В лечебном заведении закрытого типа, где он пробовал избавиться от преследовавших его „запахов смерти“, одна баронесса-психиатр вручила ему рекомендательное письмо на некий „практически необитаемый“ остров.
— Вам там понравится, — сказала она, — только ничему не удивляйтесь.
В Таунусе, прибрежном рыбацком полугородке, встретил он, как ему было предписано, мичмана Хаппенена, прямо-таки голливудского скандинава, с длинными белобрысыми волосами, прихваченными пиратской косынкой, со шрамом через лоб и щеку, мастерившего неподалеку от пирса яхту, и тот ему сразу понравился своей суровой неразговорчивостью и красотой. Он тщательно, как плотник, обмерил взглядом Урбино, как некий строительный материал.
— Шесть футов без дюйма, — сказал он.
— Вы что, и гробы здесь мастерите? — попробовал пошутить Урбино, прикидывая в свою очередь рост мичмана. (Тот превосходил его по всем параметрам и был, пожалуй, на дюйм больше шести футов, не говоря уже о фунтах.)
— А что, мастерство нехитрое… — Мичман поиграл желваками на круто обозначенных скулах и пригласил в лодку. — Да тут такую работу и делать больше некому. Впрочем, и помирают здесь редко. Разве тонут.
И молча погреб через пролив. Пристал к отмели. Навстречу радостно бросилась собака, обдав их с ног до головы брызгами. Поведение ее не соответствовало облику: непомерной величины и расцветки, будто помесь волка с овцою, — собака Баскервилей, скулящая по-щенячьи.
— Ну-ну, уймись, Марлен! — приказал ей мичман, и она тотчас покорилась, повизгивая. — Встречай гостя.
„Он здесь свой…“ — только и успел подумать Урбино, как скандинав сграбастал его в охапку вместе с рюкзаком и легко, как говорят в таких случаях, как пушинку, вынес и поставил на берег.
— Покажи ему здесь все, — приказал он собаке и, не дав Урбино ни обидеться, ни расплатиться, тут же погреб обратно.
Так Урбино сошел на берег, чтобы увидеть то, что хотел.
Берег был отвесен, высотой в два человеческих роста и поначалу заслонял собою взгляд. Марлен провела его по вытоптанному в песке провалу, поросшему приятными мясистыми песчаными травками (кажется, они назывались в детстве камнеломками), наверх, и перед ним открылся островок, представлявший собою как бы один огромный бархан, обросший вокруг невысокими кривыми деревцами, на вершине которого стоял, по ватерлинию зарывшийся в песок, огромный парусный фрегат. „Недаром же верблюда называют кораблем пустыни!“ — восхитился Урбино.
Это и была фазенда. И называлась она точно также: „ВЕРБЛЮД“.
О чем поведала ему уже не Марлен, а хозяйка.
2. ЛИЛИ
— Это то, что нам подарило последнее цунами.
— Это лучший памятник стихии, какой только можно себе вообразить, — расшаркивался Урбино. — Памятник морю. Впервые вижу такое.
Рекомендательное письмо она небрежно сунула в карман фартука.
— Я все знаю, что там написано. Мне уже все рассказала про вас баронесса.
— Каким же это образом она сумела меня опередить? — удивился Урбино. — Я добирался сюда почти трое суток, а у вас здесь, как я понимаю, нет никакой связи вообще.
— А вам так нужна связь? — усмехнулась хозяйка.
— Совсем не нужна. Я для этого сюда и стремился.
— Пройдемте в кают-компанию. Я вас покормлю, все покажу и расскажу. Марлен, на место!
Урбино был поражен переменой интонации, смене светской на властную. Собака была не поражена, а обижена: ей сильно не хотелось, но она подчинилась тут же.
Кают-компания была очень уютна. Все было сохранено, как на корабле, и одновременно чувствовалась женская рука: кастрюльки, сковородки, надраенные, как поручни на палубе, пучки местных трав… Вдруг чучело: не то бобер, не то заяц на гусиных лапах и с рожками, как у козочки.
— А это что за черт?
— Обыкновенный заяц с рогами.
— У вас что, такие водятся?
— Теперь нет, перевелись, — улыбнулась хозяйка.
— Забавно…
— Это не я, это Марлен, моя сестра. Это она скаламбурила. Ее черт.
— У вас тут очень каютно, — скаламбурил в свою очередь Урбино.
— Все благодаря Хаппенену, это он произвел здесь полную реставрацию…
„Какое мне дело до этой белокурой бестии!“ — раздражался Урбино, но спросил:
— Слушайте, я уже запутался. Где ваша Марлен? Кто есть Хаппенен?
— Хорошо, по порядку. Марлен внизу. Так надо. Пришлось изолировать. Вам баронесса разве не рассказала? Она ведь ее лечащий врач. Мы близнецы. Да нет, не с баронессой. Однояйцевые, но разные. Может, потому что воспитывались по-разному.
— Как — по-разному? У вас, значит, должны быть одна мать и один отец? — спросил он.
Хозяйка задумалась. Урбино тоже.
— Не хотелось все это сразу рассказывать. Значит, баронесса умеет хранить врачебную тайну… Отец нас оставил, а мать умерла в родах. Нас подкинули. Ее подобрали цыгане, а меня воспитывали в монастыре. Когда нам исполнилось по восемнадцать, нас разыскал стряпчий. Какое-никакое наследство… мы объединились.
Лицо хозяйки выразило не то задумчивость, не то скорбь.
— Не хочу больше об этом. Хаппенен… Это было учебное судно. — Тут она охотнее пустилась в объяснения: — Он был мичман, но как капитан. После крушения курсанты, что спаслись, разъехались, а он не мог покинуть корабль… Он умелый плотник и все здесь приспособил к жизни на суше, сохранив флотскую романтику.
— Сохранил повышенную парусность, — иронизировал Урбино, одновременно щегольнув одним из своих недополученных образований.
— Парусность… красивое слово. Впервые слышу. Даже в кроссвордах не встречала.
— Это общая площадь той поверхности, которой судно встречает ветер. Что же ваш мичман таких простых вещей не объяснил? Вы все ждете цунами… Так вот, первый же шквальный порыв опрокинет вашу крепость.
— Может быть — бесстрастно согласилась хозяйка. — Это вообще очень опасное место.
— Как так?
— Его вообще-то нет.
— ??
— То есть оно влюбой момент может исчезнуть.
— ???
— Это не остров. Под нами нет земли. Это всего лишь дно моря, всунувшееся на время, как спина кита. Полагаю, после последнего великого цунами.
— И как часто этот кит снова ныряет?
— Судя по деревцам, уже полвека не нырял.
— И каковы прогнозы?
— Да эти метеорологи каждый год стращают… А мы с сестрой уже который год живем — и ничего.
— И не скучно вам?
— Да нет. Даже когда я выбираюсь в цивилизацию, пополнить запасы, уже через день хочу обратно. Да и сестра без меня долго не может…
— И далеко у вас цивилизация?
— Да вы же оттуда и приплыли! В Таунусе. Урбино усмехнулся, припомнив Таунус: шоп, паб, полиция и почта в единственном доме. Плюс причал.
— Вообще-то никакой я не Рис, а Урбино.
— Как так?
— Рис — это мой псевдоним.
— Интересно… — Лицо хозяйки стало таинственно-романтичным. — Тогда и вы зовите меня Лили.
— А собаку?
— Собаку… не надо сбивать ее с толку. Так и зовите — Марлен.
Внизу опять загрохотало и зарычало. Даже будто лязг цепи.
— Остров — не остров. Что, и сестра не сестра? Прямо медведь какой-то.
— Вы почти угадали! — от души рассмеялась Лили. — У нее сейчас как раз весеннее обострение. Но вы не бойтесь, она не опасна. Через неделю станет тихоней, на все лето. Да она уже утихает… все время проводит за своим радиопередатчиком.
— Она что у вас, еще и радиолюбительница?
— В чем ей не откажешь, это в разнообразии увлечений. Это же она связывала меня с баронессой по поводу вашего прибытия.
— Значит, радио… И что, никого здесь у вас никогда не бывает?
— Бывает. Только долго не выдерживают. Скучно им здесь.
— А мне уже кажется, что я никуда отсюда не уеду…
— Был один такой. Только это совсем плохо кончилось.
— Что случилось?
— Марлен в него влюбилась.
— Что тут страшного? Съела она его, что ли?
— Вот именно.
— А кости?
— Отдала собаке.
— Зверь!!
— Это вы о Марлен?
— Да нет, собака у вас внушительная… Как ее зовут?
— Марлен и зовут.
— Одним именем?? Как же они понимают, кто кто?
— Собака понимает не слова, а интонации. Назови ее „собака“, „сучка“, „Марлен“ — ей все едино, всегда отличит себя от человека.
— Странно, однако… И она не обижается?
— Что я человечьим именем ее зову?
— Да нет же! Что вы сестру — собачьим?
— А что ей обижаться, собака она и есть.
— ???
— Редкая сука!
— Она же ваша сестра!
— Ну и что? Рис, у вас есть брат?
— Есть.
— Ну и как вы с ним?
— Уживаемся.
— Вот и мы. Уживаемся…
— Кого же она съела??
— Кто?
— Ваша сестра.
— Ну это так, образно. Хотя шрам у него остался. Да вы видели этого человека!
— Ну и что? Рис, у вас есть брат?
— Есть.
— Ну и как вы с ним?
— Уживаемся.
— Вот и мы. Уживаемся…
— Кого же она съела??
— Кто?
— Ваша сестра.
— Ну это так, образно. Хотя шрам у него остался. Да вы видели этого человека!
— Неужто Хаппенен? — Урбино вспомнил его шрам. Другого варианта не было.
Лили с озабоченным видом вертела в руках чашку.
— Хотите, погадаю?
— На кофейной гуще?
— И не надо иронизировать. Прошлое хорошо получается…
— Ну давайте. Хочу!
— …Я вижу далекую страну… Видите, воздух дрожит от зноя?.. Животное, вроде как двугорбое… Вы никогда не были в Аравии? Вы не знаете арабский? Я тоже не очень. Но именно там я научилась гадать на чашках. У этих, как их?.. олигофренов… олигархов… нет-нет, конечно не дармоедов, не мародеров… не драмоделов… такие совсем бедные, почти первобытные… но очень милые люди… и не у дромадеров — это как раз их верблюды… и не друиды точно, там вообще нет деревьев, там Сахара… Как же их? Дредноуты? Вы говорите, это военный корабль? Нет, нет и нет! Оно мне еще недавно в кроссворде попалось… Ну же! Вот забывательное слово! Я неправильно сказала? Забывчивое?
— Вы замечательно сказали! Лучше не скажешь. Это уже поэзия.
Он знал это слово. Но что-то (или кто-то?) помешало ему произнести его вслух. Он уже бывал в Сахаре. Действительно, очень милые люди… Дика, по доброте, хотела что-то у них купить, так они ее всем табором отговаривали: не берите, не берите! вот это, смотрите, куда красивее и дешевле! — подсовывая вообще уже черт-те что. Урбино прогнал воспоминание, и, что удивительно, слово это начисто стерлось и из его памяти, как только он решил не называть его Лили. Такого с ним еще не бывало, чтобы слово так испарилось. Как капля воды в Сахаре.
— Значит, вы не считаете меня такой уж дурой? Просто я не очень образованна, давно ни с кем не болтала… вы уж простите, если что не так скажу…
— Что вы, что вы! Вы так замечательно чувствуете слово!
— Приятно слышать от поэта. Впрочем, это к Марлен… Она тоже стишки пописывает… Вот взгляните.
— И Ангел поскользнулся на крыле… Слушайте, это же совсем неплохо!
— Что эта дьяволица может понимать в ангелах?
— Ветка качается в центре покоя… Если б я знала, что это такое![32] Это вообще замечательно. У меня тоже что-то подобное было. Не помню… Что-то про то, как в безветренную погоду засыпают деревья на закате. Они всеми веточками пошевелятся, прежде чем замереть. Это их собственные, не вынужденные внешними воздействиями движения! Особенно меня потрясли подсолнуховые поля…
— Это как у Ван Гога, что ли?
— У него подсолнухи, а то поля до горизонта… Я даже сделал одно открытие, только никто из биологов мне не поверил. На солнечном склоне… Впрочем, не буду.
— Что так?
— В стихах это у меня лучше получилось.
— Прочтите.
— Боюсь, собьюсь. Порядочный поэт помнит свои стихи наизусть. Если не помнишь, значит, не получилось. Боюсь перед вами опозориться…
— Вы так думаете, или вы так считаете… — Порозовев, она потупилась в его чашку. — Я вижу здесь очень красивую молодую женщину… она отвернулась от вас, смотрит в сторону… но как странно она отвернулась! Она в таком длинном восточном платье, вроде сари. Она индуска? Кстати, верблюд в чашке имеет очень точное толкование.
— Как же он туда поместился? Про верблюда не надо. Давайте про индуску. — Урбино уже начинал верить гаданию.
— Вы так сильно ее любили?
— Не успел.
— Но ей сейчас хорошо. Видите, она как бы на облаке? Как на съемочной площадке. Вот рядом, высокий, надежный такой… режиссер или муж? Рядом их детки, как ангелята… Она вся в драгоценностях. Где она сейчас?
— Она меня предала.
— Вас?? Как можно!
— Умерла.
— Sorry. Она что, была актриса?
— Нет, но была очень похожа.
— Ах, sorry sorry!
— No problem.
Hoy проблем… Урбино никак не предполагал за собой такого легкомыслия!
Приехав с сердцем, переполненным скорбью, избрав себе для непотревоженности ее, насколько мог себе вообразить, необитаемый остров, так стремительно все забыть, так страстно и сладостно погрузиться в забытье и соблазн!
Во-первых, Лили так изумительно чувствовала стихи (что было проверено на его собственных). Во-вторых, она замечательно гадала на кофейной гуще, и ему сразу захотелось писать стихи по сюжетам, так непроизвольно и прихотливо рождавшимся при истолкования кофейной графики. В-третьих…
— Давайте с вами сыграем вот в какую игру! — вдохновлялся Урбино. — Вы мне гадаете вечером на чашке, а наутро я вам приношу стихи на очередной кофейный сюжет! Ничего не надо сочинять — сама жизнь мне подарила сейчас следующую книгу. Пусть она так и называется — „Стихи из кофейной чашки“! Сначала ваш текст… с картинкой… Только как ее срисовать? вы умеете? а фотоаппарат у вас есть? — Глаза Урбино горели.
— И рисовать не умею, и фотоаппарата нет… — Лили задумалась. — Марлен когда-то увлекалась.
…Во-первых, во-вторых… в-третьих — Лили была красива.
Пепельная длинноволосая блондинка, немного за тридцать, с карими глазами и не тронутым ничем, кроме естественного загара, лицом, она походила на чуть повядшую чайную розу, но написать такое в стихах Урбино никак не мог себе позволить, ни по вкусу, ни по смыслу. А мадригал уже начинал созревать…
— А на чайных чашках гадать нельзя? — только и мог спросить он.
— Наверно, можно, только я не умею, — пожала она загорелым плечиком.
— А я могу, — заявил Урбино. Естественно, перешли на чай.
Урбино крутил в руках ее опустевшую чашку, что-то приборматывая. Потом покраснел и отбарабанил:
— Что ж, очень мило, — кивнула Лили, слегка порозовев, чем еще больше напомнила розу чайную. — Ладно, чашки в сторону… Уже солнце садится, а я вам еще не показала вашу каюту.
Они вышли на палубу, солнце уже скрывалось за дюну.
— А я вашего моря еще толком не видел… — сказал Урбино.
— Тогда давайте поторопимся, пока еще солнце не село!
Они сошли с борта „Верблюда“, и солнце тут же спряталось за дюну.
Лили стряхнула сандалии на песок, как на пол, и стала карабкаться на дюну. Урбино следовал за ней.
Песок из-под ее изящных ступней сыпался ему на голову, и нельзя сказать, чтобы это ему не нравилось. Пейзаж, открывавшийся ему снизу, стоил любого заката… на редкость стройные ножки, и ничего больше (в смысле под юбкой).
Лили была привычней — и легче и быстрей выскочила на вершину. Более тяжелый Урбино потерял полдистанции, увязая в осыпающемся песке, перешел на четвереньки (возможно, и не из-за трудности подъема, сколько из-за желания получше рассмотреть „пейзаж“ снизу). Во всяком случае, он еле вскарабкался наверх, запыхавшийся и потный, чтобы убедиться, что и это того стоило.
Солнце как раз клонилось к горизонту, непомерно разрастаясь и пунцовея по мере приближения к касанию. И вдруг, когда это случилось, стало сплющиваться и стремительно тонуть.
— Странно, что море не шипит, — изрек Урбино давно открытую им фразочку.
— Меня тоже это каждый раз удивляет, — мгновенно согласилась Лили.
Солнце совсем погрузилось, и верхний его сегмент вытягивался, все более напоминая плывущий на горизонте корабль, светящийся иллюминаторами.
— Вот судно, которое тоже идет ко дну. — „Урбино, не говори красиво“, — усмехнулся он про себя.
— Завтра оно вернется со стороны залива.
— Почему вы так уверены?
— Я каждое утро его встречаю!
— Странно, — сказал он, — я вдруг подумал, что за жизнь свою видел гораздо больше закатов, чем рассветов… А их ведь должно быть поровну?
— Не надо так уж пессимистично. Просто вы горожанин и поэт.
— На что мне здесь обидеться? — кокетничал Урбино.
— Пока не на что. Просто вы, скорее всего, сова. — Скорее всего. А вы?
— А я жаворонок.
— Значит, мы разные птицы! — вздохнул Урбино.
— Зато солнце для нас одно… — Лили делилась закатом как собственностью. — Смотрите, слева вверху — Луна! Не правда ли, хорошо?
— Не то слово. Хотите в тему?
— Хочу.
Урбино вдохнул поглубже, сосредоточил свой взгляд на последней, не слепящей уже алой полоске и начал:
— Замечательно! — всплеснула Лили, сжав его руку. — Это что же, вы тоже сейчас??