В деревне за замком церковные часы пробили одиннадцать ударов -высокий, пронзительный звук, -- и хотя в нем не было той глубины, что в благовесте, доносившемся из собора в Ле-Мане, я услышал такое же предостережение, как там. Когда отзвучала последняя нота и затихла вдали, мои подавленность и тоска стали еще сильнее; голос рассудка, казалось, говорил мне: .
Я открыл дверь в коридор и прислушался. Все было спокойно. Интересно, уснула ли уже графиня, успокоенная таинственным подарком, переданным Шарлотте, или все еще сидит, сгорбившись, в кресле? А что делает сестра Бланш -- молится, стоя на коленях, или смотрит на бичуемого Христа? Я не мог забыть слов Франсуазы: . Они тронули меня до слез. Но говорились они не мне. Мне здесь не принадлежит ничего. Я здесь чужой. Мне нет места в их жизни.
Я пошел по коридору, спустился на первый этаж. Только я повернул ручку двери, чтобы выйти на террасу, как услышал за спиной шаги и, обернувшись, увидел на ступеньках лестницы черненькую Рене -- в пеньюаре и домашних туфлях; волосы, днем зачесанные в высокую прическу, рассыпались по плечам.
-- Куда вы? -- шепнула она.
-- Наружу, подышать свежим воздухом, -- тут же солгал я. -- Я не мог уснуть.
-- Что с вами? -- спросила она. -- Я сразу догадалась, что все эти разговоры, будто вы устали с дороги и много выпили вчера, -- просто отговорки для Франсуазы. Я слышала, как вы спустились от маман, и ждала, что вы зайдете, даже оставила дверь открытой. Вы разве не заметили?
-- Нет, -- сказал я.
Она недоверчиво взглянула на меня.
-- Вы же не могли не понять, что я нарочно уговорила Поля поехать на этот обед, как только узнала о вашем возвращении. А теперь вечер потерян. В любую минуту он будет здесь.
-- Очень жаль, -- сказал я. -- У маман накопилась куча новостей... уйти было просто немыслимо. Но ведь мы сможем поговорить завтра.
-- Завтра? -- отрывисто повторила она каким-то странным тоном. -Проведя в Париже десять дней, нетрудно подождать до завтра? Я могла бы догадаться. Верно, по той же причине вы не удосужились ответить на мои письма.
Стоя перед ней в дверях, я ломал голову над ее словами, но все усилия были тщетными; интересно, отразилось ли мое недоумение у меня на лице? Раньше, в гостиной, эта женщина показалась мне союзником, другом. Сейчас единомышленница чем-то недовольна, я догадывался, что в глубине души она кипит гневом. Хотелось бы мне знать, тревожно думал я, чья она жена или сестра и в чем заключается то дело, которое она так настоятельно хочет обсудить со мной наедине.
-- Могу лишь повторить, что мне очень жаль, -- снова сказал я. -- Я не знал, что есть какая-то особая причина для нашей встречи. Надо было передать мне, чтобы я вышел, когда я был наверху у маман.
-- Это что -- сарказм или вы на самом деле пьяны?
Ее злость действовала мне на нервы. Мать тронула мое сердце, жена -тоже, хоть и по иной причине. На эту женщину, которая неожиданно встала между мной и спасением, у меня не было времени.
-- Так можно простудиться, -- сказал я, -- почему вы не ложитесь?
Она пристально посмотрела на меня, затем, судорожно вздохнув, сказала:
-- Mon Dieu [Бог мой (фр.).], как я вас иногда ненавижу!
И, повернувшись ко мне спиной, пошла вверх по лестнице.
Я распахнул дверь на террасу и вышел. Как приятно было вдохнуть свежий, чистый воздух после затхлой атмосферы закупоренных на ночь и все же промозглых комнат! Под ногами захрустел гравий, затем начались ступени; я осторожно спустился вниз и пошел по подъездной дорожке. Направился было к службам в крепостной стене возле рва, налево от замка, -- судя по всему, это были конюшни и гараж, -- когда в липовой аллее, спускающейся по холму, блеснул огонек. Должно быть, возвращался домой Поль. Я спрятался за кедром, возле которого как раз проходил, надеясь, что на меня не попал свет фар. Через минуту машина пересекла мост, въехала в ворота и свернула направо, по направлению к гаражу. Я слышал, как хлопнула дверца , затем с шуршанием раздвинулись в стороны двери гаража. Через одну-две минуты раздались шаги и Поль прошел на террасу совсем близко от меня. Поднялся по ступеням, вошел в дом, захлопнув за собой двери.
Несколько минут я не шевелился. Ждал. Потом вышел из укрытия и осторожно двинулся к стене у рва. Не доходя нескольких шагов до арки, под которой проехал Поль, услышал тихое рычание. И тут заметил, что возле ворот в стене была ниша, а в ней -- большой охотничий пес; увидев меня, он яростно залаял. Я попробовал его унять, но это мне не удалось, звук моего голоса привел его в еще большую ярость; я снова спрятался за кедр, где не был ему виден, чтобы он успокоился и я мог обдумать, что делать дальше. Лай длился бесконечно, затем перешел в рычание и, наконец, смолк, и я рискнул выйти и осмотреться. Надо мной под ясным светом луны, тускло поблескивая, возвышались массивные стены замка, грозные и все же прекрасные. Дверь в стене вела в парк, что-то заставило меня пройти через нее; остановившись, я глядел на заросший ров и лужайку за ним, где вечером паслись коровы, на еле видные тропинки, ведущие к лесу, на безмолвную голубятню, на увечные качели. Где-то спит спокойным сном автор злой шутки, в которой мы оба были повинны, а возможно, бодрствует и потешается надо мной, представляя, в какой я растерянности. Он считает, что он свободен, раз надел на себя мое платье. Здесь, в замке, страдают не мои -- его родные, а ему безразлично, что с ними станет, какую жестокую боль им предстоит испытать.
Опять где-то рядом послышался тот же глухой звук, что потревожил меня в гардеробной, и я понял, что это стучат каштаны, падающие с деревьев на гравиевую дорожку за рвом. Ни туман, ни листопад, ни шелест дождя не сумели бы с такой бесповоротностью показать, что лету конец. В этом звуке воплотилась вся осень. Я поднял глаза на закрытые ставнями окна замка и спросил себя, в какой из двух башен спит графиня и где келья ее дочери Бланш. Надо мной была гардеробная, откуда совсем недавно я глядел сюда, а рядом -- высокие окна спальни. Церковные часы пробили половину двенадцатого -- пора отправляться в путь, я и так задержался среди этих чужих мне людей. Идти мимо пса было слишком рискованно, он мог поднять на ноги весь дом, и я решил пройти по мосту, добраться по липовой аллее до дороги и идти по ней хоть всю ночь до ближайшего городка.
Здесь, у рва, не было деревьев, однако каштаны продолжали падать, один ударил меня по голове и отлетел на землю. Странно. Я взглянул вверх и заметил в узком окошке в башенке над гардеробной какую-то фигуру. Пока я всматривался в нее, меня снова ударил по лбу каштан, рядом упал еще один, следом другой, кинутые той же рукой: тот, кого я видел в окне, по какой-то причине хотел привлечь мое внимание. Внезапно фигура поднялась и встала ногами на наружный подоконник, и я разглядел, что это ребенок лет десяти в белой ночной рубашке. Одно неверное движение -- и он полетит с высоты на землю. Я не мог различить, кто это: девочка или мальчик, не видел его лица, я видел лишь одно -- опасность.
-- Лезь назад, -- сказал я. -- Лезь обратно в комнату.
Фигура не шевельнулась. По голове ударил еще один каштан.
-- Лезь назад, -- снова сказал я. -- Лезь назад, ты упадешь.
И тут ребенок заговорил, до меня ясно донесся его высокий, абсолютно спокойный голос.
-- Клянусь тебе, -- сказал он, -- что если ты не придешь ко мне, пока я досчитаю до ста, я выброшусь из окна.
Я стоял молча, голос донесся снова:
-- Ты ведь знаешь, я всегда держу слово. Начинаю считать, и если тебя не будет со мной здесь, когда я дойду до ста, клянусь Святой Девой, я сделаю это. Раз... два... три...
В памяти всплыли, вытесняя друг друга, слова: , . Наконец-то до меня дошел смысл , разговора в гостиной. Мне не приходило на ум, что набожная праведница Мари-Ноэль -- ребенок. Голос продолжал считать, и я повернулся и кинулся через садовую дверцу на террасу, оттуда -- к парадному входу; к счастью, дверь не была заперта. Ощупью поднялся на второй этаж и принялся вслепую искать, нет ли здесь черной лестницы, которая ведет прямо в башенку над гардеробной. Наконец обнаружил двустворчатую дверь и распахнул ее ногой -- не важно, если меня услышат, если даже я подниму переполох. Я думал об одном: как предотвратить несчастье.
За дверью была винтовая лестница, освещенная тусклой синей лампочкой, и я кинулся по ней вверх, перескакивая через две ступеньки. Лестница привела меня на площадку, откуда изогнулся дугой еще один коридор, но прямо передо мной была дверь, из-за которой донеслось: . Голос звучал спокойно и твердо. Я влетел в комнату, схватил в охапку стоявшую на подоконнике фигурку и бросил ее на кровать у стены.
Коротко остриженная девочка смотрела на меня неправдоподобно огромными глазами, и я почувствовал, что мне дурно, -- передо мной была еще одна копия Жана де Ге, а следовательно, каким-то невообразимым образом того меня, который давно уже был погребен в прошлом.
-- Почему ты не пришел пожелать мне доброй ночи, папа? -- спросила она.
Коротко остриженная девочка смотрела на меня неправдоподобно огромными глазами, и я почувствовал, что мне дурно, -- передо мной была еще одна копия Жана де Ге, а следовательно, каким-то невообразимым образом того меня, который давно уже был погребен в прошлом.
-- Почему ты не пришел пожелать мне доброй ночи, папа? -- спросила она.
ГЛАВА 6
Она не дала мне времени подумать над ответом. Соскочив с кровати, она приникла ко мне, обвила шею руками, осыпала поцелуями.
-- Сейчас же прекрати! Отпусти меня! -- крикнул я, пытаясь вырваться.
Она засмеялась, обхватив меня еще сильней, как обезьянка, затем вдруг отскочила и кувыркнулась через голову обратно на постель. Не потеряв равновесия, уселась, скрестив ноги, как портной, в ногах кровати и устремила на меня неулыбчивый взор. Я перевел дыхание и пригладил волосы. Мы пожирали друг друга глазами, как звереныши, готовые кинуться в бой.
-- Ну? -- сказала она; неизбежное [Ну как? (фр.)] -- вопрос, и отрицание, и ответ одновременно; и я повторил его вслед за ней, чтобы выиграть время и попытаться понять, насколько серьезна эта новая и неожиданная помеха -- моя дочь. Затем, пытаясь удержать позиции, сказал:
-- Я думал, ты больна.
-- А я и была больна... утром. Но когда тетя Бланш померила мне вечером температуру, она оказалась почти нормальной. Может быть, после того как я стояла у окна, она снова подскочила. Сядь! -- Она похлопала рукой по постели рядом с собой. -- Почему ты не пришел повидаться со мной сразу же, как вернулся?
Держалась она повелительно, как будто привыкла отдавать приказания. Я не ответил.
-- Шутник, -- небрежно проронила она. Затем протянула руку и, схватив мою, принялась ее целовать. -- Ты делал маникюр? -- спросила она.
-- Нет.
-- У твоих ногтей другая форма и руки чище, чем всегда. Может быть, так влияет на людей Париж? Ты и пахнешь иначе.
-- Как?
Она сморщила нос.
-- Как доктор, -- сказала она, -- или священник, или незнакомый гость, которого пригласили к чаю.
-- Очень жаль, -- сказал я в полном замешательстве.
-- Пройдет. Сразу видно, что ты вращался в высоких кругах... Что вы делали в гостиной -- обсуждали меня, да?
Какое-то неосознанное чувство подсказало мне, что детей невредно порой одернуть.
-- Нет, -- ответил я.
-- Неправда. Жермена сказала, за ленчем только и разговору было что обо мне. Конечно, из-за того, что ты так долго не приезжал, они тоже подняли шум. Что ты делал?
Я решил говорить правду, когда смогу.
-- Спал в отеле в Ле-Мане, -- ответил я.
-- Что тебе вздумалось? Ты очень устал?
-- Я много выпил накануне и ударился головой об пол. И, возможно, принял по ошибке снотворное.
-- Если бы ты не выпил снотворное, ты бы уехал?
-- Уехал? Куда? -- спросил я.
-- Куда-нибудь и не вернулся бы, да?
-- Я тебя не понимаю.
-- Святая Дева сказала мне, что ты можешь не вернуться. Вот почему я заболела. - - Вся ее повелительность исчезла. Она пристально смотрела на меня, не сводя глаз с моего лица. -- Ты забыл, -- добавила она, -- в чем ты признался мне перед тем, как отправился в Париж?
-- А в чем я тебе признался?
-- Что когда-нибудь, если жизнь станет слишком трудной, ты просто исчезнешь и никогда не приедешь домой.
-- Я забыл, что говорил это.
-- Я не забыла. Когда дядя Поль и все остальные принялись толковать о том, как плохо у нас с деньгами, и о том, что ты поехал в Париж, чтобы попытаться все уладить, -- но дядя Поль не очень-то надеялся на успех, -- я подумала: вот самый подходящий момент, теперь-то папа это и сделает. Я проснулась ночью, мне было плохо, и тут пришла Святая Дева и стала у меня в ногах. Она была такая печальная...
Мне было трудно выдержать прямой взгляд детских глаз. Я посмотрел в сторону и, взяв с кровати потрепанного игрушечного кролика, принялся играть его единственным ухом.
-- Что бы ты сделала, -- спросил я, -- если бы я не вернулся?
-- Убила бы себя, -- прозвучал ответ.
Я заставил кролика танцевать по простыне. У меня возникло смутное воспоминание, что давным-давно, в те дни, когда у меня еще были игрушки, это меня смешило. Но девочка не смеялась. Она взяла кролика у меня из рук и спрятала под подушку.
-- Дети не убивают себя, -- сказал я.
-- Так почему ты так бежал сюда десять минут назад?
-- Ты могла оскользнуться.
-- Нет, не могла. Я держалась. Я часто так стою. Но если бы ты не пришел, это было бы другое дело. Я бы отпустила руку. Я бы прыгнула вниз и разбилась. И горела бы вечным пламенем в аду. Но лучше уж гореть в аду, чем жить в этом мире без тебя.
Я снова посмотрел на нее: маленькое овальное личико, коротко остриженные волосы, горящие глаза. Страстное признание потрясло и испугало меня, таких слов можно ожидать от фанатика, но от ребенка?.. Я изо всех сил старался найти подходящий ответ.
-- Сколько тебе лет? -- спросил я.
-- Ты прекрасно знаешь, что в следующий день рождения мне будет одиннадцать.
-- Прекрасно. Перед тобой еще вся жизнь. У тебя есть мать, тети, бабушка, все, кто живет в замке. Они любят тебя. А ты болтаешь дикую чепуху о том, что бросишься в окно, если меня здесь не будет.
-- Но я их не люблю, папа. Я люблю одного тебя.
Так-то вот. Мне страшно хотелось курить, и я механически стал шарить рукой в кармане. Заметив это, она соскочила с кровати, подбежала к небольшому бюро, стоявшему сбоку от окна, вынула из отделения коробок и, молниеносно вернувшись, протянула зажженную спичку.
-- Скажи, -- обратилась она ко мне, -- правда, что корь опасна для еще не рожденных детей?
Такая резкая смена настроения была непостижима для меня.
-- Маман говорила, что если я заболею корью и она от меня заразится и заразит маленького братца, он родится слепым.
-- Не могу сказать. Я ничего в этих вещах не смыслю.
-- Если маленький братец будет слепым, ты станешь его любить?
Куда девалась ее серьезность! Она принялась выделывать пируэты -сперва одной ногой, затем другой. Я понятия не имел, как ей ответить. Танцуя, она не спускала с меня глаз.
-- Будет очень грустно, если малыш родится слепым, -- сказал я, но она точно не слыхала.
-- Вы отдали бы его в больницу? -- спросила она.
-- Нет, о нем заботились бы здесь, дома. Но так или иначе, нам это не грозит.
-- Кто знает. Возможно, у меня и сейчас корь; если так, я, конечно, заразила маман.
Я не мог не воспользоваться ее обмолвкой.
-- Ты только что говорила, будто у тебя был жар, потому что ты боялась, вдруг я не вернусь домой, -- поймал я ее на слове. -- Ты и не упоминала о кори.
-- У меня был жар, потому что ко мне спустилась Святая Дева. На меня снизошла господня благодать.
Она перестала кружиться, легла в постель и прикрыла лицо простыней. Я стряхнул пепел в кукольное блюдце и оглядел комнату. Странное сочетание детской и кельи. Помимо того окна, из которого она обстреливала меня каштанами, в наружной стене было еще одно, узкое, под ним -импровизированный аналой из ящика для упаковки, покрытого сверху куском старой парчи. Над ящиком было распятие, украшенное четками, а на самом аналое между двумя свечами стояла статуэтка Божьей Матери. Рядом на стене висело изображение Святого Семейства и голова святой Терезы из Лизье; тут же, на скамеечке, сидела, скособочившись, тряпичная кукла с пятнами краски по всему телу и воткнутой в сердце спицей. На шее у нее была карточка со словами: . Игрушки, более соответствующие ее возрасту, валялись на полу, а возле кровати стояла фотография Жана де Ге в форме, сделанная, судя по всему, задолго до ее рождения.
Я погасил окурок и встал. Фигура под одеялом не шевельнулась.
-- Мари-Ноэль, обещай мне что-то.
Никакого ответа. Делает вид, что спит. Неважно.
-- Обещай мне, что больше не будешь вылезать на подоконник.
Молчание, а затем тихое царапанье; вот оно приостановилось, снова раздалось, теперь громче. Я догадался, что она скребет ногтями спинку кровати, подражая мышам или крысам. Из-под одеяла донесся громкий писк, она взбрыкнула ногой.
Давно забытые присловья, которыми взрослые выражают детям свое неодобрение, стали всплывать у меня в уме.
-- Не умно и не смешно, -- сказал я. -- Если ты сейчас же мне не ответишь, я не пожелаю тебе доброй ночи.
Еще более громкий крысиный писк и яростное царапанье в ответ.
-- Очень хорошо, -- сказал я твердо и распахнул дверь. Чего я хотел добиться этим, один бог знает, все козыри были в ее руках, ей достаточно было подойти снова к окну, чтобы это доказать.
Но, к моему облегчению, угроза подействовала. Девочка скинула простыню, села на постели и протянула ко мне руки. Я неохотно подошел.
-- Я пообещаю, если ты тоже дашь мне обещание, -- сказала она.
Это звучало разумно, но я чувствовал, что тут скрыта ловушка. Разобраться во всем этом мог разве Жан де Ге, не я. Я не понимаю детей.
-- Что я должен обещать? -- спросил я.
-- Не уходить навсегда и не оставлять меня здесь, -- сказала она. -- А уж если должен будешь уйти -- взять меня с собой.