Вчера я познакомилась еще с одной математичкой. Она ругала уже на перемене, не отпуская никак с урока, именно восьмой «В», где, как я поняла из контекста ее пламенной речи, все получили за контрольную, первую в этой четверти, двойки и тройки.
— Нет! — кричала разъяренная учительница. — Нет! Никто ничего переписывать не будет! Отдыхали каникулы! Сидели «ВКонтакте», кто из вас хоть одно уравнение решил? И вообще — у вас был год, чтобы писать и переписывать! Я ничего никогда в школе не переписывала, у меня всегда был один только шанс — что написала, то и написала. Переписки, переделки — с чего? Кто вам по жизни вторые шансы будет давать? Ой, извините, по моей вине ракета взорвалась, до орбиты не долетев, можно, я вторую попробую запустить? Авось долетит! Так, что ли?
Я шла мимо кабинета, где была широко открыта дверь, и учительница, не обращая внимания на посторонние уши и взгляды, продолжала ругать класс. Я чуть приостановилась, потому что увидела знакомые лица. Недовольное лицо Тамарина. Спокойное, но расстроенное — Вероники.
— Светлана Ивановна… — завел было Тамарин.
— Сиди! — крикнула она ему. — Уж ты бы вообще молчал! Ты должен был написать на шесть с плюсом, понимаешь! У тебя такие наполеоновские планы! А ты ерунды решить не смог!
— Там варианты были неравноценные…
— Неравноценные?! А жизнь вообще дает неравноценные варианты нам, понимаешь, Тамарин! Понимаешь? Одному — красную дорожку вперед выкатят, причем ни за что, понимаешь — ни — за — что! Просто! Дураку какому-нибудь! А тебе, Тамарин, рогаток понавставляют, шины проткнут, руки свяжут и… — Учительница перевела дух и нервно обернулась на дверь. — Вы что-то хотели? — она недоуменно посмотрела на меня.
— Да нет. Просто услышала, как вы моими словами говорите — про красную дорожку, про ракету и орбиту и вообще…
Светлана Ивановна слегка растерялась.
— Извините! — Я поспешила прикрыть дверь и отойти.
Потом, на следующей перемене, я увидела ее в столовой, куда все-таки стала ходить, в основном из социальных побуждений. Видеться с другими учителями, знакомиться с кем-то, что-то слышать. Мне же нужно окунуться в среду и как-то аккумулироваться здесь.
Я подошла сама к Светлане Ивановне, которая нервно и быстро откусывала булочку и запивала остывшим чаем. Чай в этой столовой пахнет хлоркой и всегда холодный. Я решила привыкнуть, чтобы не выделяться, но пока не привыкла. Хлорка — потому что не фильтруют, холодный — потому что варят утром в огромных чайниках и так весь день и пьют.
— У меня этот класс тоже вызывает вопросы, — сказала я Светлане Ивановне. — Я — Анна Леонидовна, новая учительница русского и литературы.
— А, да! — Светлана Ивановна взглянула на меня с любопытством. — А вы книжки, говорят, пишете? И что, пришли в школу собирать материал?
Я даже засмеялась:
— Да вы что! Мне даже в голову такое не приходило! Это громко сказано — «книжки пишу»! Да ну! Написала когда-то пару книг… Сейчас все издаются, кто писать умеет, вы же знаете! Нет, просто я работала дома, пока дети были маленькие, переводила в основном, а теперь как-то вот решила…
— Ну да, знакомо — ближе к дому и вообще, так? — быстро сказала Светлана Ивановна.
— Да. Вы простите, я сегодня слушала, как вы говорили. Просто я никак не приспособлюсь к ним, не знаю, на какой кобыле подъехать, они ничего не хотят. Не читают книг…
— Вы серьезно хотите заставить их читать? — удивилась Светлана Ивановна. — Так это нечитающее поколение. Они не могут сосредоточиться. У них мозги уже по-другому устроены. Не могут, не то что не хотят!
— Вы серьезно так думаете?
— А что мне думать? Я вижу. У меня два сына, одному девятнадцать, в институт поступил, другой в десятом классе. Они хорошие мальчики, но перестали читать несколько лет назад. Переключились на игрушки в компьютере, потом в телефоне. Я, если честно, как-то пропустила этот момент. Не поняла, как это произошло. Сейчас я просто рядом сижу, в воскресенье, обоих рядом сажаю…
— И девятнадцатилетнего?
— И девятнадцатилетнего, — вздохнула Светлана Ивановна.
— И есть рычаги давления? — я спросила и тут же подумала, что для первого знакомства я задаю неправильные вопросы.
Но Светлана Ивановна весело посмотрела на меня:
— Есть. Дружба. Мы дружим с сыном. Я его прошу, он садится и читает. Вернее, пробует читать. Мы с одиннадцати до двенадцати в воскресенье читаем. Или с шести до семи вечера. Это ужасно, мучительно, неправильно. Я пытаюсь бороться с природой. Я — сама математик, люблю логику, не очень люблю лирику и всякие мелодрамы, но… — Она махнула рукой.
— У меня дети пока читают, — сказала я. — Один обормот, вторая — девочка. Близнецы. Оба читают. Я им игры неинтересные покупала, они поиграли и разочаровались.
— Специально, что ли? — рассмеялась Светлана Ивановна.
— Да нет. Старалась, наоборот, — развивающие всякие. И книжек много покупаю, разных, интересных. Сейчас много хорошей детской литературы издается, особенно переводной. А Тамарин правда талантливый? — спросила я Светлану Ивановну.
— Тамарин-то? — Она прищурилась. — Что считать талантом. Наглый — да. Самоуверенный. Тройки-пятерки, с одной стороны, — не показатель, Эйнштейн, как известно, был троечником. Но!.. — Она вытерла салфеткой руки с аккуратным неброским маникюром. — Пойдемте? Скоро звонок.
В коридоре я столкнулась с Розой.
— Что там у тебя с Громовской? Какие-то ужасы рассказывают. Почему не позвонила мне?
— Да Никита в больнице, Громовская его вчера сшибла у «Синего цветка», по тротуару ехала…
— Да что ты? — довольно равнодушно проговорила Роза. — И что с ним? Серьезное что-то или так…
Я чуть помолчала, глядя на Розу.
Я хорошо помнила, как восхищалась ею Настька, не догадываясь, что я когда-то знала Розу бледной, плоскогрудой, худой девочкой, довольно неуверенной и зажатой. (Или так мне казалось в десять лет?) Настька с Никитосом, как положено, бывали на общешкольных «линейках», которые вела Роза. Да и я ее видела три раза на линейках Первого сентября! Только я не могла себе представить, что это та Роза — из моего пионерского детства! Кто-то ведь не меняется совсем, просто становится толще и выглядит устало. Раздобревшая усталая девушка, легко узнать, хотя и прошло двадцать пять лет. Кто-то даже и не толстеет, как Лариска, — худенькая, слегка подуставшая девушка, симпатичная и живая, только появился круглый выпяченный животик — никуда не денешься, после сорока пяти лет мускульные клетки заменяются жировыми, такая интересная программа жизни. Бабушкам мускулы не нужны, бабушкам нужно, чтобы потеплее… Так, что ли? Миллионолетняя эволюция или некая программа, совершенная с точки зрения иного — не нашего — разума? Не хочу я, чтобы с прекращением цикла воспроизводства я начала рассыпаться, мои кости стали хрупкими, зубы — шаткими, мозг — больным. Я — не хочу! Но что я могу поделать с программой, заложенной в меня? Как только я больше не смогу — теоретически — производить потомство, я стану природе не нужна. Мой собственный организм прекратит заботиться о самом себе. Я нужна была природе, чтобы произвести еще один или два мыслящих и страдающих кусочка живой плоти — и всё? Всё? Я больше не нужна? Дурацкая программа, надо признать.
Настьке нравилась Розина стать, королевская осанка, она была потрясена ее величием и царственностью. Рассказывала, как все замолкают от одного ее взгляда, как она никогда не кричит — посмотрит, улыбнется, и все стоят навытяжку перед ней. Когда я спросила Никитоса, нравится ли ему Роза, он даже не понял, о чем я говорю. «Ну, Роза Александровна, Никитос, помнишь, красивая, высокая такая!» — принялась объяснять ему Настька. Никитос только пожал плечами: «Не-а. Не знаю». «Ну кто линейки ведет! Грамоту кто тебе давал за плавание? Помнишь?» «А-а, грамоту! — обрадовался Никитос. — Помню… А кто давал — не помню». Вот и весь сказ. Две планеты — девочка и мальчик.
Сейчас я смотрела на Розу. Неужели она действительно такая жестокая? Или это особенность профессии? Как у хирургов? Не будешь жестоким, будешь плохим хирургом?
— Ты что? — Роза похлопала меня по плечу. — Что, серьезное что-то?
— Да нет. Швы разошлись, лоб разбил. Сотрясения вроде не было.
— Не тошнило? — осведомилась Роза.
— Нет.
— Значит, не было.
— Да, его все бьют по голове, бьют, а сотрясения нет.
— Это ты про Дубова, что ли? — Роза прищурилась. — Ох, как не хочется, чтобы он в пятый класс сюда приходил…
— Не берите.
— Как? Как не брать? Мы всех обязаны брать. Вот поставят его на учет — тогда посмотрим, и то… Да ведь родители потерпевших до полиции никогда дела не доводят, как бы ни дрались. Сами виноваты. Вот ты написала заявление в полицию?
— Нет.
— Вот видишь. А написала бы, может, и присмирел бы паренек.
— Как? Как не брать? Мы всех обязаны брать. Вот поставят его на учет — тогда посмотрим, и то… Да ведь родители потерпевших до полиции никогда дела не доводят, как бы ни дрались. Сами виноваты. Вот ты написала заявление в полицию?
— Нет.
— Вот видишь. А написала бы, может, и присмирел бы паренек.
— Мой брат тоже так говорит.
— Кстати, а кто у тебя брат? — вкрадчиво спросила Роза.
— Брат? — пожала я плечами. — Андрюшка.
— Да я понимаю… Я помню его. Очень красивый мальчик был… А кто он? Говорят, что он…
— Ну да, — не дала я договорить Розе. — Что-то вроде того, что говорят.
— Ну-ну… — улыбнулась Роза одной из своих самых страшных улыбок. — Ты, Аня, зря со мной так.
— Как?
— Не откровенна. Может быть, ты думаешь: Роза — цербер, Роза ходит и на всех лает? Может быть, ты думаешь, что я привыкла ко всему этому?
Я не очень понимала, о чем говорит Роза, и уж совершенно не понимала, почему у нее вдруг подозрительно покраснели нос и глаза. Роза умеет плакать? Роза не хочет, чтобы ее считали цербером?
— Хорошо, — кивнула я. — Можно, я буду звать тебя Нецербер? Красиво так, по-немецки…
— Да ну тебя! — отмахнулась Роза и зашагала по коридору, на ходу одергивая разошедшихся старшеклассников, тех, кто вовремя не увидел, что по рекреации идет Не-Цербер.
Хорошо, что они хоть кого-то боятся. Не пряником — кнутом в основном воспитывается человек, увы. Страхом. Я пытаюсь доказать обратное и воспитываю своих пряниками, лаской, дружбой. Получается? Не пойму пока. Вроде да. А вроде и нет. Настька как выла до посинения при любом удобном случае, когда страшно, когда растерялась, так и воет, Никитос чем дальше, тем страшнее дерется. А я им — «Извольте пряничка откушать! Не войте, не деритесь…»
В восьмой «В» я вошла задумчивая. И обнаружила, что меня ждет сюрприз.
За партами сидели девочки, дисциплинированно, положив руки на стол, как первоклассницы. Не играли в планшеты, не хихикали, не тыкали пальцами в телефон, не причесывались.
Четыре девочки, за двумя партами. Больше в классе никого не было. Вероника молча чертила пальцем что-то на парте и время от времени поглядывала на меня огромными глазами.
— У тебя есть восточная кровь? — спросила я ее.
Она даже вздрогнула от такого вопроса.
— Что?
— Ну просто я смотрю на тебя и восточных черт не вижу, а что-то такое есть в твоем лице…
— Я не знаю, — довольно сдержанно проговорила Вероника.
— Ну хорошо, извини. Давайте поговорим сегодня вот о чем. У нас ведь Фонвизин сейчас, так? Как вы думаете, Митрофанушка — явление историческое или типичное? Давай ты начнешь, м-м-м… Полина, правильно? — я кивнула на одну из девочек.
Та, не вставая, смотрела-смотрела на меня, потом сказала:
— Я не читала эту книжку.
— А как книжка называется, знаешь?
Девочка молчала.
Вероника пожала плечами и проговорила:
— Полин, ну если ты осталась, говори что-нибудь!
Девочка продолжала молчать.
— Хорошо, кто знает?
Не поднимая руки, ответила другая девочка:
— «Недоросль». Мы ходили в театр, смотрели в пятом классе.
— В четвертом! — поправила ее Вероника.
— Девочки, ну какая разница! Кто может ответить на мой вопрос? Ну вот ты, пожалуйста, — я показала на последнюю, молчавшую пока. Черт, как же мне выучить все их имена? Они же еще пересаживаются! Наташа она, что ли, или одна из многочисленных Даш?
— Я не понимаю вопроса, — ответила вполне искренне мне девочка. — Что такое историческое явление?
— Ясно, хорошо. Тогда давайте так… Кто-нибудь из вашего класса похож на Митрофанушку?
Девочки засмеялись.
— «Не хочу учиться, а хочу жениться!» — сказала одна девочка.
— Ну да, вроде того. Только это не Фонвизин, а «Дюймовочка». Но суть почти что та же.
— А кто у кого списал? — засмеялась четвертая.
— Девочки, подождите, — Вероника остановила веселье. — Анна Леонидовна, а почему вы не спрашиваете, где остальные?
— Заболели, наверно, — пожала я плечами.
Вероника внимательно смотрела на меня.
— Нет, они не заболели!
— Ну хорошо. Ты хочешь поговорить об одноклассниках? Давай. Где они, почему не пришли?
— Они объявили вам бойкот.
— А вы? Решили не присоединяться?
Девочки молчали и переглядывались.
— У каждой свои обстоятельства, — проговорила наконец Вероника.
— Ясно, ну и на том спасибо. Вот это называется историческая обусловленность события. У каждого из вас своя.
— Своя история? — спросила Вероника.
— И своя история, и своя страна в каком-то смысле. Жизнь своя. Ну что, продолжим про Недоросля, или вас разрывает, и будем обсуждать Тамарина с компанией?
— Его девочки уговорили, которые получили двойки по диктанту. Они считают, что незаслуженно, — сказала та, которая не читала Фонвизина.
— А остальные мальчики? Там, кстати, у мальчика у какого-то «четыре-пять», я помню, было…
— Кто за девочками пошел, из солидарности, кто за Тамариным, — объяснила Вероника.
— Так он сам тоже, кажется, на кол написал. Если мне не изменяет память, двадцать семь грамматических ошибок, а запятые и точки он вообще не ставит.
— Компьютер же все исправляет, правда… — не очень уверенно сказала Полина.
— А если электричество отключат? Или случится всемирный потоп и все начнется заново? А мы ничего не знаем, не помним, писать практически не умеем, как устроена электрическая лампочка — и то нарисовать не в состоянии, почему она горит, не понимаем, я уже не говорю про компьютер!
— Еще мы не знаем, как устроена бомба… — проговорила Вероника.
— Да, и это единственный плюс того, что мы крайне безграмотны. После потопа будем убивать друг друга камнями. И все же. Давайте прямо сейчас почитаем «Недоросля» по ролям. У меня есть книжка, а вы найдите тексты в Интернете. Кто хочет быть Митрофанушкой?
Девочки переглянулись.
— Никто? Ну хорошо, я буду Митрофанушкой…
Мы почитали «Недоросля», поговорили, нашли все же нескольких недорослей из класса, из окружения девочек, они стали фантазировать, обнаружили недорослей даже среди школьных учителей и своих родителей. Я могла бы сказать, что и мой собственный «муж» Игоряша — настоящий недоросль, но не стала углубляться в семейные истории.
Весь урок я думала: что мне им ставить — всем пятерки? Очень глупо. Ах, вы какие молодцы, не пошли со всем классом против учительницы, штрейкбрехеры, получите за это пряник. Тем более что особенно не за что было ставить им пятерки, даже Веронике. Разве что за то, что они в конце концов оживились и кое-как заинтересовались покрытой паутиной забвения пьесой. Забвения не в культуре — в головах нынешнего поколения.
А поставить четверки — обидно. Про тройки я уже и не говорю. Собственно, почему бы им не сказать правду? Она тоже весьма сложная в нравственном смысле, пусть задумаются. Или сделаем по-другому…
— Я напишу задание в электронный журнал. Оценок сегодня никаких не ставлю по педагогическим и моральным соображениям.
— В смысле? — спросила Вероника.
— Вот такая тема сочинения и будет: «Нам не поставили оценок за прошлый урок литературы, хотя мы активно работали, потому что…»
— А почему? — продолжала настаивать Полина.
— Полина, всё! — одернула ее Вероника. — А остальные что будут писать?
— Остальные пусть местоимение «нам» заменят на существительное «девочкам» и напишут то же самое. Пусть подумают.
— Но какое отношение это имеет к литературе? К Фонвизину?
Я терпеливо ответила девочкам, стараясь даже не вдумываться, действительно они не понимают или вредничают. Какая разница?
— Такое же, как любая нравственная проблема. Литература занимается прежде всего этим. Мы недавно говорили об этом же с семиклассниками. Литературу пишут по тем же соображениям, по которым ваши одноклассники не пришли на мой урок. Как решать главные вопросы справедливости, морали и так далее.
— А детективы, а фантастика? — спросила Вероника.
— Ты правильный вопрос задаешь. У разных жанров литературы — и задачи разные. Но в хорошей фантастике и в хорошем детективе автора волнуют мировые проблемы так или иначе. Если убил, то почему, если про инопланетян — то от чего они страдают, чего хотят от своей жизни, и так далее. Поговорим еще об этом. На сегодня всё. Спасибо, девочки!
— За что? — спросила Вероника.
Я посмотрела на нее. Она — хорошая девочка, или я вижу что-то не то?
— Формула вежливости, Вероника. Спроси у мамы, есть ли у тебя восточная кровь.
— Тогда — на здоровье, Анна Леонидовна, — ответила Вероника, вставая. — А мамы у меня нет. До свидания.
— Прости, пожалуйста! — искренне сказала я.
Вероника пожала плечами и вышла из класса, широко выбрасывая длинные, худые мосластые ноги. Мне надо осторожнее разговаривать с этими детьми…