— Но, Дмитрий Феоктистович… — запротестовал профессор.
— Ладно, ладно, — перебил его, вдруг раздражаясь, Журавлев, — об этом мы поговорим после… дрритль-фиртль, а я после перелета устал, как физиологический кролик, — пойду вздремну. Борис, подай мне чемоданчик, — и он быстро сбежал вниз, размахивая балахоном, как крыльями.
Мария Григорьевна, взволнованная таким невежливым исчезновением своего соседа, почувствовала головную боль и с заплаканным лицом также сошла вниз.
Профессор остался один.
Оглянувшись и быстро перебежав палубу, он снял цилиндр, делавший его высокую, сухую фигуру еще более сухой и высокой. Убедившись еще раз, что вокруг никого не видно, он отстегнул твердое, оклеенное материей дно цилиндра. Под этим замаскированным кружком показался ряд ячеек наподобие пчелиных сот. В каждой ячейке были аккуратно разложены различные металлические и фарфоровые инструменты.
Профессор сгорбился, медленно подошел к стальному тросу, крепившему мачту к палубе и, проведя под цилиндром тонкую проволоку, прикрепил ее к тросу. Затем сел на бочонок, стоявший рядом, внимательно наклонил лицо к цилиндру и сунул в него руку. Со стороны можно было подумать, что он латает подкладку, на самом же деле он установил наисовременнейшую тайную передаточную радиостанцию, запустив простой пружинный механизм, соединенный с миниатюрной динамкой, подключил динамку к трансформатору и тихим, но отчетливым шепотом заговорил в скрытую в цилиндре трубку:
— 739? 739. Мельбурн, Крепость. Полковнику Вивичу. Говорит прожектор. Журавлев летит через Константинополь. Раскиньте сетку. Срочно!..
А тем временем внизу, в углу общей каюты, шла оживленная беседа между Журавлевым и Борисом.
— Ты, дорогой мой, дурак, хоть и хороший парень, — говорил Журавлев Борису, — ну разве не понятно, что этот самый мой «дорогой учитель» — хитрая полудохлая сколопендра, которая хочет выудить у меня мое изобретение? Ты только дай мне слово, настоящее честное слово комсомольца и будущего изобретателя, что всякие наши разговоры не просочатся за пределы твоей черепной коробки. Тогда я тебе кое-что расскажу, тогда, брат, мы с тобой заключим настоящий союз. Ну, даешь слово?
— Даю, — протянул сперва нерешительно Борис, потом встряхнул упрямой головой и, твердо сказав еще раз: — Даю слово, — протянул руку.
— Ну ладно, крысенок, — ласково сказал Журавлев и засмеялся.
Он смеялся добродушно, мягко и очень заразительно. Крепкие белые зубы жизнерадостно и ярко скрашивали его загорелое и всегда ворчливое лицо. Борис посмотрел на него, смутился, тоже засмеялся и приготовился слушать.
— Дело в том, — продолжал Журавлев, — что разговор, который я с грацией грузового автомобиля пытался поймать по радио в двух шагах от меня, — крраб ему в карман! — имеет интересную предысторию. Профессор прав. Атом действительно напоминает солнечную систему. Но хуже всего в этом сходстве то, что до сих пор эти атомы остаются так же прочны, как и наш вертящийся мир. Ни Земля, ни Марс, ни Венера, ни другие товарищи из небесной карусели, несмотря на большую силу притяжения, не падают на Солнце, потому что сила вращения миллиарды лет гонит их по одним и тем же орбитам. Но эта огромная сила вращения не так уж велика, чтобы позволить любой из планет сойти с круговых рельс Солнечной системы и, вырвавшись, помчаться в мировое пространство. Нет, брат, Солнечная система уравновешена и живет по расписанию. Почти так же обстоит дело и с атомами.
— Что значит «почти»? — спросил Борис.
— Это «почти», — продолжал Журавлев, взяв Бориса за пуговицу, — и есть та самая щелка, через которую мы одним глазом подсмотрели, что там внутри такого-растакого атома делается.
— Ну! — сказал нетерпеливо Борис.
— Тпру!.. — засмеялся Журавлев. — Не подгоняй меня. Профессор упоминал о радии. И радий, и еще несколько элементов с очень большим атомным весом: уран, торий, нитон[1] и т. д. имеют в своих ядрах очень много зарядов: радий — 88, а уран — самый тяжелый элемент — 92 заряда. И вот оказалось, что эти атомы с большим числом зарядов не очень-то устойчивы…
— Они распадаются!
— Тютелька в тютельку, парень, именно так: рас-па-да-ются. Один из англичан, Крукс, ухитрился даже увидеть это. Он поместил в стеклянную трубочку пластинку, покрытую каким-то соединением, которое начинало светиться, когда на нее попадали лучи радия. И в увеличительное стекло он увидел отдельные искры, отскакивавшие после того, как кусочки атомов радия ударяли в пластинку.
— Что же это за кусочки?
— Этими кусочками были ядра атома гелия, так называемые ядра-лучи. Они вылетали из радия. Количество зарядов в ядре атомов радия уменьшилось на число зарядов ядра гелия, то есть на два. Вместо радия возник новый элемент с числом зарядов 86 — газ нитон. Но беда, дорогой мой, — сказал Журавлев, — состоит в том, что такой распад бывает только у очень тяжелых элементов, и происходит он очень и очень медленно!..
— Так что же, — немного сердито перебил Борис, — значит, вы хотите разрушить материю, что ли?..
— Нет, мой дорогой, — ответил, увлекаясь, Журавлев, — наша задача заключается не в том, чтобы разрушить эту самую систему, — это только предпосылка, — а в том, чтобы, разрушая, добыть неисчерпаемые источники энергии из глубин самой материи, запрячь эти силы для нужд человека. Ведь количество энергии в этих системах, вращающихся с невероятной скоростью, так велико, что если нам удастся ее добыть, вся погоня за энергией, за углем, нефтью, ветром, паром, солнцем, чертом в ступе — все это забудется за год. В технике произойдет величайшая из революций.
Уже четверть века ученые бьются над секретом получения энергии из атома, над тайной расщепления материи. Еще четверть века назад английский ученый Резерфорд бомбардировал газ азот лучами радия. И что же оказалось? Оказалось, что ядра азота не выдержали этой бомбардировки. Сила, с которой лучи радия ударяли в азот, была так велика, что из ядра азота вылетал соответствующий заряд, который являлся атомом водорода.
Значит, дорогой мой, нам надо каким-то образом выбить атом из равновесия. И здорово выбить, чтобы не дать ему опомниться, чтобы заставить его распасться.
А для того, чтобы вывести атом из равновесия, самое главное — это пробить броню вертящихся электронов, выстрелить зарядом по ядру и тем самым вырвать из ядра такое количество необходимой энергии, что заставит распасться остальные части атома.
Профессор хочет использовать для этого так называемое излучение Милликена, потоки энергии из неизвестных нам источников мирового пространства. Действительно, кое-какие лучи имеют такую грандиозную пробивную силу, что могут лупить через космическое пространство по нашей Земле. Но поймать эти лучи за хвост профессору до сих пор не посчастливилось, хотя он и прибег для этого к очень интересным фокусам, которые принесли ему славу и много хлопот. Я признаю за этими опытами большое научное значение, но сам иду другим путем.
— Каким? — перебил взмокший от усталости Борис.
— Не спеши, сынок, — медленно ответил Журавлев, — не лезь поперед батька в пекло… Знаешь ли ты, что такое промышленная физика? Что такое заводы-лаборатории, где процесс исследования — производство? Нет, дорогой, не знаешь. А это, уважаемый друг, путь, на котором и настоящие ученые не очень-то ищут, зато находить могут и лентяи средних способностей. Я работал на таком заводе над изоляторами для токов высшего напряжения, и тогда-то, брат, после долгих сомнений и опытов я решил, что мы не будем бомбить атом лучами с небес, а выставим против него электротехнику.
Будет время, я расскажу тебе, как я работал над снарядом, который должен пробить броню упрямейшего из моих знакомцев — треклятого атома. Сейчас я могу только сказать, что снарядик у меня получился, хотя работы я еще не закончил. И — трри тысячи чертей и один громкоговоритель! — сведения о моем снарядике неизвестными путями проникли за границу. Три дня назад мне прислали предупреждение — либо продай изобретение, либо сообщи свой адрес в московский крематорий, не забыв написать завещание в пользу троюродной бабушки.
Ну, мне ни то, ни это не нравится. Я предпочитаю твое общество и веселенькую возможность повоевать и с атомами, и с вислоухими иностранцами. А кроме того — и это главное — мне позарез нужно съездить, как говорили десять лет назад, в заграничную командировку. У этих капиталистических каналий в Новой Зеландии есть замечательные заводики, где изготавливают неимоверно стойкие изоляторы. И я во что бы то ни стало должен похитить секрет их изготовления. Не то проклятые буржуи (он сделал ударение на «и») могут опередить меня — чтобы им подавиться разбитой лампой! — на пороге успеха. Так я очутился на этом пароходике. Вот тебе, вкратце, и вся история.
— А эти трое граждан? — с гневом воскликнул Борис.
— А трое посетителей, навестивших меня, как выражается твоя мать, — спокойно улыбаясь, сказал Журавлев, — видимо, состоят в близких отношениях с уголовным кодексом. Меня только интересует: убийцы они или просто воры.
— Я думаю — убийцы, — задумчиво сказал Борис. — Один из них — ох, и плюгавый же вид имел. Морда красная, пухлая, глаза… Да что это я, Дмитрий Феоктистович, — вдруг заволновался он, — об этом потом, но как вы собираетесь поступить? Дело, знаете ли, серьезное.
Журавлев улыбнулся, положил руку Борису на плечо и сказал:
— Вот что, чудила. Как и что — видно будет. А сейчас — тебе придется бросить свою маму и этого короткохвостого какаду. Ты мне нужен. Нет, не спорь, дорогой, мы с тобой должны войти в историю человечества…
И Журавлев, еще ближе наклонившись к Борису, начал серьезным и деловым шепотом давать ему распоряжения.
После короткого совещания, в ходе которого Борис с восторгом запомнил ряд приказов Журавлева, оба вышли на палубу. Палуба была пуста. Легкий свежий ветер дул навстречу. Холмистый берег Крыма, сереющий волнистой чертой, разделял небо и море.
Журавлев оглянулся, набрал полную грудь воздуха и довольно рассмеялся.
— Хорошо, — сказал он с нажимом. — Как по нотам. Люблю такую обстановку, перец мне в бороду! Ну, Борис, тащи свою подушку. Сейчас мы с тобой сыграем первое действие кровавой драмы «Заговор на корабле».
Склонившись над чемоданчиком, Журавлев отвязал от него одеяло и, быстро порывшись внутри, вынул большой твердый шар с пробкой. Отстегнув подкладку одеяла, которая была соткана из плотной и хрустевшей, будто ломавшейся, материи, он расстелил ее на палубе, поставил сверху чемоданчик, лег и велел Борису:
— Ложись и ты тоже, мы поразмышляем.
В это время волна приподняла пароход, пылинка с палубы влетела Журавлеву в ноздрю, и он громко чихнул. Одеяло без подкладки, которое он держал в руках, надулось от чиха, и стало заметно, что оно сшито из множества тонких слоев накладной материи.
— Привяжись к петелькам подкладки этим поясом, — быстро сказал Журавлев Борису, — и прикрепи цепочки к краям одеяла и подкладки.
Затем он аккуратно положил извлеченный шарик во внутренние складки одеяла, выкрутил пробку и быстро убрал руку. Из шарика вылетел твердый гелий, превращаясь в легчайший после водорода газ.
Одеяло разворачивалось, как живое, принимало форму огромного лоскута материи, наполнялось газом.
— Держись! — крикнул Борису Журавлев. — Мы сейчас снимемся. Есть!
И действительно, огромная колбаса взвилась в воздух, увлекая за собой привязанную тонкими цепочками подкладку, которая согнулась под тяжестью двух людей, как продолговатая гондола.
— Летим! — воскликнул Журавлев и, бросившись на дно гондолы, начал доставать что-то из чемоданчика, весело напевая любимое «тара-тара-тири».
Но вдруг гондола накренилась, снизу послышался голос: «Помогите!»
Борис с Журавлевым подобрались к краю гондолы и увидели, что внизу висит, вцепившись в небольшую веревочную лестницу и по-лягушачьи болтая ногами, профессор.
— Эх ты! — только и сказал Журавлев и неловким голосом приказал Борису:
— Ну что же, тащи сюда…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ, в которой решают, наконец, испробовать гениальное изобретение
После трехчасового заседания Кабинет мирового шпионажа и обороны сделал перерыв. Члены Кабинета полулежали в креслах и, переговариваясь с закрытыми глазами, слушали тихую, прозрачную, далекую музыку.
К стеклянным окнам плотно прижалась южная тропическая ночь, мерцавшая в глубине далеким светом человеческого муравейника. Это главный город Новой Зеландии — Веллингтон — смотрел множеством фонарей вверх, на недосягаемое правительство.
Недаром Новая Зеландия была когда-то центром реформизма и соглашательства! Недаром сытое рабство прочно въелось здесь в жизнь и быт большинства населения! Именно поэтому правительство мирового капитала смогло создать себе в Новой Зеландии крепость и столицу. Здесь оно чувствовало себя почти в безопасности.
Однако, когда мелодичный долгий звонок вдруг тихо прервал сонные разговоры членов Кабинета, председатель вздрогнул и быстро нажал кнопку на кресле.
На стене вспыхнул блестящий экран. На экране показались трое одетых в глухое дорожное платье людей, ожидающих на нижней площадке горы (в пяти километрах от кабинета), перед воротами.
Привратник, мужчина лет пятидесяти, который был окружен целой системой рычагов, кнопок и выключателей, вопросительно посмотрел с экрана на главу кабинета и спросил голосом, переданным по одной из многочисленных трубок экрана:
— Из Москвы. 739.739. Документы розовые.
Председатель живо ответил:
— Впустить. Через дезинфекцию.
И, вскочив с кресла, обратился к присутствующим:
— Господа члены Кабинета, заседание продолжается. Сейчас мы будем присутствовать при очень интересном докладе.
Разговоры прервались. Члены Кабинета, семеро самых разных людей, считая председателя, кто потягиваясь, кто оживленно поднялись с кресел и заняли места вокруг овального стола с откидными пюпитрами.
Председатель, невысокий, худощавый японец, профессор То-Кихо, злобно оскалив блестевшие золотом редкие зубы, сказал:
— Ну, послушаем, что нам привезли из Москвы. Эти мужики хорошо подкупили своих ученых.
— Зря вы так считаете, То-Кихо, — ответил толстый белесый человек с задумчивым лицом — самый богатый человек в мире. — Мужики сами сделались учеными. Они растут, как дети, и чем дальше, тем безнадежнее будут наши попытки отвоевать свое право на господство. Нет, — сказал он еще медленнее, — их надо уничтожить, причем сейчас же. Без войны, без молниеносной хирургической операции нам не обойтись.
— Всякий имеет право на чудачества, О’Ирн, — холодно и въедливо заговорил человек в простой одежде военного образца — военный министр полковник Вивич, — всякий имеет право на чудачества, но член правительства Штатов к тому же обязан быть в курсе дел. Никто из нас не возражает против того, чтобы уничтожить красную заразу, но, я подчеркиваю для всех, — сказал он громко, — современное состояние военной техники не позволяет начать войну. Мы можем за несколько секунд уничтожить целые города, но как только наша флотилия перелетит границы Советского Союза, ответные взрывы не меньшей силы встряхнут наши страны. Такая война дорого обойдется даже для нашего кармана, О’Ирн.
— Вивич прав, — сказал, вставая, высокий сухой старик, — мы оказались в плену у военной техники. Надо сделать так, чтобы поражение было выгодно для русских и их союзников. Завоевать их промышленностью, общим благосостоянием, электричеством, авиэтками…
— Остановитесь, Форд, — снова вмешался председатель, стукнув маленьким кулаком по столу, — мы знаем, что нужно либо обезоружить врага и уничтожить его, либо победить огромным преимуществом техники. Иной мысли в этом деле быть не должно. Я предлагаю…
Но в это время снова раздался звонок, и на вспыхнувшем экране появилось лицо и рука второго привратника.
— Впустите! — повторил То-Кихо, и небольшие стальные двери Кабинета стукнули и поднялись.
Через их узкий четырехугольник один за другим вошли трое только что вымытых, выбритых и приодетых мужчин.
— Нас задержали, — сказал, быстро поклонившись, один из них, — мытьем и бритьем. Когда мы тридцать часов летели рядом с ветром от границ Советского Союза, мы не думали, что щетина на наших подбородках будет колоть глаза членам Кабинета. Нам казалось, что дело вас интересует больше.
— Прекратите, Самилла, — перебил его То-Кихо, — тешить свое самолюбие. Когда-нибудь вы станете начальником полиции, а теперь рассказывайте толком.
— Мы прилетели из самого ада, — продолжал мужчина. — Надо сказать, что Москва очень красивый и приветливый город. К сожалению, несмотря на все поиски, нам не удалось обнаружить выдающегося изобретателя, для чего мы и ездили, как сообщал Вивич. Но зато мы привезли его юношескую фотографию, вот она, — и он бросил на стол небольшой кусок картона.
С фотографии на членов Кабинета весело смотрело молодое широкоскулое лицо с глупо приглаженным вихром, который все же торчал вверх, и тугим воротником — типичное произведение провинциальной фотографии. На отвороте пиджака блестел комсомольский значок.
— М-да… невзрачный… — улыбнулся О’Ирн и лениво бросил фотографию на стол.
Рассказчик поднял ее, аккуратно положил в бумажник и засмеялся.
— И не только невзрачный, но, очевидно, и очень упрямый. На два наших письма он не ответил, а когда мы наведались к нему в гости — исчез. Но получилось удачно: нас вовремя предупредили о вещах, которые могли оказаться ценными. Все, что мы забрали из кабинета изобретателя, у нас при себе, — и, вытащив из портфеля старые чертежи и продолговатый, длиной с полметра, бурый камень неровных очертаний, он положил их перед всеми.