Я оторвал взгляд от тарелки: ее широко раскрытые синие глаза пристально смотрели на меня.
-- Как это ты не знаешь ответа? Прекрасно знаешь. Ты сказал мне перед отъездом, что фабрика работает себе в убыток и, если у Корвале не пойдут на твои условия, ее придется закрыть.
-- Я не хочу ее закрывать, -- сказал я. -- Это будет несправедливо по отношению к рабочим.
-- С каких это пор ты беспокоишься о рабочих?
-- С тех самых пор, как напился в Ле-Мане.
Вдали хлопнула дверь. Бела поднялась и вышла в коридор.
-- Это вы, Винсент? -- окликнула она.
-- Да, мадам.
-- Пойдите посмотрите, стоит ли машина графа де Ге на площади Республики и сидит ли в ней дама.
-- Сейчас, мадам.
Бела вернулась, неся корзинку с фруктами и сыр, налила мне еще вина.
-- Похоже, ты основательно все запутал после возвращения из Парижа. Что ты собираешься по этому поводу предпринять?
-- Понятия не имею, -- ответил я. -- Я живу сегодняшним днем.
-- Ты живешь так уже много лет.
-- Но сейчас в еще большей степени. Говоря по правде, я живу теперь настоящей минутой.
Бела отрезала ломтик швейцарского сыра и передала его мне.
-- Знаешь, -- сказала она, -- неплохо время от времени пересматривать свою жизнь. Так сказать, подводить итог. Найти свои ошибки. Я иногда спрашиваю себя, почему я продолжаю жить в Вилларе. Я с трудом зарабатываю на хлеб в магазине и существую в основном на то, что мне оставил Жорж, а это сущие пустяки в наше время.
Жорж? Кто это? Вероятно, муж. Видимо, надо было что-то сказать.
-- Так почему тогда ты живешь здесь? -- спросил я.
Бела пожала плечами.
-- Привычка, должно быть. Мне все здесь подходит. Я люблю этот домик. Если ты полагаешь, что я остаюсь здесь ради твоих случайных визитов, ты себе льстишь.
Она улыбнулась, и я спросил себя, действительно ли Жан де Ге льстил себе.
В любом случае результат был в мою пользу.
-- Тебе не кажется, -- спросила Бела, -- что твой внезапный интерес к verrerie вызван тем, что ей уже два с половиной века, а у тебя, возможно, появится наконец наследник?
-- Нет, -- ответил я.
-- Ты уверен?
-- Абсолютно. Мой интерес вызван тем, что вчера я увидел фабрику новыми глазами. В первый раз я наблюдал за рабочими. Я понял, что они гордятся своим делом, да и хозяин фабрики им не безразличен. Если она закроется, они, мало того, что окажутся на улице, будут обмануты, потеряют в него веру.
-- Значит, тобой движет гордость?
-- Вероятно. Можешь назвать это так.
Бела принялась чистить грушу и давать мне ее по кусочкам.
-- Твоя ошибка в том, что ты предоставил управление фабрикой брату. Если бы ты не был так чудовищно ленив, ты взял бы все в свои руки.
-- Я тоже об этом думал.
-- Еще не поздно начать сначала.
-- Нет, время упущено. Да к тому же я ничего в этом не смыслю.
-- Глупости. Ты бывал на фабрике с самого детства. Даже если стекольное дело ни чуточки тебя не интересовало, ты не мог не набраться каких-то практических знаний. Я иногда спрашиваю себя...
Она замолчала и принялась чистить яблоко.
-- О чем?
-- Неважно... Не люблю залезать людям в душу.
-- Продолжай, -- сказал я. -- Ты разбудила мое любопытство. Моя душа к твоим услугам.
-- Просто, -- сказала Бела, -- я иногда спрашиваю себя, уж не потому ли ты не проявляешь интереса к фабрике, что не хочешь ворошить прошлое. Не хочешь думать о Морисе Дювале.
Я молчал. Морис Дюваль -- человек, о котором говорил Жак, человек, стоявший на фотографии рядом с Жаном де Ге?.. Я ничего о нем не знал.
-- Пожалуй, -- проговорил я.
-- Вот видишь, -- мягко сказала Бела, -- тебе неприятен мой вопрос.
Она ошибалась. Было крайне существенно выяснить все, что можно, о Жане де Ге. Но без риска совершить еще одну оплошность.
-- Нет, -- ответил я, -- ты не права. Прошу тебя, продолжай.
В первый раз Бела отвела глаза и посмотрела поверх моей головы в пространство.
-- Оккупация кончилась пятнадцать лет назад, -- сказала она. -- Во всяком случае, для Мориса Дюваля. Однако люди все еще помнят его -- какой прекрасный он был человек и как ужасно умер. Вряд ли у тех, кто был причастен к его смерти, от этого делается легче на сердце.
В дверь тихонько постучали, и на пороге возник невысокий худой человек в берете. Увидев меня, он улыбнулся.
-- Bonjour, Monsieur le Comte, -- сказал он. -- Рад вас видеть. Как вы себя чувствуете?
-- Спасибо, прекрасно.
-- В машине не было никакой дамы. Но на сиденье лежала записка.
Он с поклоном протянул ее мне. Записка была короткая и деловая: .
Я показал записку Беле.
-- Можешь теперь успокоиться, -- сказала она. -- Винсент, будьте другом, отнесите все это на кухню, ладно?
-- Разумеется, мадам.
-- Тишь да гладь, да божья благодать, -- проговорила Бела. -- Надолго? Для меня -- до трех часов. Для тебя -- пока ты здесь. Дать тебе еще одну подушку?
-- Нет, мне и так чудесно.
Бела убрала все со столика, принесла сигареты и кофе.
-- По правде говоря, я рада, что у тебя проснулись нежные чувства к verrerie, -- сказала она. -- Это показывает, что ты не такой черствый, каким хочешь казаться. Но я все же не понимаю, если ты и так теряешь на ней деньги, а новый контракт с Корвале еще менее выгоден, чем прежний, как тебе удастся продолжать дело?
-- Я и сам этого не понимаю, -- сказал я.
-- А что, если обратиться к этому твоему приятелю, что приезжает в Сен-Жиль охотиться? Самый подходящий человек. Он ведь всегда дает тебе советы, да?
Бела скинула синий жакет, оставшись в платье из тонкой шерсти неопределенного серого цвета, приятного для глаз. Так покойно было глядеть на нее и знать, что здесь, в этом доме, от меня ничего не требуют. Интересно, часто Жан де Ге приезжал сюда из замка и сидел в этом кресле, откинув голову на подушку, как сижу сейчас я? Небрежное дружелюбие Белы подкупало и манило к ней. В нем были легкость и свобода, говорившие о взаимном понимании без претензии на глубокое ответное чувство. Как было бы хорошо, подумал я, если бы мой маскарад не требовал от меня ничего иного, если бы я не был владельцем Сен-Жиля и мог остаться здесь навсегда, сидеть, как сейчас, в кресле с кошкой на коленях, греться на солнышке, есть грушу, ломтики которой кладет мне в рот Бела из Виллара...
-- Ты не можешь продать какие-нибудь ценные бумаги или часть земли? -спросила Бела. -- А как насчет твоей жены? Ее деньги заморожены, да?
-- Да.
-- Вы получите их, только если у вас родится сын. Теперь я вспомнила.
Бела налила мне еще одну чашку кофе.
-- Как она себя чувствует, твоя жена? У нее довольно слабое здоровье, если я не ошибаюсь. Кто ее пользует?
-- Доктор Лебрен, -- ответил я.
-- Он сильно постарел, ты не находишь? Я бы на твоем месте вызвала врача- акушера. Ты с самого начала почему-то держишься в стороне. Надеюсь, дома ты проявляешь больше сочувствия.
Я притушил сигарету. Бела была единственным человеком, кому правда не причинила бы ни боли, ни вреда, однако, как это ни странно, мне была ненавистна мысль, что она может ее узнать. Я представлял себе ее поднятые брови и веселый смех, ее практический подход к забавной ситуации -- надо же решить, что предпринять, -- а затем неизбежное отдаление, быстрое, хотя и учтивое, ведь теперь перед ней посторонний человек.
-- Я вовсе не держусь в стороне, -- сказал я. -- И я стараюсь выражать сочувствие. Беда в том, что я недостаточно знаю Франсуазу.
Бела задумчиво смотрела на меня. Ее прямой взгляд приводил меня в замешательство.
-- В чем дело? -- спросила она. -- Речь не только о деньгах, да? О чем-то куда более глубоком? Что в действительности произошло с тобой в Ле-Мане?
Я вспомнил старую детскую игру в наперсток -- , как ее еще зовут, -- в которую я играл со своей незамужней теткой. Для нее это была спокойная легкая игра, ведь от взрослого требовалось одно -- сидеть, зажмурившись, на месте, но как билось мое детское сердце, когда я крался на цыпочках по уставленной мебелью гостиной и, наконец, прятал наперсток позади настольных часов. Затем, открыв глаза, тетя начинала задавать вопросы, которых я так страшился. Когда взгляд ее достигал часов, честность вынуждала меня скрепя сердце сказать: , -- хотя мне ужасно не хотелось, чтобы золотой наперсток покинул свое уютное, спокойное убежище. На этот раз я сам закрыл глаза и продолжал гладить кошку, лежащую у меня на коленях. Что безопасней -- уйти от ответа или сказать правду?
-- Ты говорила, что полезно время от времени подводить жизненные итоги. Возможно, последнее время я этим именно и занимался, и вечером в Ле-Мане мои раздумья достигли высшей точки. То , которым я был, потерпело фиаско. Единственный способ избежать за это ответственности -- стать кем-то другим. Пусть этот кто-то берет все на себя.
Бела ничего не сказала. Видимо, обдумывала мои слова. Я ее не видел, мои глаза были закрыты.
-- Другой Жан де Ге, -- проговорила она, -- тот, кто все эти годы скрывался под внешней веселостью и шармом. Я часто спрашивала себя, существует ли он. Если он намерен выйти из подполья, сейчас самое время. Еще немного, и будет поздно.
Бела ничего не сказала. Видимо, обдумывала мои слова. Я ее не видел, мои глаза были закрыты.
-- Другой Жан де Ге, -- проговорила она, -- тот, кто все эти годы скрывался под внешней веселостью и шармом. Я часто спрашивала себя, существует ли он. Если он намерен выйти из подполья, сейчас самое время. Еще немного, и будет поздно.
Интуитивно, каким-то сверхъестественном чутьем она частично догадалась, о чем я думал, но настоящий смысл моих слов от нее ускользнул. Наперсток позади часов был в безопасности, отгадчик . Было так покойно лежать в глубоком кресле, что не хотелось двигаться с места.
-- Ты не понимаешь, что я пытаюсь тебе сказать, -- проговорил я.
-- Нет, понимаю, -- возразила она. -- Ты не единственный человек с раздвоением личности. У всех нас множество . Но никто не пытается таким образом уйти от ответственности. Проблемы все равно остаются, и их надо решать.
и . Отгадчик ищет наперсток в другом конце комнаты.
-- Нет, -- сказал я, -- ты упустила самую суть. И проблемы, и ответственность за их решение становятся иными, если человек, который за все в ответе, иной.
-- А каким ты его видишь, того, кто за все в ответе? -- спросила Бела.
На башне главной церкви Виллара пробило два часа. Торжественный звон колокола, откуда бы он ни доносился, всегда напоминал мне благовест, а эти глубокие, звучные удары раздались совсем близко и нарушили мой душевный покой.
-- Иногда он кажется мне бесчувственным, -- сказал я, -- а иногда -слишком чувствительным. То он готов убить самых близких себе людей, то рискует жизнью ради чужих. Он говорит, что человечеством движет одно -алчность и сам он может уцелеть, лишь утоляя ее. Мне кажется, у него в голове сумбур, но он недалек от истины.
Я слышал, что Бела поднялась с места, поставила мою чашку на поднос и отнесла его к окошечку в стене. Затем вернулась и села на подлокотник моего кресла. Странно: мне это было неприятно. Не само это ласковое и естественное, хотя и небрежное движение, а то, что оно говорило о ее симпатии к моему второму , Жану де Ге, за которого она принимала меня. Неприятен мне был и флакон духов, что стоял на комоде в гардеробной.
-- Интересно, -- сказал я, -- почему тот, кто за все в ответе, купил тебе ?
-- Потому, что ему нравится их запах и мне тоже.
-- Как ты думаешь -- он утоляет этим твою алчность?
-- Это зависит от размеров флакона.
-- Он огромный.
-- Тогда я бы сказала, что он проявляет предусмотрительность.
Вряд ли я узнал бы запах . Я никогда в жизни никому не дарил духов, почти все употребляющие духи женщины вызывали во мне отвращение, и я старался их избегать. Бела не душилась, от нее пахло абрикосами.
-- Дело в том, -- сказал я, -- что это вовсе не алчность. Тут он ошибается. Это голод. А если это голод, как, спрашивается, мне всех их насытить? Как дать им то, что они хотят, ведь каждому надо свое? Мать, жена, дочь, брат, невестка, даже рабочие с фабрики -- все заявляют на меня права, рвут меня на части. Честно говоря, я не знаю, что мне делать, с чего начать.
Бела не ответила, но я почувствовал ее ласковую руку у себя на лбу. Кто я, где я, как мое имя? Я был в неведомом море между двумя мирами. Уединенный остров, узкий и скалистый, -- некогда мое пристанище, моя темница, -остался позади, а ждущий меня многолюдный, многоголосый континент, предъявляющий мне свои требования, на мгновение скрылся из вида. Моя личина сулила не только освобождение, но и новые пути. Что-то во мне ожило, что-то иссякло. Если бы можно было забыть все претензии, уйти от действительности, кем бы я был -- самим собой или Жаном де Ге?
Я протянул ладони и коснулся ее лица.
-- Почему я должен обо всем думать? -- сказал я. -- Я не хочу.
Бела засмеялась и, чуть коснувшись губами, поцеловала меня в закрытые глаза.
-- Потому-то ты и приходишь сюда? -- спросила она.
ГЛАВА 13
Когда я вышел из домика, все желтые от лишайника крыши горели золотом под предвечерним солнцем. Из ближнего здания высыпали гурьбой ребятишки с ранцами за спиной и учебниками в руках и перебежали на противоположную сторону канала по соседнему мостику. Мимо городских ворот медленно цокала копытами лошадь, запряженная в крытую повозку; сгорбившись на облучке, кучер лишь изредка пощелкивал кнутом. На торговой улице ставни были распахнуты, двери открыты. Вдоль платановой аллеи неподалеку от рыночной площади, возле которой во время базарной шумихи и сутолоки стояли повозки и грузовики, теперь сидели старики и старухи, греясь в последних лучах солнца, а рядом, шурша опавшими листьями и роясь в пыли, щебетали дети. Интересно, как он будет выглядеть ночью, этот Виллар, обитатели которого, как во всех провинциальных городках, рано ложатся спать, заперев двери и закрыв ставни; тишина, дома объяты тенью, серые от времени островерхие крыши круто спускаются к карнизам, готический шпиль церкви пронзает темно-синее небо; ни звука, разве что раздадутся шаги спешащего домой гуляки да послышится еле уловимый плеск воды в темных, недвижных, подступающих к стенам каналах.
Я никогда не мог устоять против соблазна, встречая en route [По пути (фр.).] такие городки, остаться в них ночевать. Поужинав, я, единственный путник на улице, бродил мимо безмолвных домов, окна которых, наглухо закрытые ставнями, ничего не говорили мне об их обитателях; лишь изредка слабый свет, пробивающийся сквозь щель между створками, выдавал, что внутри есть жизнь. Порой глаз, как в темную пропасть, падал в открытое окно на верхнем этаже, порой я видел тени от зажженной свечи, пляшущие по потолку, или слышал плач младенца, но чаще всего кругом было тихо и спокойно, и я один рыскал по городку в компании с тощими голодными кошками, которые бесшумно крались по мощенным булыжником улицам, выискивая в канавах какую-нибудь поживу. Я прошел бы мимоходом под аркой городских ворот, кинул бы беглый взгляд на канал, посмотрел бы мельком на пешеходный мостик и домик, спрятавшийся в саду, и вернулся бы в отель, а утром навсегда уехал оттуда, так ничего и не узнав. А теперь, когда вся жизнь моя переменилась и я смотрю на все другими глазами, хотя бы этот уголок Виллара останется со мной навсегда.
Предзакатное солнце окрашивало все в густые, теплые тона. Это был дружественный город, все прохожие мне улыбались. , дожидавшийся меня на площади Республики, показался мне вдруг моим старым , и белая пластиковая сумка Мари-Ноэль на сиденье, там, куда девочка кинула ее, придя с рынка, была непохожа ни на какой другой предмет, замеченный невзначай в чужой машине, полна особого смысла: я сразу увидел, как она болтается на узком запястье поверх короткой белой нитяной перчатки. Даже банк на углу в глубине площади стоял на своем месте, выполнял свое предназначение. Виллар был крепостью, убежищем, и, выезжая из него, я спрашивал себя, почему дар, принесенный мне чужой любовницей, оказался таким удивительным противоядием против моей тревоги, так расслабил натянутые нервы. Теперь я ничего больше не буду принимать близко к сердцу: ни слезы Франсуазы, ни вспышки Рене. Мать можно будет задобрить лаской, дочку -- баловать в разумных границах, брата -- успокоить, сестру -- смягчить; никто из них не представлял больше проблемы, как это было в первые двое суток под кровлей замка.
Почему это так -- трудно сказать. Одного физического довольства было недостаточно, в прошлом я имел случаи в этом убедиться. Может изменение личности ускорить внутренний темп, высвободить в мозгу какую-то клеточку, которой прежнее твое из некоего предубеждения не давало воли? На свете полно несчастных, неприспособленных людей, которые призраками блуждают по жизни, пытаясь спрятаться от нее и обрести себя при помощи женщин. Я не из их числа. Бела из Виллара завершила картину, где уже были мать, жена и дочь. Сердечность первой, доверие второй, смех третьей слились воедино и возникла четвертая -- Бела. Когда я это увидел, я потерял голову. Такова часть ответа, но только часть.
Я не спутал ни одного поворота на пути в Сен-Жиль, и пока я приближался к замку -- липовая аллея, мост через ров, ворота, подъездная дорожка, -- а затем, проехав под сводчатым входом в стене, направлялся к службам, которые еще ни разу не видел вблизи, моя уверенность в себе все росла. Теперь меня ничем не устрашишь. Я оказался во дворике, где было два гаража с распахнутыми воротами, сарайчик и пустая конюшня со сломанными стойлами. Когда я вылез из машины, с шумом захлопнув дверцу, на пороге конюшни появилась старуха, с которой я разговаривал накануне в коровнике, и, сказав что-то насчет , позвала кого-то через плечо. Следом за ней в дверях возник мужчина в синем комбинезоне. Они, улыбаясь, подошли ко мне, и мужчина спросил, помыть ли машину. Я сказал , -- возможно, здесь было так заведено; старуха вновь стала что-то бормотать, из чего я разобрал только три слова: и [и (фр.).], а я кивал и улыбался ей в ответ.
Я прошел обратно через сводчатый проход, и пес тут же подбежал к загородке и залаял. Я остановился и принялся тихонько звать его по имени, но он продолжал лаять, в то же время неуверенно помахивая хвостом. Я приблизился ко входу в его вольер, чтобы он понюхал мою одежду. Он втянул носом воздух и растерянно отошел. Я увидел, что от конюшни на нас смотрит человек в комбинезоне.