом являлось такое большое красное начальство. Во-вторых, начальством этим оказался не кто иной, как бывший юнкер Александровского училища Алексей Щукин, мать которого три дня назад подверглась такой ураганной атаке со стороны княжны Дадешкелиани.
Дина, стоя на лестнице, пристально смотрела в знакомое некрасивое лицо Щукина с ничего не выражающим взглядом карих глаз. Он почти не изменился. Мельком Дина заметила, что огромное кожаное пальто выглядит на этой несуразной, сутулой фигуре довольно нелепо. Щукин тоже смотрел на неё. Встретившись с Диной взглядом, он улыбнулся, чуть заметно поклонился, и девушка поняла, что тот её узнал.
Таборные сбились в кучу у стены, и теперь оттуда настороженно сверкало три десятка глаз. Детей из комнаты как ветром сдуло: Дина даже не знала, куда мать успела их отправить. На кухне лихорадочно стучали котелками: судя по всему, Копчёнка прятала еду. Один из красноармейцев, потянув носом, двинулся прямо на звон посуды, но его товарищ, шёпотом ругаясь, поймал парня за рукав:
– Гнатюк, стоять! Куды тебя опять прямо с порога волокёт, прорва несытая?!
– Так харчи ж ховают, Гришка, с места мне не сойти!
– А у тебя уж и душа не терпит?! – съязвил рыжий Гришка, продолжая решительно удерживать товарища за шинель. – Я ж и говорю – прорва, когда обожрёшься только?.. Не видишь, растыка, – здесь цыгане! У них дитёв сорок штук по лавкам! Товарищ комиссар, да скажите вы ему, он же ж эдак лопнет когда-нибудь при исполнении…
Щукин на своих солдат не обернулся. Он смотрел на хозяина дома.
– Здравствуй, Яков Дмитрич, – негромко произнёс он.
– Здравствуйте, господин Щукин, – медленно ответил Яков, выходя к порогу, и Дина невольно восхитилась спокойствием отца. – С чем к нам пожаловали?
– Товарищ Щукин, – невозмутимо поправил тот.
– Как прикажете, – в тон ему отозвался Яков. – Так что же, изволите с нами поужинать? У нас радость нынче, родня в гости приехала. И товарищей, какие с вами, за стол приглашайте. Вы цыганский обычай знаете: каждый, кто вошёл, – гость дорогой…
В это время последний из пришедших, закончив стряхивать в сенях снег с сапог, не спеша вошёл в зал. Случайно или намеренно, он остановился прямо в неровном пятне света лампы, и по комнате пронеслось тихое, но дружное цыганское «ах…» «Мардо… Розмар ман о Дэвел[42] – Мардо!» – донеслось до Дины несколько чуть слышных голосов. А сама она не могла сказать ничего, задохнувшись от страха и изумления, потому что в круге света стоял и улыбался, глядя прямо ей в лицо и скаля острые зубы, Мардо. Митька Мардо в кожаной хромовой куртке и таких же сапогах. Встрёпанные кудри выбивались из-под сбитой на затылок фуражки со звездой, а на поясе цыгана висел «наган» ничуть не меньше, чем у комиссара. Испорченная шрамами физиономия Митьки была наглой до предела. Посмотрев на Дину, он чуть заметно подмигнул ей. Девушка отвернулась. Чуть погодя взглянула снова и убедилась, что Мардо не отвёл глаз. «Дэвлалэ, да почему он с ними?!» – растерянно подумала девушка.
Было очевидно, что вопрос этот жгуче интересует не только Дину: цыгане переглядывались и исподтишка толкали друг друга локтями. Илья не спеша поднялся из-за стола и, в упор посмотрев на Митьку, спросил:
– Со кэрэса лэнца, бишэрэскиро?![43]
Мардо медленно, с явным неудовольствием, отвернулся от Дины. Улыбнулся, снова показав зубы, и, глядя прямо в лицо Илье, произнёс:
– Я по-цыгански не понимаю, товарищ. – И отошёл к красноармейцам.
– Ну что, Прохарин, будешь ещё врать, что не цыган? – весело хохотнул Гришка. – Гли, с тобой они и по-своему заговаривают…
– Чего мне врать-то? – усмехнулся Мардо. – Сто разов вам объяснять, дурачьё, морда у меня такая жареная! Меня все цыгане за своего принимают! Устал отбрёхиваться… Вон, товарищ комиссар хорошо по-ихнему говорит…
Наступила тишина. Цыгане продолжали растерянно переглядываться. Дарья вдруг поднялась и двинулась на кухню, где ещё грохотали кастрюли, так стремительно, что один из солдат, попытавшийся преградить ей дорогу, попятился.
– Останьтесь, пожалуйста, здесь, Дарья Ильинишна, – вполголоса сказал Щукин.
Дарья замерла. Повернулась. Выражение её чёрных, чуть раскосых глаз не сулило ничего хорошего.
– Я пока ещё в дому своём, господин Щукин! – отчеканила она. – И заарестовывать меня вам не за что! Мы – люди честные, хлеб свой едим, а не соседский, на чужое отродясь не зарились! И в чужие дома середь ночи с пистолями не ломились! Куда мне надо, туда и пройду, и ваши люди мне не помеха!
– Мама, ради бога… – испуганно вырвалось у Дины, которая, сбежав с лестницы, обняла мать за плечи.
Щукин снова чуть заметно усмехнулся, перешёл комнату и уселся за стол, на котором ещё стояли остатки пиршества.
– Вы напрасно испугались, товарищи цыгане, – спокойно сказал он, оглядывая настороженные смуглые лица, обращённые к нему. – Советская власть не трогает мирных людей, она даёт им свою защиту. Дело, товарищи, в том, что вчера здесь, в Грузинах, мы пытались задержать одну золотопогонную сволочь, врангелевского шпиона. Он ушёл от погони, ранив двух наших солдат. Лично я подозреваю, что скрывается этот человек где-то здесь, на Живодёрке. Мы обошли уже несколько домов…
– Так никого и не сыскали, господин-товарищ? – сочувственно поинтересовался Яков. – Позвольте заметить, что не цыганское это дело – шпиёнов прятать. И навряд ли вы его здесь у кого-то сыщете. Цыгане в такие большие дела не путаются. Для этого учёность нужна, а мы – люди дикие, неграмотные… И сейчас как есть у новой власти на службе, нашим вон и пайку дали, слава богу, не жалуемся. Третьего дня для рабочего класса выступать ходили, и в казармах на Бутырской сколько раз пели, товарищи красноармейцы довольны были… Да вы и сами всё знать должны, не первый день в Грузинах-то живёте.
– Знаю, Яков Дмитрич. Но для порядка всё же и к вам зашли, – Щукин произносил слова размеренно, без всякого выражения, и Дина, стоящая рядом с матерью, никак не могла понять – правду ли он говорит. Но в это время от дверей послышалось короткое, болезненное «дэвла-а…» – и девушка поняла, зачем мать так спешила на кухню. Однако предупреждать Копчёнку, стоящую у стены с посеревшим лицом и не сводящую глаз с мужа, было уже поздно.
– Юлька, закэр муй! На дэ годлы![44] – в тот же миг крикнул ей от порога Сенька.
Дина повернулась к Мардо, но на лице Митьки не дёрнулся ни один мускул. Он лениво посмотрел на Сеньку, ничем не показав, что понял его слова; так же лениво перевёл взгляд на чуть живую Копчёнку, прилипшую к стене. Ухмыльнулся. Обернулся к Щукину:
– Знаю, Яков Дмитрич. Но для порядка всё же и к вам зашли, – Щукин произносил слова размеренно, без всякого выражения, и Дина, стоящая рядом с матерью, никак не могла понять – правду ли он говорит. Но в это время от дверей послышалось короткое, болезненное «дэвла-а…» – и девушка поняла, зачем мать так спешила на кухню. Однако предупреждать Копчёнку, стоящую у стены с посеревшим лицом и не сводящую глаз с мужа, было уже поздно.
– Юлька, закэр муй! На дэ годлы![44] – в тот же миг крикнул ей от порога Сенька.
Дина повернулась к Мардо, но на лице Митьки не дёрнулся ни один мускул. Он лениво посмотрел на Сеньку, ничем не показав, что понял его слова; так же лениво перевёл взгляд на чуть живую Копчёнку, прилипшую к стене. Ухмыльнулся. Обернулся к Щукину:
– Товарищ комиссар, смотрите, какая красавица к нам выбежала! Фёдоров, эй, Фёдоров! Годи жрать! Глянь, ты у нас по таким пропадаешь!
Красноармейцы весело рассмеялись. Юлька вздрогнула, словно разбуженная; её глаза заметались по лицам цыган, остановились на лице Сеньки. Медленно, с запинкой она спросила:
– Палсо?..[45]
Сенька пожал плечами. Юлька перевела дух, закрыла глаза и села на пол.
– Чего испугалась, цыганочка? – откладывая в сторону прихваченный со стола кусок сала, добродушно сказал Фёдоров – молодой солдат в расстёгнутой шинели, из-под которой видна была штопаная-перештопаная тельняшка. – Не арестовывать, поди, пришли!
Юлька открыла глаза. В упор посмотрела на солдата, и все цыгане увидели, что за это короткое мгновение Копчёнка полностью пришла в себя.
– А я тебя, брильянтовый, и не боюсь! – заявила она, пружинисто вскакивая на ноги и решительно надвигаясь прямо на него. – За что меня арестовывать, бедную? За мои ножки босенькие, за одёжку драную?! Да я как есть пролетарка поболе тебя! Я вот на тебя смотрю и вижу, всё-о-о вижу! Всю судьбу твою геройскую наскрозь гляжу! Рассказать?
– Я в цыганские сказки не верю! – покосившись на товарищей, проворчал тот, но было видно, что он едва сдерживает улыбку.
– А зря, брильянтовый! Цыганка не соврёт, цыганка правду откроет! – Копчёнка для убедительности вытаращила глаза и схватила Фёдорова за руку. – Рассказать тебе, когда свою судьбу встретишь, или боишься?!
– Бэш, дылыны, на трэби акана![46] – сердито велел ей Яков.
Вздохнув и пожав плечами, Копчёнка отошла в самый дальний, тёмный угол. Фёдоров проводил её слегка разочарованным взглядом, неуверенно тронулся было следом, но, покосившись на комиссара, остановился. Копчёнка, впрочем, манёвра молодого солдата не заметила: её глаза жадно смотрели на мужа. Митька, случайно или намеренно, этого не видел и присел на пол у порога. «Совсем по-цыгански, дурак, уселся…» – машинально подумала Дина. Но через минуту примеру Мардо последовали остальные солдаты, и она немного успокоилась.
Как и все, Дина не могла понять, зачем Митьке понадобилась игра в гаджа, но думать об этом сейчас ей не хотелось. В висках одновременно стучали две тревожные мысли: о том, что будет, если солдатам взбредёт в голову подняться наверх, и о том, что усевшийся за стол Щукин всё не сводит и не сводит с неё тёмных, неподвижных глаз под тяжёлыми веками. Дина надменно вздёрнула подбородок, отчаянно надеясь, что никто не видит, как дрожат её руки, скрытые кистями шали. Медленно отвернулась, отошла к роялю. И вздрогнула от посланного ей в спину, как выстрел, оклика:
– Надежда Яковлевна!
«Всё», – подумала Дина, поворачиваясь. Словно со стороны услышала собственный голос – холодный, спокойный.
– Что, Алексей Романович?.. Простите – товариш Щукин…
– Отчего вы не подошли поздороваться со мной?
– Не думала, что вы пожелаете меня узнать. – Голос, слава богу, продолжал звучать так, как требовалось: холодно, ровно.
Дина небрежно вернула на плечо падающую с него складку шали. Приблизилась, глядя прямо в глаза Щукину.
– Честное слово, вы снова намеренно меня обижаете, – без улыбки произнёс он. – Вас невозможно забыть, даже увидевши однажды. А уж прожив с вами всю жизнь на одной улице…
– Времена нынче такие. Братьев-сестёр люди узнавать боятся, – безмятежно заметила Дина, отодвигая стул и садясь напротив комиссара.
Спиной она чувствовала пристальные, напряжённые взгляды цыган. Не оборачиваясь, услышала шаги братьев, подошедших на всякий случай поближе. Щукин тоже заметил это и усмехнулся углом тонкого рта.
– Видите, как повернулось всё, Надежда Яковлевна?
– Вижу, вижу, – Дина улыбнулась, опустив глаза. – Кто бы мог подумать, что вы таким большим человеком станете. Что ж… Бог по-всякому с людьми тешится. Кому даёт, от кого забирает.
– Бог тут вовсе ни при чём.
– Вам, разумеется, лучше знать. – Дина не поднимала ресниц. – Что ж, примите мои поздравления. Дай бог и дальше вам при власти оставаться, так жить проще. И нас, грешных, не забывать.
– О вас я буду помнить всегда.
Дина подняла глаза. Щукин смотрел в упор. Изо всех сил давя страх, Дина не отводила взгляда.
– Теперь вы не отказались бы со мной танцевать? – медленно спросил Щукин.
Дина улыбнулась, лихорадочно соображая, как ответить. В зале висела мёртвая тишина. Цыгане словно обратились в статуи. Сидящий у порога Мардо, подавшись вперёд, смотрел на бледное лицо Дины с будто нарисованной на нём улыбкой. Из угла за ним блестящими глазами следила Копчёнка.
– Извольте, но что же? Танго, как в прежние времена? Вам, верно, по должности теперь не позволено… – Дина положила локти на стол, опустила подбородок на сплетённые пальцы, надеясь, что это сойдёт за кокетство и скроет подступающее к горлу отвращение.
– Мне по должности позволено очень многое, – Щукин чуть заметно подчеркнул голосом своё «очень», и девушка в полном отчаянии почувствовала: сейчас её просто стошнит. В висках бешено стучала кровь, голова горела. «Успокойся… Нельзя! – из последних сил приказала она себе. – В доме цыгане, дети, найдут Солонцова – всех арестует… Что будет с отцом, с мамой?.. Успокойся. Успокойся, он прилично себя ведёт, это же просто разговор, пустой разговор…»
– Вы уж меня простите, товарищ Щукин, но какое теперь танго… – вздохнула она. – И я всё забыла, и времена теперь другие… да и аккомпанировать некому. Рояль, не поверите, совсем расстроен, мы собрались пускать его на дрова.
– Вот уж ни к чему, – Щукин протянул через стол руку, коснувшись локтя Дины. Она вздрогнула. Осталась сидеть неподвижно, но Щукин, пристально взглянув в её лицо, руку всё же убрал. – Дрова я вам обеспечу до конца зимы. Зайдите завтра за ордером в комиссариат. Я думаю, что и муки хорошей можно будет достать, и много чего ещё.
– Благодарю вас, господин… товарищ Щукин, – едва смогла выговорить Дина. Она скосила глаза на стоящего в двух шагах от неё отца и поняла, что завтра, скорей всего, окажется уже далеко от Москвы. Яков, похоже, догадавшись, о чём думает дочь, едва заметно подмигнул ей. И это принесло Дине такое страшное облегчение, что она почти искренне улыбнулась Щукину.
– Хотите, я лучше спою вам по старой памяти? Что сами пожелаете? – весело предложила она, поднимаясь из-за стола. – Хотя советская власть романсов не признаёт… Можно, разумеется, спеть «Интернационал», но я, к сожалению, плохо помню слова.
Щукин сощурился, явно пытаясь определить, издевается над ним Дина или нет. Так и не поняв, пожал плечами.
– «Интернационал», Надежда Яковлевна, я регулярно слушаю по долгу службы. И вряд ли вы исполните его подобающим образом… при всём моём уважении к вашему таланту. Давайте уж вспомним наше с вами… м-м… старорежимное прошлое. Любой романс – на ваш выбор.
– Извольте, – коротко произнесла Дина, отходя к столу, из-за которого как по команде поднялись молодые цыгане с гитарами. Тут же к ним подошёл и Яков со своей «краснощёковкой».
– «Белая ночь», – наобум назвала Дина один из любимых ею романсов. И через мгновение поняла, что совершила непоправимую ошибку, что она не сможет сейчас петь ЭТО, что нужно скорей, скорей выдумать что-то другое… но было поздно.
Гитаристы начали вступление. Дина привычно взяла дыхание. Мельком осмотрела полутёмный зал, застывшие физиономии цыган, растерянное, как в воду опущенное лицо Копчёнки, неподвижно скорчившейся у стены… и пристальный взгляд узких глаз Мардо. «Почему он так смотрит?.. Я ведь его не знаю почти, он всё к отцу приезжал по делам… Я ещё девчонка совсем была… Цыгане о нём плохо говорят, он вор, кажется… Почему же он так смотрит? Там, у стены, его жена… Как бы ещё не подумала чего…» Взгляд Мардо немного отвлёк Дину от слов романса, и, когда певица сообразила наконец отвернуться от Митьки и обратиться к Щукину, обнаружилось, что она находится уже в конце первого куплета.
Снова негромкий перебор струн, снова машинально взятое дыхание, снова знакомая, сто раз отработанная верхняя нота, и ещё одна… Дина пела, уверенная, что не вдумывается в слова, и не понимала, почему становится горячо и мокро глазам, почему мучительница-память вновь и вновь подсовывает ей истрепавшие душу воспоминания – давний, пахнущий жасмином и грозой вечер… игра в фанты… стихи Тютчева… «Чему бы жизнь нас ни учила, но сердце верит в чудеса…» Некрасивое, грубоватое, словно высеченное из камня лицо, чёрные глаза без улыбки, спокойный голос с чуть слышным акцентом… Дождь, сбегавший по стеклу окна, мокрые, поникшие кусты, смятая постель. «Что бы ни случилось, я вернусь…» – «Не уходи, не уходи, не уходи…» Распахнутое настежь окно с чуть заметным рассветным лучом на подоконнике. Покрытая росой рама, свежий запах травы… «Его нет… Его нет! – вдруг мучительно, остро, впервые с той минуты, как она узнала о гибели Зураба, подумала Дина. – Он не вернётся, его нет… Никогда больше, никогда…»