— Какое эхо? — реагировал Тошка. — Оно и так говорящее.
— Да не эхо, а ухо! — сердился Тишкин. — Без веры жизнь бессмысленна — вот что я тебе скажу. Она невозможна, она коварна, она страшна, одна дурнота! Без веры наша попытка постичь жизнь становится опасным искушением. И не дай Бог, чтобы приблизительная наша идея оказалась подтвержденной неточным показанием прибора, — тогда двойная ошибка! Хорошее название для романа…
Пили они долго ли, коротко ли, но, почуяв приближение осени, заторопились домой. Тишкину удалось собрать лишь небольшую коллекцию лишайников, и еще он заподозрил поблизости крупное алмазное месторождение. Он решил назвать его в честь Гоголя, Манилова и Мани — Заманилово.
Они вернулись с этим научным багажом, и, при всeй внезапности, опять Тишкин не изловил Маню ни на чем предосудительном, что и заставило его подозревать ее еще сильнее и окончательно уверить себя в наличии алмазного месторождения. Он разложил новые экспонаты по столешнице, пополняя их уже бывшими в наличии, и звезды к осени разгорались все отчетливей и ярче. Сопоставив одновременность всех этих явлений: лишайников и звезд, минералов и бабочек, Тобольска и Петербурга, Менделеева и Манилова, алмазов и Мани, — ощутив очередной прилив дурноты от этой единовременности себя со всем этим и не находя ни формулы для этого, ни выхода из всего, он хлебнул из привезенной ими из экспедиции бутыли, написал крупными печатными буквами заглавие всеобобщающего труда
КРАТКОЕ ВВЕДЕНИЕ В КУРС ТЕОРИИ ВСЕМИРНОЙ СИММЕТРИИи… проснулся с точным чувством, что вчерашняя его раскладка накопившихся научных экспонатов наконец прекращает эту мучительную неизвестность, поскольку научно доказывает неверность ему голосистой Мани. Он бросился к своей столешнице и увидел въяве периодическую таблицу элементов, над которой вот уже столько лет бились лучшие мировые умы, включая Д.И. Менделеева.
Не только Манины секреты, но и великая научная тайна в виде обретенного закона таились в этой вчерашней раскладке! Забыв про страсти, бросился Тишкин быстрее записать в научной форме свое открытие и был застигнут известием, что Менделеев только что объявил о нем как о своем, сообщив также, что долгожданное решение было явлено ему во сне. Тишкин опять опоздал.
Испытав все тот же приступ дурноты, всегда сопутствовавший у него всплеску гениальности, прозрел он вдруг, что сэр Исаак Ньютон не столь уж незыблем, что и он достаточно относителен относительно, скажем, Тишкина, что все в мире относительно по отношению к отношению, и ясные математические определения вдруг легко легли на бумагу, выразив уже не всемирную теорию симметрии, а всемирную теорию дурноты. Он на этот раз не стал торопиться с отсылкой своего открытия, проверял и перепроверял, и все сходилось и сверкало все ярче… пока он не узнал, что какой-то немецкий Эйнштейн не высунул язык по тому же поводу.
Тут он призвал верного Тошку, и они запили уже не по-экспедиционному, а по-домашнему — на всю зиму. К весне он провозгласил, что все, что он разворачивается на 180 градусов, что с пьянством и наукой навсегда покончено, что Маня выходит за него замуж, рожает ему, как Пушкину, сразу шесть детей, хватит с него этих кроссвордов! — он переходит на пазл. Что такое пазл, он не мог Тошке объяснить — получалось, что это роман о науке, какого еще не знала мировая литература. Название он нашел сразу — „Простые решения“ и в качестве первого запер от себя бутыль в шкаф, а ключ выкинул… и вскоре позвал Маню и Тошку прослушать начало. Сам он по-прежнему не пил, но им для успеху хотел налить. Но ключа не было. Маня одним плечиком отодвинула шкаф (там, оказалось, не было задней стенки) и легко достала бутыль. Тишкина, восхищенного ее богатырством, поразила тем не менее очевидная легкость сосуда: там едва плескалось на дне. По стакану, однако, всем хватило; они выпили, крякнули и сели, положив руки на колени, как перед фотографом.
И так Тишкин начал чтение:
„Не знаю, почему это у меня в голове ни одной мысли, — думал я. — А все считают меня умным“.
Миссис Даун в особенности. Ей я всем обязан… Если бы не ее власть над мистером Дауном, нашим ректором, то Университет давно бы без меня обошелся.
А так я сижу на банке и гребу, а миссис Даун загораживает мне своей шляпой всю видимость. Поэтому я думаю о том, как я не думаю. Не считать же эти серые, изгибающиеся, с едва намечающимися в расширениях гранями нити мыслями? То ли по ним что-то пробегает, то ли я вскарабкиваюсь по ним…
Будто что-то возможно видеть внутри своего черепа?! А почему бы нет: сознание разве мысль?
То ли дело еще недавно: сядешь в ванну — закон, упадет яблоко — закон! Ньютон протягивает Архимеду яблоко. Что-то стукнулось о борт, и мне представилось все озеро в яблоках, что я гребу, с трудом протискивая в них весла, а это, оказывается, миссис Даун попросила повернуть обратно. Я было подумал, что сейчас откроется видимость, но и шляпа повернулась вместе с ней, то есть с видимостью, то есть с миссис Даун, то есть с лодкой, то есть со мной… А как же иначе? Только что внутри чего? Не в шляпе же дело! Именно что в шляпе… Надо запомнить эту идею!
И тут же все забыл. Как только подумал, так и забыл. „Почему же это я никогда ничего не думаю?“ — с досадой выглянул в окошко. Оказывается, я не в лодке. „Если мысль выражается словами, а между каждым словом, даже каждым звуком, проходит время, то какая же это мысль? Это длина, расстояние, измеренное словом. И до каждого слова свое расстояние… Какая же толкучка происходит между ними, когда они пытаются что-нибудь выразить! Расстояние до слова „космос“ гораздо ближе, чем до слова „муха“… Нет, не гармонию — какофонию надо расслышать! Броуновское движение — хоть в нем что-нибудь осталось, кроме ванны с яблоками!!
Хаос есть наиболее однородное состояние.
Оказывается, я и не греб вовсе, а играл на скрипке. Хоть в музыке расстояния между звуками измерены… Тут-то я и отложил в сердцах скрипку, чтобы выглянуть в окошко.
Еще вчера на дворе стоял XIX век! А сегодня уже ХХ… и ничего не изменилось! Изменилось ли время? Да что оно такое в конце концов?!
Не есть ли оно лишь мера нашей досады перед нашим отсутствием в нем? Что мешает нам быть счастливыми?
И опять никакой мысли! Я снова вижу этих двух девиц: одна беленькая с карими глазами, другая черненькая с синими… Не считать же, что это я о них думаю? — это же никак не мысль! А что, как раз о них я и думаю — не о ХХ же веке! Если им переставить глазки, ведь ничего хорошего не получится… а так не знаешь даже, какую предпочесть.
Равенство преходяще. Все это крайне относительно. Кроме разве симметрии…
Всюду видна эта печать Творца, как отпечаток пальца преступника. Рыбий скелет и лист. Цветок и женское лоно… Нет, ряд этот бесконечен, и не будем об этом! Мы еще не готовы. Кристалл симметричнее сердца. Живое и неживое…
Адекватное восприятие невозможно. Оно непосильно сознанию — только Богу.
Восприятие Бога невозможно. Поэтому мы и городим законы как ступени к Нему. Карабкаемся по лестнице, а есть Путь. Он значительно доступнее постепенности — другая траектория или скорость. И если мы точка этой траектории, то совпадаем со скоростью и отменяем время.
Проклятый ритм! Он есть.
К чему это я? Ага, беленькая или черненькая? Голубоглазая или кареглазая?
Только кажется, что это просто. Выбор — это ритм?
Запутался. Продолжение забыл. Или начало?
Именно так. Миссис Даун на меня запала. Не знаю, откуда взялась у меня слава, но она у меня уже была. Наверно, потому что я на лодке перевернулся… Пригласили меня на пати и все чего-то ждут. Чтобы я им номер какой выкинул. Алкоголь мне чужд, и все это мне надоело. Скатерть у них была богатая, чуть ли не из Виндзорского дворца. Несите ножницы, говорю. Обрадовались, засуетились, несут. Серебряные, на серебряном подносе.
Начинаю резать — все смотрят с восторгом. Режу, режу… до середины стола дошел. И снова надоело. А все смотрят, ждут. Продолжение забыл, говорю.
Кладу ножницы на стол и ухожу.
Глупо как-то получилось… Еще и язык им показал.
И что вы думаете? Все остались довольны, и слава моя только возросла.
Вот глупость — безотносительна. Потому что слишком рациональна.
Хотели развлечься и развлеклись — никакого безумия!
Все статично, никакой скорости, никакого времени… Надо найти наиглупейшее решение! Надо не решать, а решиться, чтобы если прославиться, так уж раз и навсегда, и больше ничего не делать! А то все трудятся — один я лентяй. „С вашими-то данными! — говорят мне. — Да мы бы на вашем месте уже давно…“ Уж как я ненавижу этих неленивых!
Кто они все? эти ректоры, проректоры, зав кафедрами, зав отделами, главные редакторы… — дирижеры и режиссеры не своих талантов! — политики и бизнесмены…
Нет, эти уже другие — серьезные пацаны, бандиты — заправляют неленивыми.
Хорошо хотя бы, что они меня за еврея считают. Не стану отрицать.
Так, это хорошо. Но на что решиться-то? безумное и прекрасное…
Наиглупейшее и есть наипростейшее. Простейшие… размножаются простым делением. Амеба — живая модель атома. Клетка, огромная, как молекула… Кто из них делится? Все делится. Бесконечно в ту и в другую сторону.
А что если все, что есть, одновременно? Прошлое, настоящее, будущее, пространство, скорость, время, пустота, мысль?
Пульс, взрыв! Тишина.
Бесстрашие — вот что страшно. Это жизнь.
Жизнь страшнее смерти, потому что в смерти тебя нет…
„Господи! После смерти не будет памяти о Тебе…“ — хорошая строчка.
Только я не согласен. Как раз только память о Боге и остается.
То есть одновременность всего есть всегда.
Господи! когда я запутался в этих серых волокнах?
…Еще ребенком. Нехотя гонял взад и вперед фугу на скрипке, воображал ее как тошнотворную бесконечность, и струна лопнула. Радостно завилась в локон от обретенной свободы. Ушел и я гулять, чтобы от отца не попало.
Когда я гуляю, то я уж совсем ни о чем не думаю. Главное, что я могу так совсем ни о чем не думать часами. Удивлюсь однажды, что проголодался, или замерз, или дождь пошел… и тогда только и подумаю в первый раз: что же я все это время делал? думал или делал? Ну люблю вывески читать: своеобразная инвентаризация мира!
На школе написано: школа, на больнице: больница, на магазине: магазин. Будто и так неясно. На дереве же не написано: дерево. Как и на облаке.
Бродя ночами, я их много наворовал, вывесок: что-то вроде коллекции. Есть даже вывеска полицейского участка.
Когда я попробовал ухаживать за беленькой (той, что с карими глазами), то очень ее взревновал к одному чемпиону по регби, заподозрил в измене, но доказать ничего не мог. Косвенность и бессвязность улик только казались неоспоримыми и тут же рассыпались от попытки хоть что-нибудь доказать.
Бессонными ревнивыми ночами я раскладывал свою коллекцию на полу, как пасьянс. Вдруг складывался план города. К нему приложима была карта звездного неба. Следующим слоем раскидывались карты уже игральные, но я не мог вспомнить их гадальных значений… Пришлось прибегать к таро: там хоть подписано, что значит: дурак, висельник, императрица…
Что еще?
Расположил все элементы по атомным весам, все перемешал. Вдруг сложилось: получилась таблица элементов — очень стройно. Вина изменницы оказалась неоспоримо доказанной: таблицу эту изобрели еще до меня — один не то русский, не то австрияк, — не то Мендель, не то Менделеев. Всегда их путаю — что-то тут не то с горохом. Вес какого семени равен карату? Бриллианты, кажется, ими измеряются… Значит, семя так и называется „карат“…
Лишь один раз сумел Тишкин вскинуть глаза на аудиторию, чтобы отметить бессмысленные, как две солдатские пуговицы, глаза Тошки и томный взгляд Мани, расстегнувшей пуговичку на блузке и обмахивавшейся его рукописью, как веером.
Когда он закончил чтение, Тошка мирно спал, а Мани уже не было.
Это был именно тот вечер, когда она отчалила на пароме в сторону железнодорожной станции в сопровождении заезжего барина, не то купца, не то певца.
Гадая, куда она могла податься, Тишкин решил рвануть на запад, а верного Тошку отправить на восток, дабы, если и не изловит Маню, то попробует подзаработать на приисках, чтобы мочь продолжать работу над полетом до Луны.
Про приключения Тишкина в столицах Антону не было ничего известно, сам он никакую Маню и не думал ловить, а на прииски подался. Длинного рубля[24] он там не обрел, зато познакомился еще с одним гением, бурятом по национальности, служившим в конторе счетоводом: тот как раз открыл интегральное исчисление и выделил Антону денег для поездки во Владивосток, чтобы предъявить рукопись в Дальневосточное отделение Академии наук. Но такого отделения, как и Мани, во Владивостоке он не нашел, зато учитель математики, оказавшийся в местной пивной, разъяснил Антону, что таковое исчисление было открыто еще в семнадцатом веке все тем же Ньютоном и ни для кого новостью стать не может. Тут-то и подвернулся лейтенант Брюс, подыскивавший человека, знающего толк в лошадках.
Потом Антарктида: случилось то, что случилось, включая наши встречи в пабе… Антон стал возвращаться на родину с тем, чтобы по дороге замочить (утопить, что ли?) чухонца Амундсена, отомстив ему таким образом за отнятое у Скотта первенство,[25] но тут началась Первая мировая и Антона призвали в действующую армию, где он хоть и не погиб, зато попал в первую и единственную газовую атаку,[26] а тут и революция в России и Гражданская война, в которой он примкнул к Красной армии; мыкался по фронтам, попал в Мурманск, где и „охотился на Американа“ (выходит, если и не интервенция, то некий десант на севере России имел место). После чего вернулся в свои Фазерс, где собрал из швейной и еще какой-то машины велосипед и подался в местные почтальоны. Тут зашла речь об организации колхоза, и он первый поддержал эту идею. Я понадеялся на его принадлежность почтовому ведомству и радостно написал ему, но ответа так и не получил.
Лишь лет через десять получил я свое письмо обратно, будто оно всплыло из времени, как память… Оно было вскрыто и будто еще и провалялось в луже. Но страницы мои, слегка поплывшие, были все на месте: между ними застряла красивая бабочка, даже в лучшей сохранности, чем письмо. Поперек первой страницы, наискось, жирно и крупно было нечто начертано красным карандашом как резолюция. Тот же друг-славист помог мне ее разобрать:
СВЯЗЬ С ЗАГРАНИЦЕЙ ТЧК ПОГИБ САМ ТЧК ОТ УДАРА МОЛНИЕЙ ТЧК[27]
(подпись нрзб)
Killed by lightning…
Нет, у русских не может быть сюжета! У них всё ещё судьба…
Шел 1932 год. Всё-всё ещё только начиналось.
Помню, на вопрос, что будет с Россией, Антон всегда пожимал плечами. „К выбору из двух, — изрек он однажды, — русский человек не приспособлен: всегда выберет, что побольше, а не что получше. Поэтому ему проще с единовластием. Но оно у нас обветшало. Значит, будет раздвоение единовластия… Недаром же двуглавый орел распластан и смотрит в противоположные стороны?“ Что-то он имел в виду.
Я тогда не понял.[28]
Тишкин?.. Ах да, совсем и забыл. О герое-то я и забыл. Значит, сюжет не получился.
А ведь полписьма Антона было именно про него! Он все интересовался рукописью Тишкина, посланной на мое имя для перевода и опубликования.
Там излагалась некая новая теория времени… мой друг, как мог, переводил мне ее с листа… там были некоторые красивые, даже поэтические мысли о природе времени, чем-то напоминавшие наши с Антоном беседы в пабе. Речь шла не только о пресловутой границе времени и пространства, но и о том, что эту границу передвигает как бы некий поршень или некая Высокая Сила, она-то и является временем, что позади поршня образуется разреженное пространство, его-то и называют прошлым, или памятью, что память существует у всего: у кристалла, у металла, у воды и, в меньшей степени, у человека, ограничившего себя лишь дырявой историей, позволяя бандитам и жуликам (так Тишкин относился к власти — сказывался бомбист!) воровать у человека настоящее время, что поэтому никакого будущего вообще нет, потому что его постоянно выгребают из времени.
Дальше становилось уже головокружительно непонятно: время уподоблялось некой мембране, вроде барабанной перепонки, впускающей в себя звук, но не воспроизводящей его.
Еще интересней было предположение, что время является не сплошным, а дискретным, что оно рвется, как бы вспыхивает, как гирлянда невидимых глазу микровзрывов, что вообще все это сплошная катастрофа, данная нам в ощущении, но не уловленная сознанием.
Прилагалось и математическое обоснование с постоянными ссылками на какого-то Форхеда,[29] где Тишкин пытался вывести формулу трещины (Трещина Тишкина) как часть общей теории дурноты, ибо попытка работать со временем, как и с бесконечностью, ничего, кроме тошноты, не вызывает.
Ну как я мог все это представить в хоть какое Британское Общество! Однако я показал математическую часть работы одному своему знакомому по Клубу математику…