К вечеру измученные лошади дотащили цыганские телеги до окраины Смоленска. Впереди, за рекой, уже видны были низкие, почерневшие домишки Цыганской слободы, где с незапамятных времён зимовали таборные цыгане. Оставалось только перейти по мосту маленькую, но вредную и довольно глубокую речонку, устремлявшуюся неожиданно сильным течением к Днепру. Табор спустился по дороге с невысокой, скользкой от грязи горки, телеги не спеша подкатили к реке… и поросший камышом и осокой берег внезапно огласился дружной цыганской бранью. От знакомого широкого моста, который они из года в год переходили со всеми телегами и лошадьми, осталось лишь несколько рассохшихся досок, едва держащихся на осклизлых столбах, которые торчали из чёрной, водоворотами закручивающейся вокруг свай воды.
– Тьфу, холеры, чтоб им всем по такому мосту на тот свет переходить! – выругал неизвестно кого Илья, спрыгнув с телеги и подходя к остаткам моста. – Столько лет стоял, столько лет по нём ездили – а теперь вот вам!
Остальные цыгане тоже подошли к берегу и мрачно уставились на бегущую мимо них воду. Сенька тем временем не спеша вошёл на мост, походил по доскам, попрыгал на них. За ним полез Мардо.
– Пушки, что ли, гаджэ тут возили?
– Может, и пушки… Батарея на шесть орудий прошла – и готово дело.
– Если орудия прошли – так и телеги пройдут? – предположил Митька, пиная сапогом крепкую на вид, влажную от брызг доску.
– Надо попробовать… Если пару лесин вон там срубить да положить, так, может, и переберёмся.
Скоро в ближнем леске было срублено и кое-как обтёсано несколько молодых осинок. Их положили на перекладины моста рядом с досками, и, к общей радости, получилось на удивление крепко. Осторожности ради сначала по мосту пустили разгруженную телегу. Она прошла хорошо. Следом проехал Илья на уже нагруженной повозке, а за ним, понукая лошадей и придерживая со всех сторон тележную кладь, потянулись остальные.
– Диночка, надо перебираться, – сказала Мери, обхватывая её за талию и с тревогой чувствуя, что подруга качается, как былинка на ветру. – Немножко осталось, милая, уже почти приехали. Сейчас только мост перейти… Смотри, телега наша уже проехала, сейчас и мы с тобой следом, и опять ляжешь…
– Меришка, да что ж ты меня упрашиваешь… Я сейчас, – Дина, у которой жар сменился ознобом, судорожно куталась в материну шубу. Сама Дарья шла рядом с телегой, следя, чтобы колёса не застряли в щелях между досками. Мокрый крупный снег уже сплошь залепил её полушубок и чёрный платок. Обернувшись через плечо, она хрипло прикрикнула:
– Чяялэ, живо! Одни вы остались!
– Идём, Диночка, – Мери потянула подругу за собой.
Дина кивнула, глубоко вздохнула и пошла рядом с ней. Ноги казались чужими, она словно не чувствовала ни земли, ни досок моста под собой, горящая голова отчаянно кружилась. «Только бы не упасть… – устало билось в висках. – И так все измучились, надо идти… ещё немножко – и всё, вон даже Мери держится… Надо идти…»
– Диночка, что с тобой? – встревоженно спросила Мери, когда подруга вдруг остановилась посреди моста и тяжело навалилась спиной на его перила. – Ты не можешь идти?
– Могу… Я сейчас… Меришка, я почему-то ничего не вижу! – растерянным, тонким голосом произнесла Дина, неловко хватаясь рукой за перила.
– Дина, это обморок! Стой, не падай! – вскричала Мери, видя, как закатываются глаза подруги, и торопливо хватая её за руку. Но в это время раздался громкий треск. Старые, прогнившие насквозь перила моста разломились пополам, как картонные, и Мери, слабо ахнув, увидела, что Дина летит в чёрную, стремительно уносящуюся прочь воду и сразу же уходит под неё с головой. Брызги взметнулись до моста, ноги Мери окатило ледяной волной.
– Дина!!! – истошно завопила она. – Диночка!!!
С берега заорали цыгане – и Мери ещё слышала этот многоголосый испуганный крик, когда, сбросив шаль на обломки перил, кинулась с моста вслед за подругой в стылую тёмную жуть.
В первый миг девушке показалось, что она умирает: таким страшным, давящим, ледяным кольцом обхватило грудь. Со всего тела словно разом содрали кожу, вода не охладила, а обожгла, пронзив миллионом игл до самых внутренностей. Мери не могла вздохнуть и, лишь уйдя под воду, отчаянно замолотила руками и ногами. Её тут же выкинуло на поверхность, и она увидела в двух шагах коричневый, встопорщившийся мех Дининой шубы. Часто, с трудом дыша в ледяной воде, Мери погребла к ней.
– Сбрасывай! Сбрасывай шубу! – отчаянно закричала она, не подозревая, что из горла у неё вырывается только слабый писк. Вцепившись в мех, Мери потянула его на себя. Рывок… Ещё рывок… Какая тяжёлая эта шуба… Какая холодная вода, как тянет вниз… Мери казалось, что целую вечность она провела в этом ледяном киселе, вытягивая из воды шубу, в которой, к своему ужасу, никак не могла нащупать Дину. Руки уже перестали слушаться, превратившись в чужие, почти неподвижные обрубки, ног Мери давно не чуяла, сердце, казалось, вот-вот остановится, когда неожиданно прямо у неё из-под руки вынырнуло мокрое, пугающе серое, запрокинутое лицо Дины.
– Диночка!!! – закричала Мери, собравшись с последними силами и отталкивая прочь тянущую их обеих на дно шубу. – Диночка, помогай, я не вытащу нас! Двоих нас… не вытащу!
Но Дина не могла ей помочь, это было понятно сразу. «Я тону…» – со страхом подумала Мери, чувствуя, как тяжёлые, словно валуны, ноги неумолимо тянут её на дно. И тут – вода рядом словно взорвалась, взметнулась фонтаном брызг, и прямо перед девушкой вынырнула оскаленная, мокрая физиономия Сеньки.
– Мардо!!! – заорал он себе через плечо, одновременно толкая Мери в спину так, что она задохнулась от боли. – Ракли здесь, Динку держи! Голову держи ей!
– Где Дина? Где Дина?! – кричала Мери, упрямо оглядываясь, пока Сенька волочил её к берегу. – Ей надо дышать, она в обмороке, она…
– Держись за меня, дура, и заткнись!!! – рявкнул Сенька так, что Мери в самом деле умолкла и намертво вцепилась в его рукав.
Через минуту десяток рук подхватил девушку и вытянул на скользкий, глинистый берег. Она тут же села торчком и увидела в воде, в нескольких шагах от берега встрёпанную голову Митьки, который тащил за собой Дину. Сенька с берега кинулся снова в воду, и вдвоём с Мардо они выволокли девушку на берег.
Позднее Мери сама удивлялась, откуда у неё тогда взялись силы. Она словно не замечала мокрой, отяжелевшей одежды, облепившей ноги юбки, бегущих по лицу капель, смертного холода, от которого тряслись все поджилки. Вместе с другими цыганами Мери стояла возле Сеньки, который, перегнув через своё колено неподвижную Дину, нажимал ей между лопаток резкими сильными толчками – до тех пор, пока изо рта её с шипением не полилась вода и девушка не закашлялась – хрипло и глухо.
– Всё, жива, – отрывисто произнёс Сенька, выпрямляясь. – Ромалэ, у кого телега пустая? Девок на рысях в город надо.
– На моей можно, – предложил Мардо, тоже весь синий от холода. – Юлька! Где ты, чёртова кукла?! В кои-то веки баба занадобилась – так нету! Вываливай, зараза, барахло!
Объяснять дважды Копчёнке не пришлось, да и другие женщины бросились на помощь, – и в считаные минуты все узлы, подушки и перины были сброшены на землю. Дину перенесли в пустую телегу, Мери вскочила туда же, Митька взлетел на передок, хрипло заорал на своих серых: «Пошли, проклятые, трогай!!!» – И телега понеслась.
Ни разу в жизни Мери не видела такой быстрой езды. Телегу качало, трясло и колотило, голова Дины беспомощно моталась из стороны в сторону на коленях подруги, а сама Мери, держась обеими руками за края телеги, изо всех сил старалась не вылететь прочь. Мимо проносились чёрные голые деревья, покрытые снегом холмы, в сером, набухшем небе орали вороны, и Мери всё казалось, что воронья стая пытается догнать цыганскую телегу. «Только бы камень не попался… Только бы колесо не отвалилось…» – с ужасом думала Мери, понимая, что тогда им непременно придёт конец. Успокаивало немного лишь то, что рядом летел верхом на своём вороном Сенька. Когда Мери поднимала голову, глядя на него, он улыбался. Мокрая рубаха спереди прилипла к его груди, сзади надувалась пузырём.
До Цыганской слободы Митька домчал за несколько минут: вскоре по обочине дороги уже замелькали низкие покосившиеся домики, кривые заборы, послышалась изумлённая, испуганная цыганская речь, заглушаемая дикими Митькиными воплями: «Дромэстыр! Дромэстыр, бэнга, палал!»[64] Наконец резкий рывок, треск, пронзительное ржание осаженных на полном ходу лошадей – и телега остановилась перед крепкими, добротными, запертыми на засов воротами. Сенька спрыгнул с вороного, побежал к воротам, но высокая створка с чугунной петлёй уже распахнулась, и навстречу телеге, прямо под оскаленные морды серых, высыпалась целая орда цыганских детей от двух до шестнадцати лет, за которыми бежала цыганка с ещё молодым, красивым лицом, в городском платье и шали внакидку.
Ни разу в жизни Мери не видела такой быстрой езды. Телегу качало, трясло и колотило, голова Дины беспомощно моталась из стороны в сторону на коленях подруги, а сама Мери, держась обеими руками за края телеги, изо всех сил старалась не вылететь прочь. Мимо проносились чёрные голые деревья, покрытые снегом холмы, в сером, набухшем небе орали вороны, и Мери всё казалось, что воронья стая пытается догнать цыганскую телегу. «Только бы камень не попался… Только бы колесо не отвалилось…» – с ужасом думала Мери, понимая, что тогда им непременно придёт конец. Успокаивало немного лишь то, что рядом летел верхом на своём вороном Сенька. Когда Мери поднимала голову, глядя на него, он улыбался. Мокрая рубаха спереди прилипла к его груди, сзади надувалась пузырём.
До Цыганской слободы Митька домчал за несколько минут: вскоре по обочине дороги уже замелькали низкие покосившиеся домики, кривые заборы, послышалась изумлённая, испуганная цыганская речь, заглушаемая дикими Митькиными воплями: «Дромэстыр! Дромэстыр, бэнга, палал!»[64] Наконец резкий рывок, треск, пронзительное ржание осаженных на полном ходу лошадей – и телега остановилась перед крепкими, добротными, запертыми на засов воротами. Сенька спрыгнул с вороного, побежал к воротам, но высокая створка с чугунной петлёй уже распахнулась, и навстречу телеге, прямо под оскаленные морды серых, высыпалась целая орда цыганских детей от двух до шестнадцати лет, за которыми бежала цыганка с ещё молодым, красивым лицом, в городском платье и шали внакидку.
– Дэвлалэ, ромалэ, наконец-то! Ай, Сенька, Митя, да откуда же вы? Почему галопом таким, почему мокрые?! Где остальные наши? Где вас носило, мы вас всех ещё по предзимкам ждали? Кто там у вас в телеге?!
– Принимай девок, тётя Ирина! – тяжело дыша, сказал Мардо. – Вот, на мосту в воду бултыхнулись…
– Ай, да будь проклят этот мост, Гришка ещё когда говорил, что он и мухи не выдержит, а тут вон что!.. – зашлась, схватившись за голову, Ирина. – Чяялэ! Помогайте, чего выстроились?! Чявалэ, несите девок в баню, я с утра топила! Или нет, в баню сами идите, а девок – в дом! Я – сейчас, сию минуту… Другие-то где, приедут?! Боже мой, и за что напасть такая…
Ирина одновременно и говорила, и причитала, и ужасалась, и отдавала приказания толпе дочерей и невесток, и помогала тащить с телеги полуживую Дину – к изумлению Мери, всё это у неё успешно получалось. Мардо, бросив поводья серых одному из голоногих мальчишек, подхватил на руки Дину и понёс её в дом.
– А ты что встала? Идти не можешь? – спросил за спиной Мери голос Сеньки. – Не то давай тоже понесу…
Очень велик был соблазн сказать: «Понеси», но Мери, упрямо замотав головой, сама зашагала к высокому крыльцу, по которому Мардо уже поднимал Дину.
Это был очень большой, крепкий, хорошо построенный дом цыганского купца-лошадника. Гришка Смоляков, старший сын Ильи, приехал в Смоленск почти двадцать лет назад, с беременной на последних сроках Иринкой, которую увёз от мужа, и с её тремя детьми. Иринка была хоровой цыганкой, о таборе боялась даже слышать, и Гришка не пытался увезти жену в семью отца. Его не пугала осёдлая жизнь, и, сняв для начала полдома у русских хозяев, он привычно запихнул кнут за пояс и отправился на Конный рынок. Иринка, едва родив, пошла в лучший цыганский хор Смоленска, куда и была принята с распростёртыми объятиями. Через несколько лет Смоляковы купили новый дом с огромной конюшней, Гришка завёл рысаков, за его лошадьми приезжали ремонтёры гвардейских полков, и цыгане с завистью начали называть сына Ильи миллионщиком. Таборная родня каждый год приезжала к ним зимовать. В нижней огромной зале расстилались перины и подушки, вешались цветные занавески, в доме становилось в семь раз шумнее и многолюднее, занимались даже баня и часть конюшни. Результатом всего этого было то, что две дочери Гришки и Иринки ушли замуж в табор, а старший сын привёл в дом жену «из-под телеги».
В доме Мери подхватили сразу два десятка рук.
– Скорее, девочка, скорее раздевайся! – налетели на неё со всех сторон.
Кто-то стаскивал с девушки кофту, кто-то тянул юбку, кто-то дёргал с ноги уцелевший, хлюпающий водой ботинок. От внезапно наступившего тепла у Мери закружилась голова. Она тяжело опустилась на лавку, с интересом наблюдая, как качаются и плывут перед глазами стены, ковёр на полу, иконы в углу под красной лампадкой, обеспокоенные лица молодых цыганок, обступивших её. Хозяйка дома в это время энергично копошилась у огромной русской печи, совок за совком выгребая в огромное жестяное ведро, подставленное внизу, горячую золу и угли. Затем нутро печи было тщательно выметено до самого последнего уголька. Сунув голову в печь и обмахивая свод почерневшим гусиным крылом, Ирина отдавала последние распоряжения:
– Танька, принеси воды! Симка, где солома? Кто на двор за ней побежал?! Симка, где ты там?! Оля, позови Симку с соломой! Катя, половики тащи! Танька, да живее же у меня! Дэвлалэ, да что, кроме меня, умерли все в этом доме?! Живо, живо, девки же простынут!
В мгновение ока нутро печи было выстелено чистой соломой, поверх неё положили половики, и раскрасневшаяся от жара Ирина, вытирая лицо краем платка, скомандовала:
– Девочка, лезь туда быстрей!
– Ой… – растерялась Мери. – Ой, я боюсь…
– Глупая, первый раз, что ли? – Ирина улыбнулась, подошла к ней вплотную. – А чья ты будешь, чяёри? Уж прости, не припомню. Каких ты? Наших, смолякоскирэн?
– Я ракли… – созналась Мери, но Ирина не услышала слов девушки, потому что в это время распахнулась дверь, и Сенькин голос бодро спросил с порога:
– Эй, жива тут Меришка моя?
– А-а-а-а, бессовестный!!! – немедленно поднялся такой ураганный вой, что у Мери заложило уши.
Вспомнив о том, что она в одной мокрой, облепившей грудь рубашке, девушка – откуда силы взялись? – резво подхватилась с лавки и бросилась к печи. Две молодые цыганки ретиво загораживали её; остальные орущей, негодующей толпой накинулись на Сеньку, которого тут же снесло за порог.
– Проваливай! Совсем стыд потерял! Иди в баню, грейся! Ишь, чего вздумал, проклятый, кнута на тебя нет! – гремело ему вслед вперемешку с бранью и хохотом.
А Мери уже геройски лезла в дышащее жаром нутро печи, подталкиваемая Ириной и её невестками.
– Только заслонкой не закрывайте… Ой… Темно будет, ой, я боюсь…
– Это ничего! Это хорошо! Закрывай глаза и спи! Или просто лежи, брильянтовая, из тебя враз вся болесть выйдет! Тебе до косточек, до поджилочек сейчас прогреться надо, вот как!
– А Дина! Где Дина?! Ей нельзя в печь, она после тифа, её нужно…
– Не беспокойся! – заслонка захлопнулась, и Мери оказалась в кромешной горячей тьме.
Сколько времени она провела в печном поду, как после выбиралась оттуда – сама, или кто-то тащил её, – как дошла до постели, девушка, как ни старалась, не могла потом вспомнить. В памяти остались лишь кажущаяся прохладной после печи шероховатая, пахнущая летними травами поверхность перины, угол зелёной, в горошек подушки, деревянная бревенчатая стена у самого лица, холодная женская ладонь на лбу, ласковые пальцы, касающиеся её волос, приглушённый голос: «Поспи, чяёри, поспи, милая, отдохни, умница…» Мери лежала с закрытыми глазами, чувствуя себя, как разваренная в борще картофелина, понимая, что не сумеет пошевелиться, даже если наступит конец света, разморённая, усталая и счастливая оттого, что больше не надо никуда рваться, ни за кем следить, никого спасать, а можно только спать, спать, спать… Вскоре до неё донёсся взрыв радостных ахов и воплей, топот ног, устремившихся на улицу, – это подъехал и вкатился в распахнутые ворота табор. Затем раздались горестные причитания, сразу же заглушённые отчаянным плачем хозяйки дома: Ирине рассказали о смерти её единственного брата в Москве. Потом цыгане повалили в дом, весь сразу наполнившийся женскими озабоченными голосами, стуком посуды, детским рёвом и криками, но этого Мери уже не слышала: она спала мёртвым, чугунным сном. И не проснулась даже тогда, когда рядом с ней положили полубесчувственную Дину.
Мери очнулась от чуть слышного шороха рядом. Испуганно открыв глаза в темноте, она удивилась тишине вокруг и поняла, что сейчас глухая ночь. В чёрном квадрате окна блестела голубоватая, морозная луна, её слабый свет дрожал на стене у самого лица Мери. Рядом слышалось хриплое, неровное дыхание Дины.
У другой стены кто-то осторожно возился, пристраивая свечной огарок на стол и отгораживая его от спящих огромным чайником. Затем послышался чей-то горький, придушенный всхлип. И – ласковый, чуть укоризненный шёпот Насти:
– Иринка, девочка, ну, не убивайся же так, милая… Всем нам горе большое, а вам так больше всех. Дашка моя тоже до сих пор вон на дворе воет, чтоб детей не перебудить… И бабы там вместе с ней, как собаки на луну, уже всех гаджэн в округе всполошили… Может, и ты к ней пойдёшь?