— Нет, Семен Семенович, дорогой! Это я о своем. Канавы идут правильно; мысли человеческие не всегда правильное направление принимают.
— Мысли — это да, — согласился Панюков. — В голове одно, на практике совсем другое получается. Вот я вам скажу: стояли мы в обороне, — я еще тогда в разведке служил — и пришел нам приказ: умри, а достань языка. Немцы в обороне, известно, осторожные, нейтралка меж их траншеями и нашими широкая, простреливается вся. Как быть? Один солдатик, Миша Франтишев, возьми и предложи: фрицы, говорит, до свининки больно охочи, вот бы поросеночка привязать на нейтралке, они бы на него и клюнули.
— Остроумно! — Майбородова рассказ заинтересовал.
— Верно, остроумно, — продолжал Панюков. — И командир наш, лейтенант Марягин, высказался в том же смысле, что остроумно, дескать. Два дня искали поросенка, по тылам на полуторке ездили. Нашли! Дедка, отставной паровозный машинист, пожертвовал, как узнал, для какого дела нам такая живность нужна. И что же, Иван Кузьмич, получилось? Привязали поросенка в кустах за ногу, посреди нейтралки. Он там голос подает, скучает, вроде заблудился. Все шло хорошо. А утром — хвать, нет нашей приманки. Утащили фрицы, изловчились–таки. Перехитрили нас.
— Какая обида! — воскликнул Майбородов, снимая очки.
— Обида? Мало, что обида. Издевка полная! Они нам потом в трубу кричали, спасибочко, мол, Иваны. Данке зер. Вот и получилось, говорю: задумали хорошо, а сделали — хуже нет.
— Ну и как же приказ? Так и не выполнили?
— Что вы, Иван Кузьмич! Боевой приказ не выполнить нельзя. Выследили, когда у них смена постов, да и совершили бросок впятером на пулеметное гнездо. Фрица достали. Еще и пулемет приволокли.
— Это — хорошо! — Надев очки, Майбородов весело взглянул через протертые стекла на Панюкова. — Цели все–таки достигли. Правильный потому что в конце концов избрали метод. А поросенок… У каждого из нас, Семен Семенович, что–либо подобное бывает. Увлечешься этакой поросячьей идейкой: остроумно–де, легко, сбыточно. Только в сторону в итоге уйдешь от жизни.
Разговаривая, они с бугров спускались на болото. Отводные рукава от главной канавы прокладывали уже вручную. Тракторы с трудом смогли одолеть лишь кромку Журавлихи, а дальше стояли опасные зыби.
Два луча вели к реке: на одном работали колхозники Гостиниц, на другом — соседи из Крутца. Работали и по колено и по пояс в черной жиже, которая сползала с лопат, что деготь; труд получался непроизводительный. Иван Петрович, Федор и еще несколько колхозников, владевших топором, вбивали колья, ставили крепи, настилали вдоль канав мостки из жердняка.
— Баяниста бы хоть прислали, Семен Семенович. Все веселей! — крикнула издали счетовод Катя. Флюс у нее прошел, тянуло на озорство.
— Вьюшкина, что ли? — отозвался Панюков.
— Вьюшкина?! — засмеялись вокруг. — Еще тошней станет!
— Неужели все–таки она высохнет, прорва эта? — спросил кто–то из крутцовских.
— Ясно–понятно! — Защищаясь от солнца, Панюков сдвинул на лоб фуражку. — Приходи осенью — танцы тут откроем.
Он остановился поболтать с девчатами, которые воспользовались случаем устроить внеочередную передышку. Никто по возвращении Панюкова из армии уже не называл его «ясным месяцем». Те былые озорницы выросли, замуж повыходили, а эти, подросшие, и не знали такого прозвища за ним. «Семен Семеныч» да «Семен Семеныч» — только и слышалось вокруг.
Майбородов загляделся на косые броски в воздухе двух уныло постанывавших чибисов, залюбовался бойким скоком желтых трясогузок и побрел по болоту к реке. Перепрыгивая с кочки на кочку, он не совсем точно поставил ногу; высокая, как пень, кочка подломилась, и, взметнув тяжелые брызги, Иван Кузьмич с головой рухнул в густую, подобную нефти, воду. Загребая отчаянно руками, он выбросился по грудь над уровнем топи, но ноги не ощущали почвы, месили внизу что–то податливо–мягкое, тяжелые сапоги набрякли и, затянутые под коленями ремешками, не сбрасывались. Иван Кузьмич хватался за осоку, кровянившую ладони и пальцы, и, чувствуя, что стесняться уже нечего, закричал.
Работавшие на болоте услыхали крик, но не могли понять, откуда он несется, и, никого не видя, стояли в недоумении.
— Народ! Народ!.. — С противоположной стороны тоже крик. По бугру, таща охапку откованных железных скреп, бежал Вьюшкин. — Профессор тонет! — С возвышенности Вьюшкину хорошо было видно то, что происходило на болоте. — В «окно» провалился! — надрывал он глотку. — Не соображаете, что ли!
Первым по направлению, указанному Вьюшкиным, бросился Язев. Майбородов захлебывался, когда Федор достиг опасного места. Он с разбега прыгнул в болотное «окно» и понял, что поспешил. Но понял это поздно: грязь прочно сковала ему руки и ноги.
От возни Федора оба они с Майбородовым уходили всё глубже в трясину, и кто знает, чем бы дело окончилось, если бы с двумя длинными жердями не подоспел Иван Петрович. Без слов он принялся помогать и самому Федору выбираться из «окна», и Майбородова вытаскивать, и только когда Ивана Кузьмича, потерявшего сознание, уже вынесли на руках к буграм, Иван Петрович сказал:
— Эх, Федя! А еще полный кавалер…
Федор промолчал, отошел в сторону, оглядывался на Таню.
Теперь распоряжался Вьюшкин, бывалый санинструктор:
— Искусственное дыхание надо делать! Подсобите–ка, подержите голову профессора книзу! Подымай руки — раз! Дави на клетку… Ну на какую, на какую?! На грудную! Два! А вы что столпились? Не заслоняйте воздух! — прикрикнул он на сбежавшихся женщин. — Пульс есть, наружных повреждений не видно. Эй, кто там? Колька, Семка! К Василь Матвеичу в сельмаг живо! Зубровки пусть даст…
4
Как ни старался Алешка Вьюшкин, как ни растирал тело оплошавшего профессора суконкой, как ни поил его зубровкой, Майбородов занемог. Его трясло, бросало в жар. Евдокия Васильевна то наваливала поверх одеяла все кожухи и шубы, что имелись в доме, то снова их сбрасывала.
Пришла раз, всползла, кряхтя, по лестнице, бабка Фекла, присела на табурет и, насупив лохматые брови, смотрела строгими глазами на склянки с микстурами, по рецепту участкового врача привезенные Иваном Петровичем из города.
— Выплесни ты, Иван Кузьмич, — сказала скрипучим голосом, — все эти аптеки свои. Теснение груди от них и слабь в ногах. Вели Авдотье брусничнику заварить в чайник, да и пей с богом, кружку за кружкой. Еще мать–покойница так–то лечивала нас, ребяток. И ничего, живы–здоровы. Деревенское средство, — ты ему верь, хоть и ученый. Чирьяк опять… Что нонче с ним делают? В больницу едут, режут. А мать? Возьмет, бывало, селедку, развалит надвое пластом, приложит, — глядь, наутро и вытянуло! Вели Авдотье заварить, батюшка, брусничнику–то.
Навестил как–то вечером Ивана Кузьмича в мезонинчике Федор. Он поговорил о погоде, которая благоприятствует работам на Журавлихе, о молодых утятах, уже поднимающихся на крыло. Старался, словом, вести беседу о предметах, которые, по его мнению, больше всего интересовали профессора. Майбородов, натягивая стеганое одеяло до шеи, смотрел на Федора со вниманием, пристально. «Очень симпатичный молодой человек, — думал он. — Видимо, не зря Иван Петрович его зятьком называет. Что же, прекрасная будет парочка».
Майбородов любил опрятность в людях. Он считал это внешним проявлением внутренней собранности и порядочности человека. Иван Кузьмич взглянул в угол мезонина, где на спинке домодельного стула были развешаны его брюки и куртка с неотчищенной, засохшей грязью. На костюме же Федора никаких следов совместного купания в черной жиже не видно. Брюки отутюжены, до блеска доведены ботинки; и курточку свою чем–то промазал, снова ее кожа мягка, эластична. «С детства это в нем или в армии приобрел?» — задал себе вопрос Майбородов, но вслух высказал другое: спросил, не думает ли Федор учиться, ведь человек он еще молодой, каких–нибудь двадцать пять лет, не больше.
— Сказать по правде, товарищ профессор, думаю, — ответил Федор серьезно. — Да боязно. Десятилетку я окончил, конечно, но еще перед войной. Из головы теперь все вылетело — и тангенсы и котангенсы. Так, обрывочки кое–какие остались.
— Позанимаетесь, вспомните.
Вопрос весь: когда заниматься? Зимой? Попробую. Выйдет если, ну тогда тем летом подам. В агрономический.
— В агрономический? — не сдержал удивления Майбородов. Он считал, что молодежь теперь стремится лишь в технические вузы, — инженерами хотят быть, самолетостроителями, металлургами, архитекторами.
— А что ж? Да, в агрономический, — ответил Федор. — Вернусь в свое село. Места у нас хорошие. Я уж и с Иваном Петровичем, как с парторгом, говорил об этом. «Двигай, говорит, правильное дело. Агроном колхозу нужен, на общественный счет учить будем». — Федор улыбнулся. — Да обойдусь как–нибудь и сам. В общем, это, конечно, впереди, а сейчас я вам, товарищ профессор, лекарственные лепешки принес, может быть, пригодятся.
Он вытащил из нагрудного кармана стеклянную трубочку с несколькими белыми таблетками.
— Еще в армии санинструктор мне дал как–то это лекарство. Трофейное. От зубов, говорит, от ревматизма, от простуды, от подагры, от головной боли. Возьмите попробуйте. — И Федор положил трубочку на табурет возле постели Ивана Кузьмича, рядом с аптечными склянками.
— Спасибо, — сказал Майбородов. — У меня вон тоже что–то такое есть, Иван Петрович привез из аптеки. Только я не любитель лекарств.
Федор помолчал, взялся было за шапку, но заметил на столе один из томов труда Майбородова.
— Читал, между прочим, вашу книгу, Иван Кузьмич. Для клубной библиотеки шефы прислали. Очень интересно читать. Вы вот не любитель лекарств, а я не любитель охоты. Но почитал, как у вас описано, самому захотелось взять ружьишко да выйти в лес или на болото. Прямо в птичью душу вы заглянули и так рассказали о птицах, что думаешь: ничего, зная их повадки, трудного теперь тебе нет глухаря, например, выследить или уток захватить на жировке. Для охотников это золотая книга.
— Есть, значит, польза от нее хоть какая–нибудь? Хоть маленькая? — Майбородов даже о недугах своих позабыл, приоткинул одеяло. — Вы серьезно так считаете?
— Странный вопрос, Иван Кузьмич. А вы когда писали, разве не думали: будет от вашей книги польза или нет?
— Да, это верно, это верно. — Майбородов снова укутался до подбородка. — Вопрос мой, конечно, странноват. — Мысленно он добавил: «Мне бы его задать самому себе лет десять назад».
Федор попрощался, ушел. На крыльце он встретил Панюкова.
— Здорόво, Федя! — приветствовал его Панюков. — Мы сегодня вроде не видались. У Татьяны Ивановны гостевал?
— С чего ты, Семен Семеныч? Ее и дома нет. На яблони, наверно, любуется. Ивана Кузьмича проведал.
— А я думал, у Танюшки ты. — Панюков колупнул заусеницу на сосновых перилах крыльца. По смолистому слою отставала длинная щепка. — Гуляешь с ней, Федя? — спросил, продолжая заниматься перилами.
Федор промолчал. Редкие встречи свои с Таней не мог назвать гуляньем, не понимал, откуда такие слухи пошли по селу. Насторожился. На щеке его разбухал от крови комар, — не чуял.
— Желаю счастья, Федя. Бери ее за себя. Эх, на свадьбе гульнем. — Щепка треснула.
— Да ты что сегодня какой, Семен Семенович. — Федор остановил руку Панюкова. — Мы этак Ивану Петровичу всё крыльцо разворотим.
— Эх, Федя, — повторил Панюков, отстраняясь от перил. — Молодой ты… И хороший ты парень. Вот тебе пять! — Он подал руку. — Пока! Пойду, тоже проведаю Кузьмича. — Распахивая дверь, Панюков обернулся и еще больше озадачил Федора. — Каждому свое, — сказал он. — Кто–нибудь да должен и пулеметы собой закрывать.
У Панюкова крепко засела в голове мысль, высказанная весной Кирюшей–кузнецом. Часто чувствовал он себя в трудную минуту тем солдатом, который для общего дела кинулся на пулемет врага и умер за товарищей. Сознание того, что он не только для себя — для трех сотен людей работает во имя общего, колхозного дела, укрепляло силы Семена Семеновича. Работал он — как шел в атаку. А в атаке — где там разбирать: пуля тебя полоснула по руке или ноги изорваны колючкой. Давай — вперед! Дойдешь до цели — тогда утрешь и пот со лба, и раны подсчитаешь, и полежишь часок на развороченной боем земле.
Но проходили год за годом — и пот катился в семь ручьев, и раны были, и без атак ни дня не жилось. Одна атака подходит к завершению, в другую подымай народ. Всегда так: солдаты гимнастерки латают после боя, подковки ставят на сапоги или спят — мешки под головами, а командиры — на то они и командиры — сидят в махорочном дыму над картами, в, рекогносцировках мерзнут на переднем крае, и мысли их уже в новом бою.
Солдатскую самоотверженность и командирское сознание соединял в себе Семен Семенович Панюков. Никто поэтому ни разу не видал его в унынии, в растерянности, с опущенной головой. К Майбородову вошел он шумно, по–хозяйски. В болезнь особенно вникать не стал, но предложил немедленно послать в район за самым знаменитым доктором. Майбородов едва уговорил его не делать этого.
Через несколько дней Иван Кузьмич поправился сам, и без врачей, и без микстур, и без брусничников: взял над болезнью верх его здоровый организм, привычный к любым превратностям кочевой жизни…
— Осунулись вы, пожелтели, — сокрушалась Евдокия Васильевна, увидав его сидящим на ступенях крыльца. — Курятинки бы вам. Приехали бы к нам на будущий годок…
— На будущий–то год, Евдокия Васильевна, дорогая, надеюсь и на индюшку с яблоками. — Майбородов улыбнулся.
Он прошел по селу, на поклоны встречных приподнимая свою серую кепчонку с пуговкой на макушке, заглянул в сельмаг, пожурил там в шутку Василия Матвеевича за литр зубровки, которую тот по требованию Вьюшкина отправил ему на болото, купил вишневую трубочку Ивану Петровичу, флакон цветочного одеколона для Тани и стал в тупик перед вопросом, что же преподнести Евдокии Васильевне за ее внимание и заботливый уход. Глаза его скользили по развешанным на гвоздиках хвостам цветистых лент, по зеркалам, пузатым чайникам, зеленым графинам на полках, и не могли ни на чем остановиться.
— Товарищ профессор! — поняв его затруднение, сказал доверительно Василий Матвеевич. — Возьмите это. Давно стоит, с прошлой осени. Никто не интересуется, а красота какая! — И он извлек из–под прилавка фарфорового расписного петуха. — В нем, конечно, ликер. Да его можно и выпить, чтобы добро не пропадало. Зато петух каков! Эх, петух! Если Евдокии Васильевне желаете поднести, то для ее птичника ка–ак раз подойдет.
— Роскошно! Совершенно восхитительно!
Майбородов предвкушал эффект, какой в доме Красновых произведет фарфоровый петька, содержанием которого, несомненно, заинтересуется и сам глава семьи.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
В конце лета, когда убирали яровые, когда на току с утра до ночи стучала молотилка и пшеничное зерно сыпучими волнами растекалось по земле, застланной брезентами, когда росли и наливались овощи Березкина, в Гостиницы приехала областная комиссия и с ней председатель райисполкома Антонов. Комиссия интересовалась состоянием работ на Журавлиной пади.
Приезжие долго стояли на буграх, смотрели, как возле их ног рябит от быстрого течения рыжая железистая вода в главной канаве, как, вихря воронки, устремляется она в боковые отводы, разрубившие Журавлиху на громадные квадраты, как исчезает вдали, под речным берегом. Потом, выбирая места посуше, они прошли болотом. Вкруг оголенных кочек начинала пластоваться покрытая трещинами корка болотного ила. Кочки казались бородавками, на которых, в три волосинки, торчали жесткие пучки осоки. Была корка слаба, прогибалась, а то и проламывалась под ногами, но человека все–таки держала. Вдвое угрюмей выглядели теперь топкие «окна» с опустившейся вглубь черной водой.
Дошли до реки, где, сбегая под берег, шумели рыжие водопады.
— Крепко тянет! — сказал один из областных работников, указывая на ближайшую канаву. — Хоть сейчас сей.
— Рис, к примеру, — недружелюбно отозвался Панюков.
— Почему — рис! Что угодно. Да по вашей пади уже теперь ходим, а на будущий год…
— На будущий год я сам танцы обещал на ней открыть.
Панюков был обижен: ходят, рассуждают — то да се, паши, сей, а никому и невдомек поинтересоваться, труд–то какой вложен в эту Журавлиху. Хорошо говорить, когда дело почти сделано, а поди сделай его!
Видя, что приезжие, точно школьники, ломают стебли тростника, бросают в канаву и дивятся тому, как быстро они плывут, Панюков все больше хмурился, сдвигал к переносью свои белесые брови.
— Ясно–понятно, — сказал он, чувствуя, что нужного ему разговора не дождаться. — Ясно–понятно — сеять! Не для развлекательства же мы всю эту канитель затеяли. Да прежде чем сеять, сюда еще вкладывай и вкладывай! А средства где? Одной извести, может, сто вагонов понадобится.
— Без извести никак! — вставил слово Березкин, неслышно следовавший за комиссией в отдалении. Для начальства, как он называл каждое должностное лицо, у деда был припасен сюрприз, и он ждал случая, чтобы преподнести его. — Известку сюда подавай да подавай. Пока кислоту болотную не отобьешь, ничего не вырастишь.
— Истина, отец! — Областной представитель в круглых, как у Майбородова, роговых очках и с перекинутым через руку кожаным пальто обернулся к Березкину. — За этим к вам и приехали: подсчитаем всё вместе, определим, что и как, о кредитах хлопотать будем!
При слове «кредиты» Панюков оживился:
— Тысчонок бы пятнадцать — двадцать — и то! На известь, на уплату МТС. Кочкарник нам плужками легкими не взять, тут нужны тяжелые, кустарниковые плуги.