— Нет уж, ты ответь мне сначала, а потом уже вой, сколько твоей душе угодно.
Настька на полном серьезе кивнула, взяла мою руку горячими ладошками и зашептала, оглядываясь на закрытую дверь:
— Это он ей понравился! Я ее ненавижу! Она страшная! Уродка! И у нее толстые ноги!
— Откуда ты знаешь, какие у нее ноги? — удивилась я. — Она же всегда в длинной юбке ходит.
— Да, а вчера пришла в короткой! И сегодня тоже! И смеялась как дура! И еще я слышала, она спрашивала папу, как проехать в какой-то Мыр… Мырмызянск, что ли… А он сказал, что подвезет ее.
— Так и здорово! Учителям нужно помогать. Все родители помогают.
— Мам, ты сейчас неискренне говоришь, — тихо сказала Настька. — А я с тобой о своем самом тайном говорю.
— Прости, дочка, — я прижала к себе Настькину светлую головку. — Прости. Я неправа. Конечно. Ты у меня самая замечательная дочка. А папу мы в Мырмызянск не пустим, да?
Настька подняла на меня глаза. Неужели она что-то понимает? Не головой, нет. Она слишком мала. Понимает не она, а то умное, тайное, непознаваемое, что внутри нее. Оно, это умное и скрытое глубоко от наших глупых глаз, знает, что я ее папу не люблю. И отпущу его в любой Мырмызянск. Но!
— Настюнь, он ведь ваш папа? Вот вы его в Мырмызянск и не отпускайте. Когда они собирались туда поехать?
— В воскресенье, — еле слышно сказала Настька. — В семь утра.
— Ого, ничего себе! А поспать наш Игоряша не хочет в воскресенье в семь утра? Не бойся, мы работу ему на это время найдем, сам еще проситься будет.
— К нам? — с надеждой спросила Настька.
Я с трудом сдержала вздох. Ну ведь она не уговаривала меня, чтобы я рожала ее от Игоряши. Я могла бы дождаться большой любви и родить ее от любимого. Или не родить никого. Вянуть-пропадать, писать книжки о тоске и одиночестве. Так, всё!
— К нам, Настюнь, конечно, мы же его семья!
— Да? — спросила осторожно Настька. — Папа — тоже наша семья?
Плохо, плохо, что это всё так. Но пока по-другому не получается.
— Конечно, Настюнь. И бабушка Наталья, и мы — его семья. Семьи бывают разные.
— Хорошо, — вздохнула Настька с некоторым облегчением. — Морковку тереть?
— Тереть, только без пальцев, как в прошлый раз, ага?
— Девочки, можно к вам? — в дверь просунулась Игоряшина бородка.
Попросить, что ли, его в виде эксперимента бородку сбрить? И подарить ему абонемент в фитнес-клуб? Чтобы штаны не висели на нем, как на мягком тючке с рисом?
— Мам, чем так пахнет? — Веселый Никитос зашел в кухню, сильно толкнув Игоряшу. — Черт, пап, я об тебя ударился… М-м-м… Мам, откуда вонизмус такой?
— Каша сгорела! Черт… — я подхватила кастрюльку с плиты.
— Чертей не поминайте! — вдруг сказал Игоряша, наш самый главный атеист. — А то дома заведутся.
— Да? — удивилась я. — Что, так просто завести дома чертей? Я попробую.
Никитос захохотал и стал меня убеждать:
— Да я все равно ее ненавижу, эту кашу, не переживай, мам! Хочешь, я бутерброды сделаю?
— Ты? Бутерброды?
Мы все трое смотрели на Никитоса.
— Да, — скромно улыбнулся он. — Меня в больнице мальчики научили. Надо взять хлеб… И еще, кажется, м-м-м… масло… И еще что-то. А! Вот! Ветчину! Или еще можно икру.
— Ясно. Это тебе к папе. Если папа сходит в магазин и купит… — Я посмотрела на Игоряшу, тот беспомощно развел руками — ясно, без денег, как обычно, — купит колбасы, то ты сделаешь нам бутерброды. Да?
— Да! — крикнул Никитос, который не выдерживает долгих нудных бесед. — Или Настька. Я ее научу, да, Насть?
— Да, — нежно ответила ему сестра, как две капли воды похожая и при этом совершенно не похожая на брата.
— Нюся, я вас очень люблю, — вдруг сказал Игоряша, и мне показалось, что у него намокли глаза.
Я, конечно, отлично знаю, в кого Настька такая рева-корова, но что вдруг сейчас?
— Ты со мной перешел на «вы»? В связи со своим внезапным увлечением? В воскресенье, кстати, у нас семейная поездка в…
Черт, черт, черт, я же собиралась с обормотским седьмым «А» провести экскурсию, сделать первую совместную вылазку, чтобы как-то подкорректировать отношения перед родительским собранием… А и ладно! Совместим полезное с… полезным!
— У нас — поездка в Клин!
— В Кли-и-ин? — обрадовался Никитос, который собрался уже было уйти. — За колбасой?
— Ага. И за сосисками! Никитос, ну что ты в самом деле!
— В Клину жил Петр Ильич Чайковский, — сказала Настька, — нам на музыке рассказывали, да, па-а… — она запнулась, посмотрела на Игоряшу и, гордо тряхнув головой, договорила: — Да, мам?
— Да, дочка. Всё, решено. Едем все вместе. И седьмой «А». Я теперь там классный руководитель, — объяснила я Игоряше. — Посмотришь на моих детей.
Никитос ревниво нахмурился. Я развела руками:
— Увы, дружок. Ничего не поделаешь. Четыре тысячи рублей, а ответственности — почти как за вас. По крайней мере, в первой половине дня, пока они в школе. Не знаю даже, как в меня все это поместится.
— Нюсечка, может, тебе уйти из школы? — Обращаясь ко мне, Игоряша попытался ненароком погладить Настьку по голове. Та изо всей силы вырвалась и перешла на другую часть кухни.
— Может и уйти, но не сейчас.
— Ну, как знаешь, как знаешь, ты всегда все сама знаешь, да, дети? У нас мама такая сильная, красивая…
— И ноги у нее стройные, и не картавит, да, Игоряша?
Игоряша покраснел и даже затрясся.
— Ты что, Нюсечка? Ты что?
— Считай, что мы тебя ревнуем.
Соскучившийся от непонятных разговоров Никитос на всякий случай сделал папе свое традиционное «бэ-э-э» и попробовал покачать холодильник.
— Оставь в покое мебель! Иди доставай пылесос и убирай осколки.
— Я помогу тебе, сынок! — засуетился Игоряша и попытался исчезнуть с кухни вслед за Никитосом.
— Один только момент, Игоряша! — попридержала я его. — Я нарывов дома не потерплю. Сразу вскроем и — ага. Договорились?
— Да. — Красный Игоряша стоял передо мной навытяжку.
Да черт побери! Ну как сделать так, чтобы он хоть слегка был похож на мужчину?
Собственно, нарыв и так вскрыт, что его еще вскрывать? Тем более что я действительно не могу дать Игоряше ни ласки, ни любви, ни восхищения, даром что ноги стройные и не картавлю, как Юлия Игоревна…
Мне как-то расхотелось говорить. Я всех обманываю, я. И Настьку, доверчивую и любящую девочку. И Игоряшу. Он ждет и ждет, годами. А я обманываю и обманываю.
— Впрочем, Игоряша, ты можешь в воскресенье и поспать. А дети со мной все равно поедут на экскурсию. Да, Насть?
Настька посмотрела на меня долгим взглядом. В этот момент моя дочка на моих глазах чуть-чуть повзрослела.
— Да, мам, — сказала она. — Папа, ты поспи. Или отвези Юлию Игоревну в Мырмызянск. Я тебя отпускаю.
Дальше я не знала, смеяться мне или плакать. Хорошо, что Никитос уже включил пылесос и распевал еще при этом на варварский мотив какую-то английскую, вероятно, песню. Или испанскую. Потому что ни одного слова понятно не было. Но зато он не слышал, как ахнул Игоряша. Как упал на стул. Как заплакала Настька. Не громко, но очень горько. Как я ругала Игоряшу — за всё. Как Игоряша, захлебываясь, оправдывался, клялся в любви мне и Настьке, обещал броситься с нашего второго этажа, если мы его не простим, как в подробностях пересказывал свои беседы с Юлией Игоревной — если верить Игоряше, беседы были такого толка:
— А она мне сказала: «Вы можете отвезти меня в Мырмызянск?» А я ей сказал: «Нет, никогда!» А она стала просить: «Игорь Владимирович, Игорь Владимирович!» А я ей ответил: «Нет, ни за что!»
В результате я набрала маленькую кастрюльку холодной воды и, отчетливо понимая, что делаю сейчас то, что Настька не забудет никогда, и что, возможно, определит не только ее дальнейшее отношение к папе, но и ее будущие отношения с миром мужчин, вылила всю воду на голову Игоряше, стараясь не попадать в уши, которые у него болят одиннадцать месяцев в году.
Игоряша задохнулся, ойкнул, всплеснул руками и отчаянно зарыдал, упав головой на стол. Да господи! Мне пришлось обнять его, рассказать, что он самый замечательный отец в мире, пообещать за Настьку, что та никогда его не разлюбит.
— А ты? — тут же поднял голову Игоряша. — Ты меня не разлюбишь?
Что мне было сказать ему? На каком языке? Чтобы он понял, но не прыгнул со второго этажа, а Настька бы не поняла? Ее бы надо было давно прогнать с кухни, но она стояла рядом.
— Нет, Игоряша. Не разлюблю, — сказала я и мельком посмотрела на Настьку.
Показалось мне, или в глазах девятилетней дочери я увидела жалость? К кому из нас? Люди, вырастая, быстро забывают, как много они понимали в детстве. А вот я ведь помню, как мама с папой поклялись умереть в один день. И что я чувствовала тогда. Так ясно и прозрачно. Я все понимала. Что это несправедливо. И что они говорят искренне. И что они больше любят друг друга, чем меня и Андрюшку, чем саму жизнь. Про Бога я не думала в девять лет, такой категории не было, я это точно помню. А было мне именно девять лет.
Я обняла и поцеловала Настьку. Постаралась обнять так, чтобы она почувствовала, что она очень мне нужна, что она — моя, родная, что мама все равно ближе и важнее, чем папа. Ну ведь это так? Так придумано природой, не нами.
Настька прижалась ко мне — вжалась в меня. Я знаю это чувство, я помню его тоже с детства. Как хотелось иногда вжаться в маму, раствориться в ней, в ее большом и бесконечном тепле. И когда тепла этого не стало, как же его иногда не хватает.
— Всё? — спросила я Игоряшу. — Иди умойся, и чтобы Никитос тебя таким не видел.
— Мне уйти? — растерянно спросил Игоряша.
— Возьми деньги, Настьку… — Я почувствовала, как напряглась Настька, крепко прижавшаяся к моему боку. — Или ладно, она пусть помогает Никитосу — всё равно он стёкла один не соберет. А ты быстренько сходи в магазин, а то я совсем запустила хозяйство.
— Что купить? — Игоряша с готовностью взял ручку, лежавшую, как обычно, у нас на кухонном столе, и салфетку — чтобы писать список.
Как я ненавижу эти его списки! Игоряша пишет списки всегда — перед тем как поехать отдыхать, на отдыхе — что привезти маме, что не забыть посмотреть, как распланировать оставшиеся деньги и дни, причем списки эти абсолютно бесполезные, он все равно все делает не так — забывает, или я ему не даю следовать «списку». Пишет списки, что купить в магазине, и потом список этот найти в магазине не может, пишет списки, на какие фильмы сходить и что обсудить с детьми…
Что в этом плохого? Ничего, кроме того, что я ненавижу выражение «по списку». Кроме того, что я не люблю Игоряшу. Со списками и без.
— Купи всего. Чтобы жилось радостно.
— Хорошо, — согласился Игоряша, подумал и переспросил осторожно: — А это в каком смысле? Купить тебе вина?
Я вздохнула.
— Игорь, возьми три тысячи рублей и ни в чем себе не отказывай. И давай быстрее. Завтра всем рано вставать.
— Я пойду с ним, мам, — сказала вдруг Настька и вздохнула совершенно так же, как и я. И посмотрела на Игоряшу: — Ты сам не разберешься!
— Не разберусь, дочка, не разберусь!
Страшно обрадованный, Игоряша вскочил, заплясал на месте, переступая с ноги на ногу. Я поняла, что если в течение минуты он не исчезнет с моих глаз, разрыдаюсь уже я. Я плачу приблизительно два раза в год, но потом мне так плохо, что я ни видеть никого, ни говорить ни с кем не могу.
— На счет три… — проговорила я.
— Да! Да, Нюсенька! Да, одна нога здесь, другая…
— В Мырмызянске! — Я подмигнула Настьке. — Выше нос, ревнивица! Всё твое пока с тобой, держи его крепче!
Настька тем же серьезным взглядом посмотрела на меня и тоже постаралась подмигнуть. Вот хорошо это всё или плохо? Горько или сладко? Черное или белое? Это серо-буро-малиновое в крапинку. По-другому не получается, увы.
— Ура!!! — раздался дикий вопль Никитоса. — Он ее сожрал, а я ее вытащил! Йес! Йес! Ура!!!
Я заглянула в детскую. Он — это пылесос. Она — штора. Никитос не дал пропасть шторе в недрах зловредного пылесоса. И он прав в оценке ситуации. Ура. А вовсе не «увы». По-другому у нас у всех не получается — и — ура!
Глава 15
Как же мне не хотелось разбираться с Громовскими! Тем более что теперь мне предстояло разбираться еще и с Селиверстовыми. Мать Кирилла уже написала жалобу, нашлись одноклассники, которые охотно подтвердили, что я унижала мальчика, применяла запрещенные приемы…
— Две серьезные жалобы за первые три недели работы, Аня, это много, — сказала Нецербер, на самом деле на вид не очень расстроенная моими делами. — Почему так происходит?
— Роза, а можно, я к тебе на урок схожу? Вот у меня окно сегодня, пятый класс пошел на диспансеризацию, а у тебя — урок. Можно, я у тебя посижу?
— А какой у меня в это время класс? — небрежно спросила Роза. — Да в принципе какая разница! Приходи! Мне все равно сегодня работать некогда. Завтра такая проверка приедет… Посидишь у меня с ними, фильм им какой-нибудь покажешь…
— Да нет, послушай, я как раз хочу посмотреть, как ты проводишь урок. И как дети себя держат. Я хочу разобраться, почему они со мной ведут себя как…
— Сволочи? — договорила за меня Нецербер. — Во-первых, посмотри на себя. Ты небрежно одета. Как на экскурсию в Подмосковье. А надо одеваться, как в театр. Школа — это театр, понимаешь? Ты на сцене, на тебя смотрят сотни глаз, а ты в джинсах и невнятном свитере ходишь. Поглоти их внимание собой! Это раз. Два — они пробуют на зубок каждого.
— Почему с такой ненавистью?
— Провоцируешь ненависть, наверно. Ну ладно, кто тебя ненавидит, скажи мне.
— Громовский.
— Да брось! — Нецербер махнула большой рукой. — Ерунда какая! Что ты ему сделала?
— Вот. О чем и речь. Как я вошла, так и ненавидит, с первой секунды. И Кирилл Селиверстов ненавидит.
— Не Будковский? — уточнила Роза.
— Нет, не Будковский. Будковский безобразничает, мешает уроку, но ненависти нет. А Кирилл…
— Так, а еще кто?
— Еще… В пятом — никто, а в восьмом «В» — Тамарин, разумеется.
— Вот видишь! — засмеялась Роза. — Отчетливо прослеживается логика! А девочки-лидеры, наверно, к тебе, наоборот, лояльны, да?
— Вроде того.
— Конечно. Потому что ты презираешь мужчин. Ты — главная женщина.
— А ты — нет?
— Я? — Нецербер как будто удивилась.
— Да. Ты. Ты же — вообще самая главная. А тебя ведь они не ненавидят.
— Да, они меня любят. И уважают. — Роза смотрела на меня совершенно непроницаемыми глазами. — Только подписи в прошлом году ходили по квартирам собирать, чтобы меня уволили.
— За что?!
— А! — она махнула рукой. — Якобы за несправедливость. Просто я одну девочку перестала замечать. Понимаешь? Не унижала, не обзывала, не занижала оценки. Не видела, и всё. И у нее аж все закипело в голове от этого. Подговорила своего юношу, а он — друзей. Вот и пошли по квартирам.
— Почему по квартирам, не понимаю?
— А что, в школе ходить? — улыбнулась Роза. — В школе я хожу по коридорам. Нормально застегнись! — громко крикнула она кому-то. — Я тебе еще утром сказала! И волосы причеши, на дикобраза похож! Что за мода такая у них, не знаешь? Мальчики просто все как дебилы с этими вздыбленными прическами.
— У меня Никитос тоже так ходит, — вздохнула я. — Башка перевязана, половину волос пришлось сбрить, а из оставшихся Настька ему начёс утром делает и лаком брызгает. Пробовала запрещать, так она его в школе причесывала, лак с собой носила.
— Ага, — невнимательно сказала Роза и похлопала меня по плечу, глядя уже в другую сторону. — Так что хочешь — приходи. Но все равно ты так ничего не поймешь. У меня все сидят тихо, не вякают, не блеют.
— Но почему, Роза? Двоек боятся?
Роза пожала плечами.
— У меня успеваемость хорошая. Нет. Уважают. Я же тебе сказала. Аня! Ты в школе сколько? Три недели? И пришла такая вся свободная, чужая. Здесь правила, как в любом замкнутом коллективе. Можно, я не буду проводить прямые параллели?
— Чтобы не обижать места заключения?
— Ага, вот-вот, — кивнула Роза. — И язык у тебя, как бритва.
— Так что, если бы я была манной кашей…
— Ты — не манная каша. Ты — чужая, раз. Ты — мужененавистница, два. Ты — обижаешь детей, три.
— Так они…
— Они — это они. Они — дети. Глупые, неразумные. У них нет высшего образования. Они не рожали. Не теряли близких. Их надо всему учить. А ты их высмеиваешь и унижаешь. Они это сразу чувствуют, им не нужно для этого провести с тобой год. С первой минуты чувствуют, кто ты и что. Не знаю, как это происходит. И они вынесли тебе приговор.
— Мне уходить из школы?
— Ты что? — вполне искренне удивилась Роза. — Зачем? Заставь их относиться к себе по-другому. Если тебе это нужно, конечно. С Громовскими плохая история. Как бы это разрулить половчее, не знаю пока…
— Роза, да что за история-то, в самом деле! Мальчик растоптал мой телефон, которым я записывала его мат на уроке, а потом его мама сбила Никитоса, не зная, что это мой сын, вот и всё! В темных очках ехала вечером, да по тротуару…
— Так-то оно так… Да не так! Дети про тот случай на уроке не так говорят. Не знаю, будем разбираться. Хорошо бы тебе найти подход к Громовскому.
— Он — урод.
— Вот видишь! — всплеснула Роза руками. — Что и требовалось доказать. Ты пока не справляешься. У меня — уродов — нет. Понимаешь? У меня на уроке все послушные, вежливые, вышколенные дети. Делают домашнее задание. Не отвлекаются на посторонние темы и предметы.
— Но — как?
Роза улыбнулась:
— С этого надо было начинать. Ты бы видела себя, когда ты пришла к нам. Все — дерьмо. Одна ты — умная, свободная, со скуки решила пойти в школу поработать. В любой момент можешь уйти. Ничего не боишься, всех отбреешь. А вот и нет!
— Ладно.
Мне давно уже было нехорошо от разговора с Розой. Я понимала, что она права. Мне не хотелось признавать ее правоту. И я не понимала, как так получается. Я пришла в школу с простыми человеческими мерками, но они здесь не срабатывают. Не получается. Нужно что-то другое. Но что? И потом, я не хочу ничего в себе менять — ни принципы свои, ни мерки. Так меня воспитали родители, так меня воспитала жизнь.