– Не… не пойду… Я тогда до утра уняться не смогу… Прости, я сейчас, сейчас… – Невидимая в темноте Ирина отошла к стене, послышался звук зачерпываемой из ведра воды. – Как же это было, тётя Настя?
– Ну вот, в десятый раз рассказывать?! – шёпотом вскинулась Настя. – Пожалей уж сердце-то моё, мне ведь Яшка тоже не чужой был! А на моих глазах его эти звери… Кабы не Сенька наш…
– А цыгане говорили, это Мардо всех гаджэн положил…
– Сенька вперёд со своим ножом успел. Если б не он – и Динка бы рядом с отцом легла. Видишь, до чего дошло – уже цыгане людей убивают! Бедная девочка, дэвлалэ, бедная девочка… На её глазах отца застрелили! Сама под пистолем стояла! Боже мой, боже мой, как вспомню – душа разрывается! В её-то годы такое вытерпеть… Что с людьми делается, что на свете творится… В тифу месяц пролежала, мы из-за неё и уехать не могли, всем стадом под Рославлем застряли… Спасибо Меришке, выходила.
– Чья она, эта кудрявушка? – ещё всхлипывая, спросила Ирина. – Она говорила, да я не услышала, как раз девки разорались что-то…
Из темноты явственно послышался Настин смешок:
– Угадай – чья?
Заинтересованная Ирина принялась добросовестно перечислять все цыганские семьи, к которым, по её расчётам, «кудрявушка» могла иметь отношение. Мери, глядя на то, как Настя важно качает головой, лежала уткнувшись в угол подушки и изо всех сил старалась не хихикать.
– Ну, всё, не могу, не знаю! – наконец сдалась Ирина. – Не из наших, что ли, взяли? Так ведь девочка, немужняя! Скажи, ну скажи – чья она?!
– Ракли, – усмехнувшись, ответила Настя, и Ирина, забывшись, громко ахнула.
– Что ты, глупая, перебудишь!.. – испуганно схватила её за руку Настя, и обе цыганки перешли на едва слышный шёпот.
Теперь до Мери доносились лишь обрывки фраз:
– Сенька из-под вагона вытащил… К Динке в больничку прорвалась… волосы ей не дала срезать… Три недели с ней убивалась, не спала, не ела… В табор свинью притащила… За Динкой в реку – бух! Наши только рты пооткрывали!
– Дэвла-дэвла-дэвла… – изумлённо протянула Ирина, когда Настя триумфально умолкла. – И кто бы только подумать мог… Говоришь – княжна?
– Самая что ни на есть! – перекрестилась Настя. – И знаешь чья дочь?
– Чья?!
Настя сказала несколько слов совсем неслышным шёпотом, и Мери услышала только изумлённый вздох Ирины:
– А ведь не похожа на неё совсем… Анька белая была… Бог ты мой! Гришке-то сказать, аль нет?
– Как хочешь. Отчего не сказать-то?.. – Настя помолчала. – Дивлюсь я на эту девочку. Два месяца уж в таборе и хоть бы словом пожаловалась, хоть бы заплакала! На части рвётся, как невестка молодая, всё помогать суётся, гадать и то подхватывается с нашими идти…
– Зачем ей?..
– Известно зачем, – медленно произнесла Настя. – Уходить-то девке некуда. Сама, поди, видишь, как сейчас с князьями-то. Всё вверх дном перевернулось да опрокинулось. Цыганам-то, конечно, ничего, нам лишь бы конные ярмарки не запретили…
– Да кто ж их запретит! – рассмеялась Ирина.
– То-то и оно. А девочка хорошая!
– Она замуж за цыгана не хочет выйти? – вдруг задумчиво поинтересовалась Ирина. – Моему Ваське девятнадцать уже, а даже думать, балбес, о женитьбе не хочет… Красивая девка-то какая! Сегодня, только Сенька с Мардо её привезли, я разглядела. Она на лавке сидит вся синяя, трясётся, косы мокрые, вода бежит – а всё равно видать, что красивая! Если, ты говоришь, она совсем цыганкой согласна быть, так я бы её взяла. Может, мой Васька ей понравится?
– Не знаю, – пожала плечами Настя. – Только, чую я, что она ещё кой-кому нравится.
– Это кому ж? – ревниво спросила Ирина.
Мери вытянулась в струнку на постели, вся обратившись в слух. Но в это время рядом чуть слышно, жалобно простонала во сне Дина, и приглушённый разговор у свечного огарка тут же смолк. На всякий случай Мери крепко зажмурила глаза.
– Чяялэ, спите? – чуть погодя раздался подозрительный вопрос Насти.
Мери «спала» изо всех сил. Вскоре до неё донеслось чуть слышное шуршание юбок, шаги к двери, свет свечи метнулся по стене – и сразу навалилась темнота. Луна уже уходила из окна, оставив лишь голубоватую полоску на подоконнике. Глядя на неё, Мери вздохнула… и вдруг неслышно рассмеялась – впервые с той страшной ночи, когда проснулась одна в телеге посреди ночного поля. «Я останусь здесь, – подумала Мери, не чувствуя ни страха, ни отчаяния, ни сомнений, – лишь бесконечное облегчение. – Я останусь у цыган, они меня не прогонят. Если уж эта женщина хотела меня замуж… за цыгана… Кому же я нравлюсь? Сенька… Нет, вздор, быть того не может, никто не может знать…» Луна ушла из окна. Мери заснула, так и не додумав.
* * *Дина проболела всю зиму. Падение в ледяную реку не прошло для неё даром, девушка снова свалилась в жару, и Мери сорвала себе голос, требуя, чтобы цыгане позвали к больной доктора: она опасалась рецидива. Доктора привели, и тот, осмотрев больную и с опаской поглядывая на её сгрудившихся вокруг смуглых, черноглазых, оборванных родственников, объявил, что вместо тифа Дина получила пневмонию. На этот раз в больницу её не повезли, поскольку сам доктор честно предупредил, что смоленский госпиталь переполнен тифозными, а лежать в продуваемом сквозняками больничном коридоре с пневмонией – верная смерть. «Коли помрёт девочка – так пусть лучше дома, а не в казённом месте на полу», – единодушно решили цыгане. Дарья залилась слезами. Мери, почерневшая и злая, обняла её за плечи, сердито посмотрела на цыган и сквозь зубы пообещала: «Не беспокойся, тётя Даша, я её выхожу. Не в первый раз».
Дину положили в дальней комнате на огромную кровать с периной и горой подушек. С подругой поселилась Мери, для которой началась новая полоса бессонных ночей. Почти ползимы она не спала спокойно даже тогда, когда засыпала Дина: каждый шорох за дверью пугал девушку, она приподнималась на локте и не сводила глаз с двери, боясь, что войдёт Мардо. Этот цыган с испорченным шрамами лицом и всегда сощуренными глазами по-прежнему внушал ей панический страх, хотя с той ночи в рославлевской больнице, когда Мери застала его у койки спящей подруги, Мардо не сказал ни ей, ни Дине ни одного слова. В глубине души она надеялась, что, если у Митьки и были прежде какие-то намерения в отношении Дины, то теперь они прошли. Он с Копчёнкой поселился отдельно от семьи Григория и Ирины, сняв баню у их русских соседей, к родне Мардо почти не заходил, хотя его жена крутилась у цыган каждый день, и Мери вздохнула спокойнее. У неё хватало забот и без Митьки.
Дина больше месяца не вставала с постели, снова находясь между жизнью и смертью. Девушка страшно похудела, осунулась, глубоко запали воспалённые, лихорадочно блестящие глаза, ещё резче обозначились обтянутые сухой смуглой кожей скулы, и у Мери разрывалось сердце, когда она смотрела на подругу.
«Ничего! – нарочито бодрым голосом успокаивала она Дину, давая ей лекарство, меняя мокрую тряпку на лбу или поправляя подушку так, чтобы больная могла посмотреть в окно на заснеженную улицу. – Ты поправишься у меня, честное слово! Будем с тобой понемножку на двор выходить, скоро уже дни прибавляться начнут, а потом весна наступит… Вот увидишь!»
Дина, у которой не было сил даже улыбаться, молча отворачивалась к стене и закрывала глаза. И Мери в полном отчаянии чувствовала: подруга не ждёт этой весны, она ей не нужна. Иногда по ночам Мери просыпалась от судорожных всхлипов, доносящихся с кровати. Вскакивала, перебегала холодный пол по лунным пятнам, прыгала на перину к подруге, обнимала её худые, содрогающиеся плечи.
– Дина, Дина, Диночка… Ну, что же ты опять… Тебе ведь нельзя так, хуже станет, уморишь себя, глупая!
– И пусть! Пусть! Пу-у-усть! – захлёбывалась придушенными рыданиями Дина. – Я тогда к нему… сразу – к нему… он там меня ждёт… Меришка, я жить больше не могу! Его нет, понимаешь – нет! Больше нет! Я никогда… я его никогда не увижу-у-у… Господи, да зачем меня тогда вместе с отцом не застрелили… Всё бы уже кончилось, как было б хорошо…
– Дина, Дина, господь с тобой… Нельзя так говорить… – шептала Мери сквозь слёзы. – Это грешно, нельзя… Ты молодая, тебе девятнадцать лет, у тебя всё ещё будет, вот увидишь…
– Будет?! Что будет?! Дура! – взрывалась Дина. – У меня уже ничего не может быть! Весной пойду побираться под заборами, как нищая! Как все эти! Вот и вся моя жизнь, всё, что осталось! С утра до ночи Христа ради, пока не сдохнешь! И одна, всю жизнь одна! Вот и всё! – Тут её схватывал сиплый кашель, Дина, задыхаясь, падала навзничь на подушку.
Мери вскакивала, бежала за водой, за лекарством, уговаривала, упрашивала успокоиться, лечь и заснуть, угрожала позвать Дарью… На последнем обычно Дина смирялась:
– Не смей! Не надо… Маме и без меня довольно… – Она с отвращением глотала настойку, отворачивалась к стене и накрывалась с головой.
А Мери больше не могла заснуть и до рассвета сидела, поджав под себя ноги, на постели рядом с Диной или бродила взад-вперёд по крошечной комнате до тех пор, пока ноги окончательно не застывали на холодном полу. Мысли в голове текли медленные, странные, словно принадлежащие не ей, а кому-то другому. Мысли о том, что Дина права. О том, что Зурико больше нет и он не вернётся. Не вернётся и мама, и отец. О том, что у неё, княжны Мери Дадешкелиани, нет теперь никого на свете, кроме… цыган. Кроме этих шумных, смуглых людей, которые приняли её тогда, когда, казалось, ничего вокруг не осталось – лишь холод, чернота и отчаяние. О том, что надо как-то жить, что Дина тоже поймёт это, едва оправится немного, что весной они поедут на юг, где, по слухам, идут бои, что ещё есть надежда… Что сейчас главное – просто выжить. А даже это было непросто.
А Мери больше не могла заснуть и до рассвета сидела, поджав под себя ноги, на постели рядом с Диной или бродила взад-вперёд по крошечной комнате до тех пор, пока ноги окончательно не застывали на холодном полу. Мысли в голове текли медленные, странные, словно принадлежащие не ей, а кому-то другому. Мысли о том, что Дина права. О том, что Зурико больше нет и он не вернётся. Не вернётся и мама, и отец. О том, что у неё, княжны Мери Дадешкелиани, нет теперь никого на свете, кроме… цыган. Кроме этих шумных, смуглых людей, которые приняли её тогда, когда, казалось, ничего вокруг не осталось – лишь холод, чернота и отчаяние. О том, что надо как-то жить, что Дина тоже поймёт это, едва оправится немного, что весной они поедут на юг, где, по слухам, идут бои, что ещё есть надежда… Что сейчас главное – просто выжить. А даже это было непросто.
Зима выдалась холодной и вьюжной. Под окнами цыганского дома, бесконечные, завывали метели, страшная пурга взметалась столбами выше заборов, сугробы закрывали окна, расписанные затейливыми ледяными узорами, по узенькой дорожке едва можно было пройти за водой и на конюшню. Ещё больше холодов угнетал голод, но цыгане дружно сходились на том, что Смоленск – не Москва: в окрестных деревнях всё-таки получалось что-то доставать. Время от времени во двор выволакивались сани, в них впрягалась клячонка, в сани забирались несколько женщин с детьми – и «цыганский продотряд», как называл их Митька Мардо, отправлялся в какую-нибудь из близлежащих деревень. Лошадь останавливалась на околице, цыганки дружно сбрасывали валенки и босые, вместе с полуголыми детьми, бежали по пустой деревенской улице, жалобно крича: «Хозяйка, миленькая, пусти погреться, дети замерза-а-а-ают!» Вопли эти делались громче и жалобнее, если впереди попадался дом побогаче, с неразобранными крышей и забором. Расчёт был безошибочным: увидев во дворе синюю от холода цыганку с голыми ногами и жмущихся к ней оборванных детей, хозяйка ахала, всплёскивала руками и кричала: «Дура! Замёрзнешь! А ну живее в дом свою ораву гони, что ж ты, недотыка, с детишками-то делаешь?!» Цыганята, подпрыгивая на ходу, мчались в дом, за ними неслась мамаша – а через два-три дома снова можно было увидеть такую же сцену.
Копчёнка и здесь оказывалась впереди всех: одолжив у какой-нибудь из цыганок голого малыша и примотав его к себе полотенцем, она умудрялась обежать в одиночку чуть не все дворы в деревне и везде что-то выклянчить: сухую корку хлеба, картофелину или даже жилистую, худую курицу.
– А можно и мне с вами? – попросилась однажды вечером Мери, глядя на то, как усталые, замёрзшие, но довольные цыганки выгружают на огромном столе свои торбы и появление каждого нового куска сопровождается счастливыми криками сгрудившейся вокруг детворы. Цыганки дружно расхохотались. Улыбнулись, переглянувшись, Ирина и Настя.
– Какое, что ты! – хохоча, замахала руками Копчёнка. – Что ты, милая, это же уметь надо! За просто так, за-ради бога, тебе и корочки мышиной не дадут, особенно сейчас! У гаджэн в домах даже клопы голодные сидят, а ты…
Мери смущённо улыбнулась, возвращаться к начатому разговору не стала, но вечером её саму спросила об этом Настя. Было уже довольно поздно, пресловутую курицу, принесённую Юлькой, давно сварили, котёл супа – съели, дети и мужчины спали, сонные женщины домывали посуду. Мери, из последних сил борясь с дремотой, тёрла полотенцем жестяные миски, которые ей передавала Копчёнка, одну за другой выхватывая их из таза с водой и шёпотом восхищаясь: «Вот ведь подлизали, черти оголодалые, теперь и не мыть можно!» Настя улыбалась, вполголоса напевала старинный романс:
– Меришка!
Заслушавшаяся Мери не сразу поняла, что это обращаются к ней, и от неожиданности чуть не уронила полотенце.
– Что, тётя Настя?..
– Если всерьёз хочешь, не шутишь – идём завтра со мной.
– Спасибо! – чуть не подскочила от радости Мери. Копчёнка фыркнула, роняя в воду уже вымытую миску. С удивлением посмотрела на Настю. Та, не замечая этого, пристально разглядывала Мери. И девушке в который уже раз показалось, что большие, по-молодому чистые чёрные глаза старой цыганки видят её до самого дна.
– Зачем ты хочешь этому учиться, чяёри? Ты ведь не наша.
Мери глубоко вздохнула, стараясь избавиться от неприятного ощущения, вызванного словами Насти. Затем строго напомнила себе, что старуха цыганка права, для чего-то сложила на коленях полотенце и сказала правду:
– Затем, что я не могу сидеть на шее у табора. Я могла бы, конечно, в городе найти работу, да хоть бы и в больнице, но оставить Дину сейчас нельзя. А ем я каждый день, и зима долгая. Лучше я буду делать то же, что и вы, чем вовсе ничего.
Настя взглянула на девушку с уважением. Покосившись на Копчёнку, Мери заметила, что и та смотрит на неё серьёзно и изумлённо, без обычной насмешки.
– Ладно, чяёри, завтра пойдёшь со мной. Но гляди – только пойдёшь! Сама ничего делать не станешь, потому что не умеешь, ещё не хватало из-за тебя горя огрести… Будешь на меня смотреть – и всё! Ты романэс хорошо понимаешь?
– Вроде бы да…
– Ну-ка, скажи по-русски: «Меришка амари – гожо, лачи, годьвари, те дэл лакэ Дэвэл ромэс барвалэс!»[65]
Мери прыснула и тихо засмеялась. Расхохоталась и Копчёнка:
– Мишто пхэндян, даё, мэк дэл лакэ Дэвэл![66]
– Ну-ка тихо, кобылицы, детей побудите! – шутя замахнулась на них Настя. – Заканчивайте со своими мисками – да спать! Завтра до света подыматься!
На следующее утро цыганские розвальни, запряжённые мохнатой грустной лошадкой, пересекали белое, заснеженное поле, которому, казалось, конца-краю не видно. Настя придумала съездить в дальнее село Пригорино, до войны считавшееся «миллионщицким»: у мужиков были даже каменные дома. Прежде цыганки часто забирались в богатое Пригорино, где всегда находилось чем поживиться, и те, кто поудачливее, приносили оттуда даже поросят.
День был серым, сумрачным, низко нависшие облака снова обещали снег. Мери сидела в санях рядом с Настей, прижимая к себе двух её внучек, пяти и восьми лет, старалась не очень громко стучать зубами от пробиравшего до костей холода и тихо завидовала этим оборванным девчонкам, которые, казалось, не замечали мороза и весело щебетали о каких-то завтрашних посиделках. Рядом одна из Настиных невесток, выпростав из кофты грудь, кормила своего полугодовалого сына. Малыш бодро чмокал губками, умудряясь при этом толкать мать в живот голой коричневой пяткой. Мери смотрела на них и думала о том, что она сама только в последнее время выучилась спокойно смотреть на раздетых цыганских детей. Да, девушка отлично помнила, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят, но первое время впадала в панику, увидев, как какой-нибудь мальчишка в одной рубашке выскакивает на двор и бесстрашно мчится по сугробам к соседскому дому.
– Вах, господи, куда же он босой на снег побежал?! Боже мой, он ведь застудится, ой, прямо по сугробам… Юлька! Маша! Кто-нибудь, ромнялэ, да позовите же его! Вах, да я сейчас за ним сама, я вот только валенки…
– Ты чего голосишь, чяёри? – нехотя выглядывала в окно мать мальчишки. – Не беспокойся, это я его к Гапке за солью послала… А он что, сатанёнок, с горки сигать побёг?!
– Да нет, он ведь совершенно голый!!!
– А что ж мне его – в шубу завёртывать? – искренне недоумевала цыганка.
Мери только хваталась за голову. А мальчишка уже влетал обратно в дом, отдавал матери соль и снова стремглав выскакивал на улицу, где его приятели, тоже едва одетые, с хохотом катались с горы.
– Боже, все переболеют! – ахала Мери до тех пор, пока Настя однажды не сказала ей:
– Не мучайся, девочка. Я понимаю, что тебе с непривычки жутко, я и сама такая же была, когда в табор из города пришла. Только на второй год и привыкла… Но поверь, это для них же лучше. Сейчас-то зима только началась – а ты вот весной сама увидишь, что ни один из наших не выстудился. Цыганята от чего угодно помирают, но не от остуды. Потому что на холоде вырастают и живут. Дина наша бедная отчего сейчас мучается? Оттого, что в городе жила, непривычная. Упала в воду ледяную и всего-то минуту в ней побыла – и вот уже и горячка… А парни наши за ней вместе с тобой сиганули, потом на телеге её везли, ещё и не враз в баню попали, а хоть бы что им!
– И мне хоть бы что! – вдруг с усмешкой вспомнила Мери.
Настя тоже улыбнулась:
– У тебя, должно быть, судьба счастливая. И господь тебя хранит.
Мери подумала, что старая цыганка, разумеется, права. Но при виде голых цыганских малышей на морозе у неё до сих пор сжималось сердце, которому бесполезно было напоминать, что детям от этого только лучше. «Я, верно, не смогу так со своим ребёнком… – вздохнула Мери. И тут же выругала себя: «О чём ты думаешь! В твоём положении только и мечтать о том, как нарожать цыганят! Дура, как есть дура! Замуж за цыгана собралась…» Не удержавшись, она посмотрела на Сеньку, который правил лошадью. И, как назло, тот словно почувствовал её осторожный взгляд. Обернулся, блеснул белыми зубами, сдвинул рукоятью кнута на затылок мохнатую шапку и преспокойно подмигнул Мери.