Борис восторженно вскочил и раскрыл рот. Но Франц строго заявил:
— Больше я ничего не скажу.
Вся семья села за простой обед.
После обеда Антонио с Борисом пошли в город. Наступал вечер. Чем ближе к центру, тем более оживленными и людными становились широкие улицы, аллеи, движущиеся тротуары. Борис держал своего товарища за руку и считал ворон. «Вечный город», как назвали итальянцы Рим, не ошеломил и не удивил его. И эти широкие блестящие улицы, и торчащие тут и там, как одинокие часовые, небоскребы, и сплошной красочный поток автомобилей, и гудение аэропланов, и громкие крики радио — все это мало чем отличалось от того, что Борис уже видел в новых районах советских городов. Старинный Рим скромно прятался в тени самонадеянных сооружений современной техники и архитектуры. Эти сооружения блестели металлом и светлой поверхностью бетона. Подвижная, деловитая толпа мчалась взад и вперед, изредка останавливаясь и образуя как бы островки в своем бурном потоке. Неугомонное радио пронзительными голосами, яркими танцующими плакатами, целыми говорливыми и живыми картинами сообщало жителям Штатов политические, спортивные, биржевые, технические и прочие новости.
ПОГИБ, ПОГИБ ИЗВЕСТНЫЙ ТОРЕАДОР.
ВАШ НОС — ПРЯМОЙ, КАК СРЕДИЗЕМНОМОРСКИЙ ТОННЕЛЬ. ВЫПРЯМИТЕЛЬ НОСА. ВЫПРЯМИТЕЛЬ НОСА.
НОВЫЕ ТРЕЩИНЫ НА ВЕЗУВИИ.
ЧТО ДУМАЕТ НАШ БАНДИЕРА О ТЕХНИКЕ ЧЕРЕЗ ДВА МЕСЯЦА.
СОЛНЕЧНЫЕ ПАДАЮТ.
АФРИКАНСКИЕ РАСТУТ.
СТАЛЬНЫЕ ДОЛЖНЫ ПОДНЯТЬСЯ.
ВЧЕРА 10 — СЕГОДНЯ 40.
А-М-П.
ПОСЛЕЗАВТРА В ПОЛОВИНЕ ДЕВЯТОГО.
Такими, понятными и непонятными, простыми и загадочными криками были переполнены вечерние газеты в мягком воздухе Вечного города.
Внезапно сверху, с серебристо-синего неба, начал падать самолет, оставляя за собой огненную полосу. Борис, затаив дыхание, остановился. Но самолет, не долетев немного до крыши какого-то дома, вдруг резко выровнялся и понесся вверх. А за ним понеслась и расплавленная огненная лента, выводя на глубоком поле неба все увеличивающиеся буквы надписи:
КАЗНЬ
КАЗНЬ
КАЗНЬ
КАЗНЬ
КАЗНЬ
КАЗНЬ
Надпись занимала уже полнеба.
СЕГОДНЯ ВСЕ УВИДЯТ КАЗНЬ ПРЕДВОДИТЕЛЯ МАДАГАСКАРСКИХ НЕГРОВ-КОММУНИСТОВ — ЗОРЕ. СМОТРИТЕ СЮДА.
И на невидимый экран брызнул, как букет цветов, сноп разноцветного света. В громкоговорителях послышался шум толпы, шарканье шагов, дыхание, прибой шепота, гомон. Это — за десять тысяч верст от Рима — в Новой Зеландии — дышала, жила и сгорала от нетерпения толпа зрителей казни, переливаясь на экране яркими красками тропического дня.
Бориса сжали с двух сторон. Римские граждане так же жаждали кровавого зрелища, как и их новозеландские собратья. Толпа сжималась все теснее.
— Господи боже мой, — сказал совсем рядом чей-то наивный сочувственный голос и Борис, обернувшись, увидел пожилую женщину, которая стояла, сложив руки на животе и приоткрыв рот, и смотрела на картину, что разворачивалась перед ней.
Борис вспомнил: это Джиованна — скромная прислуга таинственного министерского дома.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, где громкоговоритель проговаривается
— ШАПКИ ДОЛОЙ!
Громкоговорители вдруг загремели. И толпа, в которой стоял Борис, как сотни и тысячи толп на всем капиталистическом континенте, сняла головные уборы. Сотни миллионов людей вынуждены были чествовать таким образом свое правительство, появившееся на экране. Борис не сразу поднял руку к кепке, и кто-то ткнул его в бок. Это оказался Антонио, который повел глазами на нескольких человек в наглухо застегнутых черных рубашках, стоявших рядом.
— ИДЕТ ПРАВИТЕЛЬСТВО ШТАТОВ! — сотнями глоток пропело радио, и кучка людей на экране быстро приблизилась к трибуне.
Впереди шел маленький То-Кихо рядом с высоким худощавым стариком, Генри Фордом. Толстый О’Ирн — министр финансов — переваливался следом на огромных слоновьих ногах. Он определенно скучал. Рядом с ним шел стройный, нервный Бандиера. Римская толпа встретила его аплодисментами. За ними шли еще несколько человек. Позади всех, внимательно оглядываясь вокруг, шел Вивич; одну руку он засунул в карман, в другой нес небольшой чемоданчик. Его бледное, желчное лицо было неподвижно, как каменная маска.
— ИДУТ ЧЛЕНЫ ПАРЛАМЕНТА МИРА! — известили радио-лакеи. На расположенных амфитеатром скамейках трибуны, негромко переговариваясь, занимали места выдающиеся представители банков, концернов, торговых фирм, а также некоторые знаменитые спортсмены, охотники, актеры, писатели, ученые…
— Интересное зрелище? — спросил один из депутатов, и этот личный вопрос, адресованный соседу, разлетелся по всему миру.
— Да, — ответил собеседник. — Вы заметили, как молчалив Вивич? Он готовит что-то необычайное…
— Где собираетесь отдыхать? — спросил третий.
И миллионы людей на половине земного шара внимательно и робко выслушивали мелкие замечания, которыми четвертый, пятый, десятый депутаты обменивались на глазах всей планеты на удобных скамейках веллингтонского амфитеатра.
— ИДЕТ ИСПОЛНИТЕЛЬ КАЗНИ! — закричали трубы. И римские толпы, и толпа в Новой Зеландии зашевелились, вытягивая шеи.
Но когда невысокий, изысканно одетый человек, уже десять лет исполнявший обязанности палача, начал важно и в то же время легко спускаться по лестнице на громадную площадь, неожиданно раздался голос Вивича:
— Назад! — сказал он сухо, но так, что услышали все. — Назад! Казнь будет выполнена механически.
— МЕХАНИЧЕСКАЯ КАЗНЬ! МЕХАНИЧЕСКАЯ КАЗНЬ! — подхватили громкоговорители, взвыв, как пароходные сирены в тумане, и палач, сделав равнодушное лицо, послушно отошел в сторону. Ему уступили место.
— Граждане Штатов, — продолжал Вивич деревянным голосом. — Сейчас сюда приведут того, кто хотел нарушить спокойствие и отнять вашу собственность.
— ИДЕТ ПРЕСТУПНИК, — заголосили услужливые глотки, и во внезапно наступившей тишине послышался ровный глухой лязг цепей.
— Товарищи, — сказал спокойный, сильный голос, и толпы по всему миру увидели бритую, большую, темно-рыжеватую голову осужденного. Он медленно, но уверенно шел по металлическому помосту от угла площади, окруженный десятком полицейских.
— Товарищи, — сказал он, и толпа вздрогнула — столько силы и упорства было в голосе этого человека, идущего на смерть. Но тут же со всех сторон раздался оглушительный и неудержимый смех:
— ХА-ХА-ХА-ХА-ХИ-ХИ-ХА-ХА!
Хохот рос, раскатывался, доходил до визга, переходил в рев и снова взрывался, как бочка сельтерской воды, с грохотом и шипением:
— ХА-ХА-ХА!
Можно было подумать, что смеющийся вот-вот не выдержит, покатится по полу и начнет дрыгать ногами и головой, плача от смеха. Но этого не могло случиться: смеялись огромные граммофоны-глушители, давным-давно записавшие смех известного, теперь уже покойного эстрадного весельчака. Мертвый смех хранился на твердых эбонитовых пластинках усовершенствованных граммофонов, оживая в веселые дни карнавалов и парламентских выборов.
Но сегодня этот смех никого не заражал. Он несся слепыми залпами над замершими в ожидании толпами, и лишь один человек улыбнулся в ответ. Эту тихую насмешливую улыбку на лице осужденного увидели все. И тогда хохот прекратился так же внезапно, как и начался.
В волну молчания вновь ворвались трубы:
— ЭШАФОТ, ЭШАФОТ, ЭШАФОТ!
На середину площади выкатилось на больших грузовых платформах высокое сооружение — несколько колоссальных стальных глыб. Подъемные краны плавно подняли их и, медленно повернувшись, установили в приготовленной широкой, но неглубокой яме. На стальной куб величиной с двухэтажный дом краны опустили несколько кубов поменьше. Казалось, дети-великаны играли в кубики, строя искусственную гору с гранеными, правильно расположенными уступами. Сбоку установили две высокие сквозные арки, склонившиеся над кубами, как внимательные наблюдатели. С арок бахромой свисали тонкие цепи.
— Граждане Штатов, — снова заговорил Вивич, — вы видите, как мы за одну минуту построили стальную скалу, способную выдержать бомбардировку из любых пушек.
— СЛАВА! — воскликнул громкоговоритель, и члены парламента зааплодировали.
— Но теперь, — отрывисто продолжал Вивич, — мы нашли способ разрушить даже такую крепость.
Аплодисменты зазвучали громче.
— Мы, — бросал Вивич, — покажем сейчас всему миру нашу силу, и ее почувствуют на себе все преступники, все вредные мечтатели, посягающие на закон и власть. Вот, — и, взглянув прямо на кинооператора так, что его холодные глаза остановились на каждом из бесчисленных зрителей радиоэкрана, Вивич резким движением вытащил из чемоданчика бинокль и злобно потряс им над головой, — вот наше оружие!
— СЛУШАЙТЕ! СЛУШАЙТЕ! — раздалось над затаившими дыхание толпами, и вдруг… где-то снова загремели грузовые платформы, которые везли новую стальную глыбу.
— ШОФЕРАМ ПОКИНУТЬ ГРУЗОВЫЕ АВТОМОБИЛИ!
— раздалась команда и, когда прозвенел высокий металлический голос военных труб, несколько человек соскочили с машин, и машины пошли дальше сами, слепые и неостановимые, как сама судьба.
Толпа, увидев этих медленно приближавшихся чудовищ с огромным стальным горбом, откачнулась назад, но в этот миг прозвучала новая команда:
— СТОЯТЬ НА МЕСТЕ! ОПАСНОСТИ НЕТ!
И полковник Вивич поднес к глазам бинокль.
Машины и стальная гора некоторое время продолжали медленно катиться вперед, затем, быстро меняя окраску, разом остановились, будто в удивлении, и вдруг — исчезли. Ни машин, ни стальной горы больше не было.
Рев ужаса, восторга и изумления раздался на веллингтонской площади. В римской толпе также послышались приветственные возгласы. Борис стиснул зубы и сильно сжал руку Антонио, но тот даже не заметил этого. Казалось, все забыли о виновнике сборища, о человеке, который через несколько минут должен был превратиться в частицы газа.
Но Вивич снова, как прекрасный дирижер, махнул рукой, и в третий раз ворота площади пропустили грузовой автомобиль с небольшой площадкой и подъемными кранами. Еще не утих взволнованный шум, когда грузовик быстро подкатил к эшафоту, под которым стояла группа полицейских и преступник. Подъемные краны спустили площадку, и эти люди ступили на нее. Тогда подъемные краны снова начали свою спокойную работу, и площадка, поднявшись, повисла на блестящем фоне — сперва стальной скалы, а затем раскаленного неба Новой Зеландии. На этом фоне полицейские в темных мундирах и особенно рыжая голова негритянского вождя казались словно вырезанными из черной бумаги. Кран, выпрямившись, поднимал площадку все выше и выше, пока она наконец не остановилась на уровне верхнего стального куба. Привязав ноги, руки и туловище Зоре к цепям, свисающим с арок, полицейские вернулись площадку, спустившую их обратно на автомобиль. Раздался военный марш, и грузовик отъехал от эшафота.
Зоре остался один — на середине площади. Стройный и широкогрудый, он стоял, как прекрасная статуя на грандиозном пьедестале, окруженный, словно сияющим нимбом, блестящими цепями. За ним ровно дышал океан. Небо было ярким и плоским.
Зоре поднял голову и посмотрел на людей. Издалека казалось, что он хочет заговорить, но он ничего не сказал и только обвел спокойными глазами всю площадь.
В эту минуту на трибуне правительства к перилам подошел То-Кихо. Он поднял тонкую руку в перчатке, потом вдруг наставил длинный указательный палец на эшафот.
— Приговор правительства, — сказал он своим знаменитым, пронзительным и жестким голосом, которого все боялись, — гласит: так будет со всеми, кто заболеет красной чумой. Мы уничтожим эпидемию. Именем Парламента мира, именем Правительства Штатов, именем порядка и закона…
Но речь премьера и чтение приговора были неожиданно прерваны. Откуда-то раздался напев — громкий, ясный, бодрый и радостный напев. Борис вздрогнул, — он знал эти слова, этот родной с детства мотив. Какой-то безумный громкоговоритель разносил по всему миру боевые волны «Интернационала».
Толпой овладело страшное волнение. И среди этого волнения к голосу громкоговорителя присоединился сильный и глубокий человеческий голос. Это запел Зоре.
Вивич, обернувшись, сердито закричал что-то подбежавшему полицейскому и, подняв бинокль, поспешно прицелился. Секунду спустя с эшафотом, под неумолчное пение, начало происходить то же, что случилось со стальной скалой, фонарем в башне правительства и зданием английского посольства…
Толпа, окаменев и позабыв о непонятной песне, смотрела, как эшафот менял одну за другой свои краски и как лицо негра, молча повисшего на цепях, вспыхивало то одним, то другим оттенком. Вдруг эшафот, кубы, арки и цепи исчезли. Но внезапно обнаженное тело Зоре медленно, будто плывя в воздухе, начало с большой высоты спускаться на землю. Негр открыл глаза. Он почувствовал свободу. В ту же минуту он увидел мчавшийся к нему автоаэроплан. За рулем сидел молодой летчик.
Не прошло и секунды, как голый рыжий мускулистый мужчина вскочил в открытую дверцу, и авто-аэроплан молниеносно и почти вертикально взвился вверх, оставив правительство, парламент и толпу в полном смятении.
И тогда заведенный чьей-то запоздавшей рукой громкоговоритель, резко оборвав «Интернационал», залился, завизжал, покатился, взорвался смехом, разнося по ошеломленному миру:
— ХА-ХА-ХА-ХА-ХА!
И Борис, не сдержавшись, рассмеялся.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ, в которой проливается кровь
— Ах ты, щенок! — прошипел кто-то неподалеку от Бориса, и он увидел, как бритый человек в черной рубашке протискивается к нему через взволнованную толпу, которая толкалась и гудела, ожидая увидеть еще что-нибудь интересное.
— Мы пропали, — с тревогой сказал Антонио и рывком потянул Бориса в противоположную сторону. В ту же минуту Борис почувствовал, что кто-то смущенно смотрит на него.
— О, — тихо произнесла женщина, и он снова вспомнил ее имя — Джиованна. — Что ты наделал, парень? Беги скорее!
Борис дернулся и, пригнувшись, поспешил за Антонио. За ними быстро, но спокойно, заслоняя их широкой спиной, шла Джиованна. Не успел человек в черной рубашке оттолкнуть плечом нескольких любопытных зрителей, как все трое уже неслись на движущемся тротуаре к ближайшей автомобильной стоянке.
Но вдруг Бориса ударил сильный ток воздуха, и рука Антонио задрожала в его руке.
— Тише, — сказал Антонио, зашатавшись и еще больше побледнев, — меня ранили.
— Ничего, — отчаянно и решительно ответил Борис, — я вас донесу, — и, собрав все силы, обнял Антонио и прижал его к себе.
Его рука попала во что-то теплое и влажное, и Борис подумал: «Это — кровь».
— Дети мои, — печально, но строго сказала Джиованна. — Дети мои, кто вы такие? Почему вы смеялись? — Она подставила Антонио плечо, глазами показала Борису, где нужно спрыгнуть с тротуара и быстро побежала вперед, разыскивая свой автомобиль.
Антонио ослабел и, закрыв глаза, тихо застонал. Борис поднял его и, пошатываясь, большими шагами пошел за Джиованной. Когда они вдвоем усаживали Антонио в автомобиль, тот застонал снова.
— Господи боже мой, господи боже мой, — поспешно пробормотала Джиованна. Укоризненно посмотрев на Бориса, она начала торопливо снимать с Антонио пиджак и, разорвав его рубашку, перевязала рану.
Борис, не обращая внимания на ее взгляд, отрывисто назвал шоферу адрес Франца, который ему сказали перед уходом.
Машина послушно зашумела и понеслась по оживленным улицам, потом свернула в темный переулок и остановилась у большого дома.
Зловонная, плохо освещенная лестница встретила Бориса и Джиованну. Франц жил высоко, и они шли долго, останавливаясь на площадках. Борис мрачно молчал и сердито смотрел на Джиованну. Антонио повис у них на руках, очевидно, потеряв сознание. Только изредка сквозь стиснутые зубы доносился глубокий стон.
На условные два звонка дверь распахнулась не сразу.
— Кто там? — спросил сонный голос Франца.
— Мы, — с тоской ответил Борис, и сердце его сжалось. — Откройте!
В дверях появилось темное лицо рабочего, и в то же мгновение его высокая фигура склонилась над сыном.
— Уже? — негромко воскликнул он.
— Нет, — так же тихо ответил Борис, — он жив. Нужен врач.
Франц выпрямился во весь рост и спросил:
— На чем вы приехали?
— Можете воспользоваться моим шофером, — сказала Джиованна, стоявшая в тени. — Пусть мальчик съездит за врачом. Я помогу вам…
Но Франц, не слушая, осторожно поднял Антонио, отнес его на кровать и, схватив Джиованну за руку, помчался вниз.
— Прикажите шоферу! Я еду за врачом.
Борис остался наедине с Антонио. Раненый лежал неподвижно. Вокруг царила тишина. Только из соседней комнаты раздавались короткие возгласы. Чей-то детский голос говорил во сне. Борис вспомнил веселые детские лица, и чувство вины и непоправимого несчастья словно твердым кулаком сжало его сердце.
Но вот послышались шаги и неровное дыхание. Джиованна, запыхавшись, медленно поднималась по лестнице. Она молча вошла и села. Отдохнув с минуту, она подняла глаза на печально сидевшего у постели Бориса.
— Ну, милый, — сказала она, и на ее материнском лице появилось выражение легкой растерянности. — Что же ты со мной сделал? Вот здесь, — и она кивнула в сторону Антонио, — надо человека спасать, а ко мне завтра хозяин прицепится: что да как, и откуда кровь в автомобиле. Да что же это такое, милок, скажи?
Борис поднял на нее серьезные, ясные глаза и ответил прямо: