— В трехэтажном здании напротив размещался немецкий госпиталь. Перед нашим вступлением, буквально час назад, он эвакуирован.
— А это что, мародерство?
— Нет, — сказал автоматчик, — сербы забирают свое. Немцы, когда организовывали здесь госпиталь, отняли у них постельные принадлежности. Теперь они их забирают назад.
Мы некоторое время молча наблюдали за столпотворением у трехэтажного дома. И кто-то из моих автоматчиков сказал:
— А у нас в деревне все сгорело. Какие там матрасы. Теперь в землянке, на соломе спят.
И тут мой связной Петр Маркович снова все погасил шуткой.
— А знаешь, — говорит он тому автоматчику, который с горестью вспомнил о своей семье, — какая самая заветная мечта у русского мужика? Нет? Есть сало с салом и спать на свежей соломе.
Солдаты засмеялись. А автоматчик, уже со светлым лицом, сказал:
— Ну, чего-чего, а свежей соломы в нашей деревне всегда было навалом. И сало в кубелах не кончалось. Всегда год за год заходило.
Я знал: все думают о доме. О чем же еще мечтать солдату среди огня и смерти, как не о своих родных и близких? Что он претерпевает все эти муки ради них. Тогда ему становилось легче.
А вот я был детдомовский. Не было у меня ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестер. И письма я получал только из детского дома. Коллективные. Может, потому и привязался к пожилому Петру Марковичу Мельниченко. По годам-то он мне подходил как раз в отцы. И он, зная мое сиротство, относился ко мне отечески. Хотя устав понимал и чтил и всегда видел во мне командира взвода, лейтенанта.
Мы миновали два или три квартала. Вышли к огромному светлому знанию. Это была швейная фабрика меховых изделий. На моей карте она была помечена как один из важнейших объектов.
Вошли внутрь. Пошли по цехам. Нам интересно, какие же фабрики у них тут, в Европе? Фабрика нам понравилась.
В одном из цехов, сразу справа при входе, — стеллажи. На стеллажах лежали добротные меха различных животных. Меха дорогие. Рядом со стеллажами стояли столы для раскроя. А дальше — в три ряда столы во швейными машинками. Машинки не простые, а с электрическим приводом. Многие из наших автоматчиков впервые видели такие машинки. Удивлялись, что такое есть на свете:
— Это ж надо! Ни рукой, ни ногой крутить не надо! Это ж сколько добра на такой можно нашить!
Вошли на склад готовых изделий. Там лежала одежда для летчиков, а также альпийские куртки для горных стрелков и шинели с меховыми воротниками для высшего офицерского состава вермахта. Вот перчаток нигде не нашли. Видимо, их там не шили. А перчатки очень всегда нужны.
— Товарищ лейтенант, — говорит мне один из сержантов, — а охраны вроде нет.
Это он мне намекает. А я и сам уже думаю, как одеть своих солдат. Взвод обносился, совсем истрепали одежду в боях.
— Давайте-ка, пока никого нет, подберите себе что-нибудь из одежды. Впереди холода. Имейте это в виду. У старшины Серебрякова такого склада нет…
А правда, мы к тому времени страсть как обносились. Мерзли. Особенно ночами. Мокли. Решили взять куртки альпийских горных стрелков. А шинели с меховыми воротниками… Материя на них дорогая, добротная. Пошиты с подкладками. Но в таких мы щеголяли бы до встречи с первым офицером званием выше лейтенанта. Конечно, номер бы получился аховый, но лучше было взять что-то, что хоть как-то соответствовало нашему званию. Летные куртки нам не понравились. Решили взять куртки и штаны альпийских горных стрелков. Взяли три кипы. В каждой по десять комплектов. Как раз на весь взвод и еще с небольшим запасом. Старший сержант Менжинский, смотрю, разошелся и прихватил еще три куртки. Пошиты они были из меха. Мех какой-то странный. Солдаты разглядывали, рассуждали:
— Овчина не овчина…
— Горный козел! Специально для гор! — сказал кто-то из автоматчиков с такой убежденностью, что ему сразу поверили.
Сверху и куртки, и штаны покрыты серым водоотталкивающим материалом. Куртки с капюшонами. Надевать такую куртку надо было через боковой разрез, через голову. Разрез до пояса. Когда наденешь, полы спускаются до самых колен. Хороши куртки! Тепло в них!
Мы начали выносить куртки, и тут в цеху появились вооруженные немецкими винтовками гражданские. Мы сразу насторожились, направили на них свои автоматы. И тогда те закричали, что они — партизаны маршала Тито.
Мы опустили автоматы.
Они начали переговариваться между собою. Что-то обсуждали и никак не могли прийти к согласию. Посматривали на нашу поклажу. Они стояли в дверях, и, пока они занимали проход, выйти из склада мы не могли. Мы поняли, что они против того, чтобы мы что-то с фабрики выносили. И уже требовательно указывали пальцами на тюки. Тогда один из наших автоматчиков показал на лохмотья на своих локтях и на животе. Гимнастерка у него уже явно требовала замены. Партизаны стояли на своем, пропустить нас не соглашались.
Тогда мы вернулись в склад и попросту переоделись там. Промаршировали всем взводом мимо охраны. Те только головами покачали. На том мы и разошлись. А старший сержант Менжинский все же три комплекта вынес.
Югославы продолжали спорить между собой. Мы поняли, что некоторые из них были с самого начала не против того, чтобы мы, освободившие их город, взяли кое-какой трофей, принадлежавший все равно ведь не им, а немцам.
После наше командование, видимо партизанский штаб, договорилось с югославами, чтобы те выдали на весь полк шинели. Шинели оказались итальянские. Хранились они на другом складе.
Горные альпийские куртки мы тоже долго не поносили. Приказано было их сдать старшине. Мы обменяли их на итальянские шинели. Но свою куртку я себе все же оставил. Итальянскую шинель я брать не стал. Так и носил куртку, пока не получил свою, русскую полевую шинель офицерского образца.
Один из моих автоматчиков проник в склад оружия. Принес несколько пистолетов системы Вальтер с запасными магазинами и патронами. Один новенький вальтер отдал мне. Другие тоже раздал: сержантам, командирам отделений и помкомвзвода сержанту Менжинскому. Преимущество вальтера перед нашим тульским «Токаревым» состояло в том, что он — пятнадцатизарядный. Четырнадцать в обойме, один в стволе. ТТ — восьмизарядный, девятый в патроннике.
Всю войну я мечтал найти немецкую снайперскую винтовку с хорошим цейссовским прицелом. Но мое малярийное состояние помешало мне пойти с солдатом на оружейный склад и поискать там маузер с оптикой. Склад, по рассказу автоматчика, большой, всего навалом. Он взял пистолеты, потому что их можно было вынести незаметно. Югославские партизаны вошли в город вслед за нами, но, когда немцев мы выдавили, тут же кинулись наводить порядок, расставлять караулы и посты.
В Петровграде было семнадцать различных складов. В том числе склад мясных и рыбных консервов, сыров и жиров. Югославы везде выставили охрану.
Но «женский разбой» в городе продолжался. Югославки несли тюки белой материи, матрасы, одеяла. Рядом с госпиталем находился склад медицинского оборудования и имущества.
В тот же день мы выступили из города и без боя прошли огородами и садами около полутора километров. Шли на запад. Двигались цепью. В дома не заходили. Вышли к небольшой речке. Правее начиналась деревня. А может, все еще тянулись пригороды Петровграда. Речка протекала рядом с крайним домом. Дом с садом и виноградником.
От командира роты пришел связной с приказом: дальше не продвигаться, остановиться на постой в крайнем доме. Оказывается, вперед пошел второй эшелон полка. Вскоре к нам подошли второй и третий взводы. Они тут же заняли дома рядом с «нашим».
Из дому вышел хозяин. Сказал, что свой дом он предоставляет нам, русским солдатам, на постой. Мы в дом даже не пошли, а, зайдя на террасу, тут же прикинули, что здесь, пожалуй, и разместится весь наш взвод. Если убрать лишнюю мебель — стол и стулья. Чтобы не стеснять хозяев, мы так и поступили. Хозяин позволил пользоваться наружным туалетом, но предупредил, чтобы соблюдали чистоту. В сарае лежало сено и солома. Он разрешил взять на подстилку столько, сколько понадобится. Солому мы таскали охапками, застелили весь пол, оставив только проход. Расположили отделения, можно сказать, с удобствами, каких у нас не было давно. Головами солдаты легли к стенам, а ногами к образовавшемуся проходу.
На ночь хозяин выделил нам несколько стеариновых свечей.
Малярия меня не отпускала. В сильнейшем ознобе я стоял и ждал, когда же, наконец, постелют солому и можно будет спокойно лечь. Мне постелили побольше сена. Солому — только в головах. Старые солдаты сказали, что так нужно при малярии. Они знали, что делали. Меня уложили в первом ряду, в углу. Накрыли плащ-палаткой и горной альпийской курткой. Со своей трофейной курткой я еще не мог расстаться потому, что боялся новых приступов малярии. Перед тем как лечь, я сказал сержантам, чтобы организовали охрану, выставили часовых и потом, как положено, производили регулярную смену.
Связной Петр Маркович налил мне порцию водки с солью. Водку я выпил с жадностью. И, пока солдаты готовились ко сну, малярийный озноб начал отпускать меня. Я почувствовал облегчение и слабость одновременно.
Солдаты разговаривали, вспоминая минувший день. Они долго не могли уснуть, переживая впечатления боя за город. То один подаст голос и вспомнит какую-нибудь подробность, то другой вскрикнет азартно. То начнут коллективно подтрунивать над кем-нибудь из своих товарищей, и тогда раздавался дружный смех. Как правило, вместе со всеми смеялся и тот, над кем подшучивали. Иначе не отстанут. В бою все старались держать себя достойно, знали, что потом будет «разбор полетов». И так они переговаривались, пока старший сержант Менжинский не приказал:
— Всем спать!
Сразу затихли.
Утром, по старой привычке, я проснулся раньше всех. Вышел во двор и первое, что увидел, — на виноградной лозе огромные кисти винограда. Еще висел неснятый виноград. Огромные такие кисти! И так мне захотелось покушать винограда! Я даже оцепенел на некоторое мгновение, глядя на спелую огромную кисть. Но даже притронуться к ней не посмел. Повернулся и пошел на террасу. И сразу же предупредил солдат, чтобы виноград у хозяина не трогали.
Завтрак. На завтрак старшина Серебряков принес нам горячую кашу с тушенкой «второй фронт».
Когда начали чистить оружие, на террасу зашел хозяин. В руках он держал две плетенные из лозы корзины. Он попросил себе в помощь двоих солдат и повел их в виноградник. Хозяин показал солдатам, какие кисти надо срезать.
Две полные до краев корзины прекрасного спелого, сочного, сладкого винограда — это был подарок от хозяина нашему взводу русских солдат, как он назвал нас с крыльца при первом знакомстве и как называл потом.
Видя мое состояние, он повел меня в одну из комнат. Это была спальня. Указал на кровать с чистыми простынями и теплым одеялом. Я отказался. И, отвернувшись в сторону, застегнул истлевший от пота воротник своей гимнастерки. Я давно не мылся. Случалось, мылись с мылом в речках и ручьях, когда шли без боя. Но это все наспех. Были такие речки, где больше измажешься, чем вымоешься. Бани у нас не было давно. В Силестрии проболел, баню пропустил. Так что я от чистых простыней под теплым одеялом отказался.
В этот же день старшина Серебряков привез итальянские шинели. Пуговицы приказано было обшивать таким же сукном. Мне и еще нескольким автоматчикам заменили истлевшие гимнастерки. Кое-кому досталась и обувь.
Покончив с пуговицами, солдаты расстегнули хлястики итальянских шинелей и начали скатывать их в скатки. Получалось это с трудом. Сукно итальянских шинелей очень тонкое. И на плечах у моих автоматчиков висели не скатки, а какие-то плетки.
— Да, — сказал Петр Маркович, — в этих шинелях только в пустыне и воевать.
За сараем обмылись теплой водой. Хозяин разрешил нагреть воды. Воду мы грели во дворе, на летней печи, сложенной из кирпича под небольшим навесом.
Пришел командир третьего стрелкового взвода лейтенант Петр Куличков. Мы дружили. Петр был призван из города Иванова. Там у него осталась невеста Варя, и о ней он часто вспоминал.
Петр пригласил меня к себе в гости. Его взвод стоял в соседнем доме.
Хозяин дома, где остановился на постой третий взвод, пожилой серб, встретил меня в дверях и сразу пригласил к столу. В комнате, где уже был накрыт стол, на диване сидел и ждал нас командир второго стрелкового взвода лейтенант Владимир Ведерников. Он был добрый, общительный человек. Москвич. Володя Ведерников погибнет в декабре 1944 года близ венгерского города Дунафельдвар.
На столе было расставлено шесть приборов: для троих лейтенантов и на троих хозяев. За стол села жена хозяина и его племянница.
Хозяин разлил по стаканам вино и предложил выпить за освобождение их родного города Петровграда. На закуску он выставил нарезанный тонкими ломтиками копченый свиной окорок. Угощал нас белым хлебом, вкус которого мы уже забыли.
О хлебе. Хлеб нашим солдатам и офицерам выдавали пшеничный, хорошей выпечки, формовой. Для всех трех полков его выпекала полевая дивизионная пекарня. Хозяин дома на стол положил белый подовый каравай. Я понял, что этот хлеб выпекался в частной пекарне. На дому такой большой белый каравай округлой формы не испечешь.
Пили мы и еще за что-то, уже не помню. Хозяин не хмелел. Угощая нас, он всячески старался показать, что они, югославы, и при немцах жили с хлебом, мясом и вином. Больше всех за столом говорила жена хозяина. У нее лучше получалось по-русски. И нас она понимала хорошо. Он нее мы узнали, что племянница хозяина является студенткой Белградского университета, учится на 4-м курсе на факультете литературы и языка. Мы, офицеры Красной армии, сидели и слушали ее. Что-то понимали, а чего-то не понимали. Но было в ее словах и такое, что мы терпеливо пропускали мимо ушей. Когда хозяйка заговорила об университете и посмотрела на молоденькую племянницу, мы не сразу ее поняли, но потом, поняв наконец, переглянулись с недоумением. Невозможно было и представить, чтобы в оккупированном Минске, Харькове или Смоленске немцы позволили бы учиться в вузах местной молодежи. Наши студенты были на фронте, в партизанских отрядах или оказались насильственно угнанными на работы в Германию. Имущество учебных заведений, учебные пособия, лаборатории, библиотеки оказались разграбленными или уничтоженными. А многие профессора погибли в дивизиях народного ополчения еще в первый год войны.
Меня начал колотить озноб. Я понял, что пора уходить. Поблагодарил хозяев за гостеприимство, за теплые слова о нашем оружии и ушел во взвод. Придя на террасу, тут же улегся в свой угол и попросил солдата потеплее укрыть меня. Как уснул, не помню.
Вечером взвод стал готовиться к маршу. За мной прислали подводу. Старшина роты забрал меня к себе, в тыл. Ночью, на марше, я проснулся на одной из подвод батальонного обоза. Наш батальон в ротных колоннах совершал марш в сторону Суботицы. Это югославский город на границе с Венгрией.
Я лежал на подводе, укрытый шинелями, вспоминал кинохронику о зверствах гитлеровцев на нашей земле и снова думал о разговоре с югославами, об их богатом столе с вином и ветчиной.
Наши белорусские, смоленские, брянские жители, колхозники и рабочие, ограблены до нитки, до зернышка. Жилье в деревнях и селах, в городах и поселках сожжено, разбито авиацией и артиллерией. И живут там люди в подвалах и блиндажах. В банях и хлевах, где уцелели хотя бы какие-то постройки. Едят один картофель, если он еще остался после грабежей.
А здесь, в селах и городах, которые мы освобождаем, неся потери, люди живут хорошо. В кирпичных домах. Спят на кроватях с чистым бельем, под теплыми одеялами с пододеяльниками. Едят белый свежий хлеб, сало, мясо. Пьют вино. Употребляют много винограда и разных фруктов, полезных для организма. Всего у них хватает.
Вспомнил, как в Петровграде женщины растаскивали одеяла, матрасы и постельное белье. Мы вначале подумали, что это они свое забирают. Нет, не свое, растаскивали склады. А перед нами, оборванными в боях, страдающими от холода, братья-югославы тут же выставили посты, чтобы мы не растащили «их» добро. Вот такую правду я увидел в 1944 году в Петровграде. Быть может, мое восприятие действительности было усугублено моим состоянием. В какой-то мере — да. Но не больше.
Не знаю, как воевали титовские партизаны. Возможно, так же храбро, как и мы. Но не мог не видеть, что города и деревни на нашем пути были все целые и невредимые. Ни разрушений, ни пожарищ. Да и нам постоянно шли команды: тяжелого вооружения не применять, трассирующими по окнам домов не стрелять… У себя на родине лупили по всем объектам, по всем целям, откуда стрелял противник. Всего не жалели. А ведь каждый сожженный дом — это горькая судьба целой семьи.
Да, между оккупацией, которую пережили в России, в Белоруссии и на Украине русские, белорусы и украинцы, и оккупацией Югославии разница была существенная. Примерно такая же, как между ситным белым караваем и лепешкой из мерзлой картошки с ржаными мякинами.
После Петровграда за одну ночь наш 8-й гвардейский полк форсированным маршем преодолел расстояние в 50 километров и утром вошел в небольшой югославский городок Н. В Н. полк вошел с духовым оркестром.
Все было обставлено с подобающей такому случаю торжественностью. Впереди ротных колонн на коне ехал комполка подполковник Панченко. За ним — оркестр. Полк встречали власти городка и все население. С радостью и цветами.
Перед вступлением в город, на привале, солдаты раскатали скатки, надели шинели. Хоть шинели были и итальянские и немного помятые, но внешний вид окопников сразу стал лучше. Итальянским сукном мы прикрыли свои латаные-перелатаные гимнастерки, изодранные в боях.
На привале я слез с подводы и вернулся в автоматный взвод. Приступ малярии длится несколько часов, а потом отпускает. Чувствуешь себя плоховато, но все же терпимо.