— Ну, милый, — сказала она, и на ее материнском лице появилось выражение легкой растерянности. — Что же ты со мной сделал? Вот здесь, — и она кивнула в сторону Антонио, — надо человека спасать, а ко мне завтра хозяин прицепится: что да как, и откуда кровь в автомобиле. Да что же это такое, милок, скажи?
Борис поднял на нее серьезные, ясные глаза и ответил прямо:
— Нет, не скажу. Не могу сказать. И хозяину вашему ничего нельзя говорить. Если он о чем-нибудь узнает, то… — ему ничего другого не пришло в голову, — …то и я буду лежать, как сейчас Антонио. Вы поезжайте домой, а шофера и автомобиль нужно будет задержать.
— Ты меня разозлил, сынок, — взволнованно перебила Джиованна. — Зачем же ты приходил к нам и прятался?
Борис ничего не ответил и посмотрел на Антонио. Джиованна вздохнула и покорно замолчала.
Опять наступила тишина. Борис подпер голову рукой, чувствуя тихое биение жилки на виске. Она, пульсируя, отбивала время. А время тянулось долго. Ему казалось, что он постарел, что Советский Союз, Журавлев, товарищи, кружок натуралистов, живая красная Москва — все это ушло в далекое солнечное детство. И, подумав о борьбе, о тревожной жизни подполья, о ненависти и терпении, он медленно поднял голову и дал себе слово быть стойким.
В это время раздались два звонка, — спокойные, короткие звонки.
Вошли Франц, шофер и человек в очках с седыми, опущенными вниз усами — видимо, врач.
Франц указал врачу на Антонио, сразу же повел испуганного шофера в другую комнату, запер за ним дверь и вернулся. Лицо рабочего было усталым и мрачным, но он посмотрел на Бориса ласково, и под этим взглядом Борис снова превратился в слабого юношу, почти мальчика, ничего не знающего о настоящей борьбе.
Врач склонился над кроватью.
Его седые усы важно зашевелились над обнаженным Антонио. Тонкими белыми пальцами он прощупывал в разных местах безжизненное тело раненого. Прошло несколько минут тоскливого ожидания. Наконец врач выпрямился и недовольно посмотрел на стоявшего поодаль Франца.
— Плохо дело, — сказал врач. — Очень плохо. Эти негодяи стреляют разрывными пулями.
Франц молча шагнул вперед.
— Плохо, — повторил доктор, — но мы попробуем, — и с неожиданной резвостью он сбросил пиджак и стал отдавать распоряжения всем, кто был в комнате.
— Спиртовку!..
— Воды!..
— Марлю!..
— В аптеку! — и он быстро написал рецепт.
— Два таза!..
— Еще воды!..
Хмуро, но точно, коротко, но деловито, как капитан, что до последней минуты борется с безнадежным ночным штормом, этот седой человек подгонял свою команду, и три человека, объединенные отчаянием, без возражений, слепо выполняли все, что нужно было делать у постели умирающего.
В этой маленькой, убогой комнате со скромными серыми обоями до утра продолжалась великая борьба с бессмысленной смертью, и старый революционер-рабочий, юноша из далекой советской страны и послушная служанка всесильного министра — все они были солдатами в этой борьбе, которой руководила врачебная наука, искусство хирурга и человеческая любовь.
Светало. Голубые предутренние лучи смешивались с желтым тлением электрической лампочки. И вдруг — над сонной итальянской столицей раздался протяжный, тонкий звук — один, второй, третий… Франц выпрямился и, повернувшись к окну, со злобой потряс своим большим мозолистым кулаком.
— Зовут, — сказал он, — зовут, проклятые. Пора на работу, — и, опершись на стул, он с тоской посмотрел на окровавленное тело сына.
Фабричные гудки запели еще раз.
Тогда врач, отодвинув табуретку с красными кусками марли, спиртовкой и инструментами, встал, потер руками натруженную поясницу и посмотрел на посеревшее лицо Франца.
— Ну, — сказал он, и его темные глаза блеснули за стеклами очков, — идите на работу, друг. Ваш сын, кажется, выживет, — усы врача недовольно зашевелились, и под ними мелькнула лукавая, усталая улыбка.
— О, — начал Франц, вскочив, но задохнулся и протянул обе руки к скромному седому человеку. — О… — и когда врач подал ему свои обожженные йодом пальцы, он схватил их и пожал так, что они захрустели.
Происходило что-то странное. Вместе с холодноватым утренним светом в маленькую комнатку будто вошел отблеск счастья и засиял на обескровленных, смятых бессонницей и тревогой лицах. Борис бросился к врачу, чтобы высказать ему свое восхищение и преданность, но тот перебил его сердитым приказом:
— Принесите воды! — Быстро умылся, оделся, дал несколько советов и, пообещав прийти через пару часов, незаметно выскользнул, словно все это радостное смятение его не касалось.
За ним, застегиваясь на ходу, поспешно убежал Франц, оставив еду для водителя и револьвер для Бориса. После и Джиованна, поднявшись со стула, вздохнула и, не сказав ни слова, тихо побрела к двери, но перед тем, как выйти, вдруг остановилась и, обернувшись, ласково сказала:
— А ты, малыш, не беспокойся. Я ничего никому не скажу.
И вышла.
В этот момент за стеной послышались детские голоса и шлепанье босых ног на полу. Борис быстро встал и пошел к проснувшимся детям. Его рассказ был краток. Главное в том, что Антонио жив и выздоровеет. За ним нужно внимательно ухаживать. Прижавшись к другу, белые в своих рубашонках, дети сидели и слушали его так, как будто он рассказывал об интересном, но заурядном событии в их насыщенной борьбой жизни.
Уже через несколько минут Борис задремал, сидя на стуле у кровати Антонио. Он был уверен, что его встряхнут и разбудят, если будет нужно — но никак не ожидал, что это случится именно так.
— Послушайте, — повторяла девочка, дергая его за руку, — вам письмо.
— Что? — Борис вскочил, ударившись головой о шкаф.
— Вам письмо, — повторила девочка, — от папы. Принес рабочий с завода. Вот оно.
Борис посмотрел на Антонио и, увидев, что тот скорее спит, чем лежит без сознания, протянул руку за бумажкой. В записке говорилось:
«Парень! Тебя вызывает твой учитель. Беги на аэродром. Маршрут 17, площадь Модильяни. Тебя сменят. Записку порви».
Борис протер глаза. Что? Журавлев? Казалось, что во сне, посреди туманных и тревожных грез, Бориса вдруг окатили ведром холодной воды. Он сразу вспомнил о том, из-за чего они с такой быстротой перемахнули через казавшуюся непроходимой границу между двумя политическими полюсами, наскоро объяснил стоявшему перед ним рабочему, что надо будет сделать, когда проснется Антонио, поцеловал ошеломленных детей и стремглав бросился вниз.
На улицах, несмотря на рабочее время и полуденную жару, было неожиданно много народа. Все мчались в том же направлении, что и Борис. Везде мелькали черные рубашки и раздавался их сердитый и отрывистый говор.
— В чем дело? — спросил Борис у своего соседа по движущемуся тротуару, изысканно одетого юноши с ленивым лицом.
— Вы не знаете? — ответил тот, безразлично осматривая Бориса прищуренными глазами. — Вы иностранец?
— Да.
— О, тогда вам не понять, — сказал юноша, и его лицо скорчилось в гримасу. — Статуя Основоположника (так называли Муссолини) исчезла.
— Ого, — сказал Борис, догадываясь, но поднимая брови. — Как же?
В эту минуту в толпе пассажиров послышались крики удивления и ужаса.
— Еще!.. Еще!.. — заговорили вокруг и, расходясь, как круги на воде, по толпе поплыли и заволновались слухи.
— Мемориал войны… также исчез… без следа… Просто растаял… Не может быть?.. Собственными глазами видел.
Борис понял. Это Журавлев так рискованно, но весело извещал своих друзей, что прибыл в Рим. Исчезновение статуи Муссолини и огромного сооружения, построенного из захваченных на войне орудий и боеприпасов, было безобидной, хотя и многозначительной шуткой, весьма неприятной для воинственных фашистов Италии.
Толпа мчалась и нервно гудела, как испорченный механизм. Но Борис вскоре отстал от толпы. Он свернул в переулок, откуда шла дорога на аэродром. Это был грязный, тесный переулок, похожий на тот, что вел от аэродрома к дому Бандиеры. Он был почти пуст, только полуголая стая детей возилась у тротуаров и ворот. Такие резкие переходы от шума, блеска и чистоты к грязным картинам старых кварталов встречались в Риме очень часто.
Борис уже подбегал к аэродрому, волнуясь, но старался не спешить — за полтора дня он научился быть осторожным. На аэродроме, на площадке, куда прибывали аэростаты, было пусто. На стоянке аэропланов виднелось несколько машин. С ними возились механики, а вокруг были разбросаны промасленные тряпки, банки из-под смазки и инструменты. Борис осмотрелся, но Журавлева не увидел. Когда он проходил мимо аэропланов, заглядывая людям в лицо, молодой механик посмотрел на него и тихо сказал:
— Здравствуйте, Борис!
Борис вздрогнул, остановился и посмотрел на того, кто с ним поздоровался. Вдруг он покраснел так, что кожа на лице стала совсем прозрачной, словно что-то внутри него вспыхнуло красным бенгальским огнем. Он спустил глаза вниз, сразу же поднял их, и они заблестели, как два светлых луча на все больше и больше красневшем лице. И, решительно протянув руку, он сказал:
— Здравствуйте, Борис!
Борис вздрогнул, остановился и посмотрел на того, кто с ним поздоровался. Вдруг он покраснел так, что кожа на лице стала совсем прозрачной, словно что-то внутри него вспыхнуло красным бенгальским огнем. Он спустил глаза вниз, сразу же поднял их, и они заблестели, как два светлых луча на все больше и больше красневшем лице. И, решительно протянув руку, он сказал:
— Здравствуйте, Людмила!
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ, в которой цель путешествия Журавлева окончательно проясняется
— Мы виделись в Москве, — сказала шепотом Людмила, и едва заметный розовый оттенок, как отблеск пожара на лице Бориса, появился у нее на щеках, — в Москве, в вашей квартире, у Дмитрия Феоктистовича.
— Да, — ответил, не сводя с нее глаз, Борис, — я очень хорошо это помню.
— Я тоже, — сказала Людмила и нахмурилась, чтобы не улыбнуться.
— Вы помните меня? — сказал Борис и начал старательно крутить свой пояс.
— Ну как же, — весело воскликнула Людмила, — вы мне страшно понравились.
Борис спустил голову…
— Я очень рада, что встретила вас здесь. Тут так интересно. Правда?
— Да, — сказал Борис смущенно.
— А теперь я приехала, — продолжала она живо, но так же тихо, — чтобы здесь остаться.
Борис восторженно посмотрел на нее.
— А вам, — многозначительно проговорила Людмила, — надо немедленно ехать туда, откуда я приехала.
Глаза Бориса вдруг потухли, и он почувствовал себя маленьким и несчастным.
— Вас отвезут к Дмитрию Феоктистовичу. Ну, вот ваш спутник, он уже выспался.
К Людмиле быстро подошел невысокий смуглый человек и неприязненно посмотрел на Бориса.
— Садись, — сказал он и показал Борису, куда сесть.
— Уже?
— Да, — сказала Людмила, и у Бориса екнуло в груди. — Нужно спешить. До свидания…
Но человек крикнул:
— Отойди!
Аэроплан, разбежавшись, так внезапно оторвался от земли и взмыл в воздух, что Борис ничего не успел ответить. Посмотрев вниз, он не узнал в механике, одетом в полотняный костюм, девушку, с которой говорил несколько секунд назад.
Путешествие показалась Борису очень быстрым. Его молчаливый спутник, казалось, был захвачен только одной мыслью — побить рекорд скорости перелета на десять тысяч километров. Они надели кислородные респираторы, наушники и очень теплые куртки, прикрепили в разных местах пружинистые, наполненные гелием шары, спустили стены в гондоле и поднялись на огромную высоту в двадцать километров, где воздух был сильно разрежен. Затем летчик нажал на какой-то рычаг, и стальная птица, враз сложив крылья, стала похожа на летучую мину. Тогда летчик ловко установил на носу и на корме аэроплана два аппарата. Борис услышал взрыв и почувствовал легкий, но отчетливый толчок, потом еще взрыв, еще и еще — аэроплан сломя голову бросился вперед и гигантскими прыжками помчался в небесном просторе. Летчик выключил мотор. Он стал лишним здесь, где сопротивление атмосферы, позволявшее аэроплану держаться в воздухе, было очень слабым. Теперь аэроплан двигался новым способом, который помогал развивать бешеную скорость. Этот способ много лет назад придумал, но не воплотил в жизнь известный русский изобретатель Циолковский. Аэроплан летел, подобно ракете. Выпуская взрывчатые газы, он двигался в противоположную сторону — по закону «действие равно противодействию»: так при выстреле «отдача» отталкивает пушку в сторону, противоположную выстрелу.
Часов десять летели они над водными пустынями Атлантического, а затем Великого океанов, но вечер все не наступал. Хотя и значительно медленнее, чем земной шар, они все же летели в одном с ним направлении, и солнце по-прежнему висело в небе, едва смещаясь, как казалось путешественникам.
Но вот спутник Бориса снова включил мотор. Взрывы поредели, газ из шаров был выпущен, крылья с треском развернулись, и аэроплан спустился. Борис с наслаждением снял маску и посмотрел вниз. На горизонте появилась земля — длинный, зеленый, изрезанный многочисленными заливами и бухтами берег. Это была Новая Зеландия.
Еще час — и самолет спустился между двух высоких холмов на аэродром, расположенный в долине.
— Пойдем, — коротко сказал Борису пилот, и Борис не успел даже размять и растереть затекшие ноги.
Вскоре они пришли в город и очутились у небольшого дома. На простой клеенчатой двери значилось:
ПРАЧЕЧНАЯ
Летчик без стука толкнул дверь, и они вошли в комнату, наполненную белым густым парой. В комнате стояли над корытами два человека. К одному из них и бросился Борис, чуть не споткнувшись от волнения.
— Ну, ну, — успокоил его сказал Журавлев, поднимая ворчливое и вместе с тем лукавое лицо. — Не надо так буйно, мой молокосос, триста тысяч ампер тебе в лысину. Ну, здравствуй.
Он подал Борису руку с таким видом, будто они виделись утром за завтраком.
— Рассказывай.
И, когда Борис разом выпалил все, что, по его мнению, было интересно для Журавлева (сюда не вошло, например, описание игры красок на его физиономии во время разговора с Людмилой), Журавлев задумчиво пощипал усы и протянул:
— Да-а.
Затем он встал, положил в корыто разное тряпье, валявшееся на доске — с тряпок капала густая голубая жидкость — и, открыв шкафчик, извлек оттуда несколько кастрюлек с едой.
— Возьми, — он протянул их Борису, — и пошли.
И Журавлев повел его в соседнюю комнату.
Эта комната напоминала лабораторию, застигнутую неожиданным переездом.
На ограниченном пространстве пола, полочек, столов, стульев и даже помятой постели лежало, стояло и просто валялось очень много довольно однообразных, что правда, предметов: колб, ванночек, реторт. Кроме того, здесь было несколько электрических приборов-измерителей, огромный аккумулятор, а также много застывших, как столярный клей, голубых, непрозрачных обломков какого-то материала.
— Вот, — сказал Журавлев, показывая на тарелки. — Садись и уничтожай то, что приготовила новозеландская природа для твоего проголодавшегося желудка, а я, — и он обвел рукой комнату, — расскажу, как мы здесь заканчиваем дела и дам тебе еще одно, последнее поручение.
— Ммугу, — согласился Борис, уплетая блюдо из какого-то неизвестного ему животного.
Журавлев выглянул в окно, после запер дверь на ключ и убедившись, очевидно, что рядом никого подозрительного нет, быстро поднялся по лесенке до самого верха стены. Повозившись несколько секунд, он открыл потайной ящик и достал четыре аккуратно заклеенных пакетика.
— Это, — тихо сказал он, указывая на пакетики, — это главная цель моего спешного путешествия.
Борис перестал есть и умоляюще посмотрел на Журавлева.
— Не страдай, малыш, — засмеялся тот. — Я тебе сейчас расскажу, в чем дело.
Борис снова положил в рот порядочный кусок неведомого животного и навострил уши.
— Здесь, — сказал Журавлев, кивнув на пакеты, — лучшие изоляторы в мире. Я их похитил с неожиданной помощью Людмилы. Вот за ними я и ехал.
— Всего-навсего? — воскликнул Борис.
— Да, мой малыш, — спокойно ответил Журавлев. — На деньги капиталистов твое «всего-навсего» вместе с этим биноклем можно оценить не в одну сотню миллиардов золотых кругляшков, а на наш советский счет — этому просто нет цены.
Борис посмотрел на пакеты, ничего не понимая.
— Дело в том, — продолжал Журавлев, — что изолятор из этих пакетов способен сохранить те многочисленные потоки энергии, что возникают при расщеплении вещества. В одном грамме вещества, по расчетам некоторых ученых, содержится энергия, которой достаточно для кругосветного рейда океанского парохода. Понимаешь ли ты, дорогой мой крокодилище, что этой изоляции нам на первых порах хватит, чтобы превратить любое количество материи — не граммов, а тонн и сотен тонн — в сказочную, фантастическую энергию.
— А вы сами, — спросил Борис, — разве не могли придумать такую изоляцию?
— Почему же нет? — ответил Журавлев. — Просидел бы пару-другую брюк, поработал еще год и изобрел бы, тем более, что у меня уже есть много усовершенствований в этой области.
— Ну?
— Ну, штука в том, чудила ты эдакий, что здесь, у этих распаршивых капиталистов, тоже есть свои ученые, и довольно неплохие. Придумай они такой бинокль, как мой, и вся техника Штатов сразу же дала бы нашей тысячу очков вперед. Для шансов социалистической революции это стало бы не очень-то приятным сюрпризом.
— А теперь?
— Теперь никак. Теперь мы, обогнав их, не сегодня-завтра увидим на дворце Лиги Наций красный флаг. Получается, что погоня за изолятором, мое решение его похитить, а не придумать или изобрести заново — работа ничуть не менее полезная, чем соревнования в гонках на стадионе Профинтерна.