– Три рубля, и не больше! – отрезала Маша, бросая на переднее сиденье мятую денежную купюру. – Я же сразу сказала, что и цены знаю и маршруты. И нечего было счетчик отключать! С нами этот номер не прокатит!..
Она распахнула заднюю дверцу, и уже энергично продвинулась к выходу, когда водитель хлопнул себя по коленке и, наконец, сообразил, как он может достойно оскорбить таких отвратительных ему пассажиров.
– Ну, понял я! Тоже артисты значит! Певцы тоже нашлись! – проговорил он с непередаваемым презрением. Он даже прищурился, чтобы лучше подчеркнуть – насколько он не уважает таких, как мы. – То-то я думаю! Знакомые повадки! Раз артисты значит все можно! Давай-давай, вали! Чтобы духу вашего в моей машине не осталось! Видели мы таких певцов! Знаем! Один такой уже вторые сутки в таксопарке в говно пьяный, в «рабочке» валяется. Деваться от него некуда. Все грозился: «Я артист, сейчас спою!» А как только петь соберется, на первом же куплете брык – и носом в стакан!.. Певцы тоже нашлись!
Маша, уже вышедшая из машины остановилась. И вернула голову обратно в салон «Волги». Я тоже мгновенно сообразил, о ком может идти речь. Но водитель уже энергично орудовал рычагом коробки передач, не собираясь больше ни секунды оставаться, в этом опротивевшем ему, месте.
– Где вы говорите этот, который певец? – поинтересовалась Маша.
– Да у нас в четвертом ПАТП. Позавчера привез Егорыч, чудика, – удружил народу. Думали, правда, артист. А там пьянь. Не уважаю таких. Все – освобождайте салон, говорю! – завопил таксист, с ужасом обнаруживая, как Маша Старкова возвращается обратно на заднее сиденье.
– А гитара есть у этого певца? – поинтересовался я.
– Да какая там гитара! – пробормотал опешивший водитель. – Не инструмент – уродство одно – цвета какого-то темного, на говно похожего. Называется как-то по-уродски, не помню. Да и сломалась она у него, не играет…
– «Сандер Стратакастер», – вполголоса констатировала Старкова.
– Ой, освобождайте салон! Христом богом молю! Иначе я за себя не ручаюсь! У меня монтировка всегда под сиденьем! – испуганно завопил таксист, увидев, как Старкова забирается обратно и закрывает дверь.
– Хотите, избавим ваш таксопарк от этого певца? – предложила она. – И еще червонец сверху заплатим? Я сразу рассчитаюсь, прямо сейчас?.. – она даже полезла в сумочку и вытащила рыжую купюру.
Водитель в очередной раз осекся и замолчал, с трудом переваривая услышанное.
– Ну, а ты что скажешь? – это Маша обернулась уже ко мне.
Я посмотрел на часы, над входом в Ярославский вокзал. В принципе, времени еще было достаточно, чтобы мне успеть на поезд. Впритык, но достаточно. Если прямо сейчас быстро выскочить из этого такси и рвануть бегом к кассам – еще оставался реальный шанс успеть.
– Вот дерьмо! – сказал я, откидываясь на заднее сиденье.
14
В темноте ночи ветер с грохотом распахнул плохо прикрытое окно на кухне и швырнул на подоконник порцию дождя. Я сразу подскочил от этого хлопка оконной рамы. Звук показался тревожным. И я спросонья минуту приходил в себя, убедившись, что это только дождь, ветер и больше ничего.
Поднявшись с матраса на полу, чтобы вернуть окно обратно, я засмотрелся вниз. Темень грозовой ночи в московском дворе не была кромешной, потому что над подъездом светил одинокий фонарь. В бликах его света метались ветки дворовых деревьев, выворачивая под ветром серебристую изнанку листьев. Гроздья капель как стаи рыбок-мальков летели во все стороны мимо фонаря.
Я закрепил окно на шпингалет, обернулся и чуть не вскрикнул от неожиданности. У меня за спиной возникла темная фигура. Суживающимся вверх конусом она нависла надо мной. Я инстинктивно дернулся вбок, задел локтем графин, стоявший на столике. Тот полетел на пол с грохотом, но каким-то чудом не разбился. Я замер, прислушиваясь – проснулись ли в соседней комнате Маша Старкова и ее дочь Катя.
– Сережа, спаси меня! – произнесла темная фигура.
Это был Алеша Козырный. Сейчас, когда глаза немного привыкли к темноте, я различил, что он завернулся в одеяло, накинув его сверху на голову, закутался в него и стоял так на кухонному полу, босыми ногами.
Не смотря на жару его колотила дрожь. Когда певец оперся рукой на кухонный столик, посуда на нем зазвенела от вибрации.
– Сережа, дай хоть какого-нибудь алкоголя? Поищи, хоть капельку? – умолял он.
– Ты же вчера клялся, что выдержишь? – спросил я.
Честно говоря, особой жалости к Алеше я не испытывал. Вчера мы извлекали его из «рабочки» таксопарка. Певец валялся, скрючившись калачиком, на куче промасленной ветоши. Его худое лицо сморщилось. Там где раньше были морщинки или складки, теперь все это выглядело бороздами и шрамами. Отросшая щетина, образовала на впалых щеках затейливый клочковатый узор, как шерсть шелудивого пса.
– Сережа, спаси меня! – было первое, что он пробормотал, различив нас в помещении, освещенном только тусклой, заляпанной грязными руками лампочкой.
Мне сразу вспомнилось, каких гадостей он наговорил мне ночью по телефону, и жалости к Алеше я не испытывал. Впрочем, и настоящей злости – тоже. Она куда-то делась. И потом, дать по морде этому дистрофику, было просто смешно – из него разом можно было вышибить дух. К тому же важнее было поскорее убираться из таксопарка.
Выходило так, что позавчера утром, когда Алеша сбежал, он поймал такси, наговорил с три короба водителю и тот зазвал его с собой. Чтобы повеселить шоферов, которые пили спирт в «рабочке», закончив ночную смену. Но там, у Алеши что-то не заладилось. Похоже, жахнув лишку спирта, он уже не смог петь. А только нес какую-то ерунду. И быстро всем надоел.
Его терпели, пока спирта было вдоволь. Потом начали гнать. Он отказывался уходить. Потом «отдохнувшая» ночная смена просто разбрелась по домам, а водители, закончившие следующую смену, обнаружили у себя в «рабочке» сюрприз в виде пьяного Алеши. До серьезного мордобоя еще не дошло. Но к нашему приезду работяги были уже сильно недовольны этим затесавшимся к ним типом.
Алеша требовал обратно свой «Стратакастер». Который конфисковал тот самый водитель, который и привез его сюда. Якобы в залог несостоявшейся оплаты за поездку.
Гитару из него все-таки сумела выудить Старкова. Какими-то правдами-неправдами. То, грозя начальством, то привирая, что гитара – государственная собственность, которая только выдается музыканту под расписку. И, якобы, с органами будут серьезные неприятности – статью за кражу госсобственности никто не отменял.
– Я что Алешу Козырного не слышал? Что ли голос его не отличу?! – выговаривал нам водила, нехотя отдавая гитару. – Всякая шваль врет, Алешей прикидывается! В зоне знаешь, что бы за такое было?..
Короче, когда мы, наконец, смогли потащить Алешу на выход – пришлось идти сквозь строй недобрых взглядов шоферов. И я еще прикидывал – сколько смогу продержаться, если дело все-таки дойдет до драки? По всему выходило, что и пяти секунд не получится.
– «Стратакастер» сломался! – как что-то поразительное поведал нам Алеша заплетающимся языком, когда мы уже выходили через ворота таксопарка. И действительно, вдоль черного грифа гитары протянулась отчетливая трещина. Маша Старкова пробежала пальцами по струнам, чтобы оценить звук, и только покачала головой.
Только ближе к вечеру Алеша немного протрезвел. И первую половину ночи он лежал на матрасе. Тоже на кухне, только ближе к входу, завернувшись в одеяло. Время от времени до меня доносился звонкий и отчетливый стук его зубов.
– Нет, Алеша, – сказал я ему. – Никакого алкоголя тебе не будет. Если хочешь – сделаю горячего чаю с лимоном. Может немного полегчает. Хочешь?
Он кивнул и в изнеможении опустился на пол, опершись спиной на ножку стола. Я включил свет, нагрел чайник. Долго исследовал Машин холодильник в поисках лимона.
– Уж простите, маэстро, лимона не имеется. Попробуй так. Я сахару побольше положил, – дал я певцу кружку с горячим питьем.
Тот принял ее худой, трясущейся рукой и через силу сделал несколько глотков.
– Слава богу, что я не наркоман – говорят у них ломка еще хуже, чем у нас похмелье, – грустно пошутил Алеша.
Я только поморщился. Честно говоря, я все еще ждал – не надумает ли этот парень извиниться, после всего, что он наговорил мне тогда. Но таких попыток за Алешей не проявлялось. Хотя могло быть, что он просто не помнил. Наверное, тайком добрался до телефона в диспетчерской или на проходной таксопарка. Наговорил всякой ереси, вертевшейся в осатанелой от спирта голове, прежде, чем окончательно свалиться.
– Ты не знаешь, как это бывает, когда выламываешься из запоя, – сжал губы Алеша, возвращая мне пустую кружку. – Весь ливер трясется…
И он принялся вполголоса описывать. Как тело корежит дрожью. А под ложечкой все стиснуто какой-то злой силой. Но это можно вытерпеть, если бы не страх. Страх того, что натворил вчера. И позавчера. Причем половину не помнишь. И от этого страх только сильнее. Потому что даже по ошметкам воспоминаний, которые хлещут бумерангом, ясно: то, что не помнишь – будет только хуже. Хотя хуже и так уже некуда… И хоть бы день совсем не наступал, чтобы не пришлось снова начинать жить после всего этого!
И он принялся вполголоса описывать. Как тело корежит дрожью. А под ложечкой все стиснуто какой-то злой силой. Но это можно вытерпеть, если бы не страх. Страх того, что натворил вчера. И позавчера. Причем половину не помнишь. И от этого страх только сильнее. Потому что даже по ошметкам воспоминаний, которые хлещут бумерангом, ясно: то, что не помнишь – будет только хуже. Хотя хуже и так уже некуда… И хоть бы день совсем не наступал, чтобы не пришлось снова начинать жить после всего этого!
И ты лежишь в темноте, пытаясь отогнать летящие в тебя из собственной памяти грязные брызги позора. Но, даже если удается на минуту отвлечься от вчерашнего дерьма – от этого не легче. Потому что и вся остальная память не лучше. В ней женщины, чью любовь ты испохабил и задушил собственными руками. Друзья, которых ты забросил, и не явился даже на похороны. Всем, кого сам любил – ты уже успел безнадежно нагадить. И больше никто в мире не взглянет, как ты лежишь в грязи, и не выручит.
И темнота вокруг сгущается, и подрагивает, словно сжижаясь. И ты понимаешь, что вот сейчас из этой темноты возникнет что-то такое, что накажет тебя за все, что натворил. Потому что ты много раз оставался безнаказанным, но уж в этот раз тебя точно ждет заслуженный ужас. Ты отрываешь мокрый затылок от влажной подушки. И начинаешь из последних сил всматриваться в сгусток темноты впереди. Есть там что, или просто мерещится? И ты уже начинаешь верить, что просто померещилось, когда темнота вдруг, как шевельнется!
Вскрикиваешь, и просыпаешься. Оказывается, это был сон. Короткий: на минуту, или на пятнадцать минут. И после него становится еще хуже. Мутная пытка памятью начинается снова. А под ложечкой тянет еще сильнее. И ты переворачиваешься на бок и сучишь коленками, стискивая зубы до хруста.
И ведь как-то надо пережить эту невыносимую ночь. А она вся еще впереди.
– Вроде и правда, чуть полегче становится, – оценил Алеша, глядя на донышко пустой чайной кружки. – Сколько я еще выдержу? Когда умру вот так? В следующий раз? Или через год? Как считаешь? – спросил он.
Я ничего не ответил. Только пожал плечами. И подумал, что просто не надо загонять себя в такие состояния. И он сам во всем виноват. Но говорить это вслух было глупо. Вместо этого просто налил вторую кружку чаю.
– Какое счастье, когда есть кто-то, с кем можно поговорить в такую ночь, – опять улыбнулся Алеша, глядя на меня – как будто я с ним действительно говорил. – Это настоящее спасение…
– Ты попробуй голову за окно высунуть, и подержать, – наконец придумал я. – Там дождь и свежий ветер. Освежит тебя, может еще немного легче станет. А то завтра мы уезжаем в Одессу. Тебе надо хотя бы до поезда нормально добраться.
– Какая Одесса!? – перепугался Алеша. – Меня еще неделю плющить будет, пока в себя приду. Я эти дела знаю…
– В поезде на полке поваляешься день-два – успеешь в себя прийти. Старкова так считает. Всяко лучше, чем здесь чертей по углам ведрами ловить. Сначала в поезде, под стук колес. А потом в Одессе. Рудик обещал море – двадцать четыре градуса…
Минут через десять действие горячего чаю закончилось, и Алеше стало хуже. Он на четвереньках пополз обратно на свой матрас, посверкивая тощими и дрябыми ляжками. Со стоном завалился на него и начал закутываться в теплое одеяло, накручивая его на себя в несколько слоев.
– Погаси свет, Сережа! – простонал он. – Завтра начну себя по кусочкам обратно собирать… Но ведь до завтра надо же еще как-то дожить…
15
На администратора билетных касс Киевского вокзала одно только упоминание имени Льва Рудика произвело фантастическое воздействие. В обход всех длиннющих очередей, битком заполнявших кассовый зал, через минуту нам были выданы два билета Москва-Одесса. Купейные места, совершенно бесплатно. Получилось, что мы зря приехали с большим запасом времени, чтобы стоять в очереди – понимая, что такое – взять билет к Черному морю в самый разгар сезона. И теперь отходили от касс ошарашенные, настолько все случилось легко и просто. Алеша даже взял у Старковой билеты и зачем-то понюхал.
– На подлинность проверяешь? – поинтересовалась Маша. – Все в порядке. – Через два часа вы поедете, а я останусь. И только помашу вам рукой.
В боковой улочке, спускающейся от вокзала, не мы одни коротали часы перед отходом поезда. Заросший кавказец жарил здесь баснословно дорогой шашлык. От его мангала вдоль железнодорожных путей тянуло приятным дымком. А какой-то студенческий стройотряд устроил себе здесь шумные импровизированные проводы.
Похмельный Алеша с трудом преодолевал последние метры. Он уже ничего не говорил. Вцепился дрожащими от напряжения пальцами в мой локоть и закусил губу, упрямо шаркая по асфальту подошвами. Промучившись ломкой всю ночь, под утро он все-таки сумел заснуть. Сил хватило, чтобы добраться до Киевского вокзала. Тут силы кончились, но он не жаловался.
Проводы стройотряда были в самом разгаре. У студентов играл аккордеон. И молодой очкарик лихо рассыпал залихватские куплеты, не смотря на свой щупленький вид и детскую стрижку жиденьких волос. На лавочке, между раздувшихся рюкзаков, чинно восседал бригадир, лет тридцати, всем своим видом демонстрируя старшинство. Он позволял себе только иногда легонько улыбаться в усы. Но его выдавал носок рыжих штиблет, предательски поддергивавшийся в такт музыке.
На откуда-то взявшихся здесь пустых металлических прилавках стояли канистры с вином. Вокруг них были навалены длинные тепличные огурцы, редиска, зелень. В кучки сорной соли можно было макнуть куриную ножку со свисающей душистой, румяной кожицей или вареное яичко.
Студенты в защитных куртках с трафаретом названия стройотряда на спинах разливали из канистры красное вино в походные кружки, сгрудив их на металлическом прилавке. Алеша не мог оторвать глаз от этого зрелища. Даже его выпирающий кадык сухо переглотнул. Но он держался. Не сказал ни слова, только прислонился задницей к соседнему, пустующему прилавку.
– Ладно, уж! Страдалец! – со смехом обхватила Алешу за плечи Старкова. – Сегодня можно немного, чтобы ты совсем не скопытился! Сережа, сходи за вином. Сейчас уже середина дня, немного ему не повредит. Не будем мучить человека, да и нам скоротать два часа до поезда будет кстати…
В день наших проводов Старкова была особенно, подчеркнуто красива. Она надела серьги с бирюзой. Обтягивающая водолазка подчеркивала высокую грудь. А челка волос изредка сваливалась на брови, и прежде чем вернуть волосы назад, Маша каждый раз успевала бросить на меня взгляд, полный авантюризма. Но еще ни разу не попросила меня остаться.
Через полчаса, когда я вернулся с двумя бутылками сухого болгарского вина, оказалось, что мои старания были не так уж нужны. Маша Старкова уже плясала на небольшой площадке, возле прилавков. Она закидывала за голову локти, выбивала дробь низенькими каблуками уличных туфель, встряхивая при этом гривой темно русых волос, и даже подкрикивала при самых яростных переборах гармошки.
Я подошел как раз в тот момент, когда Старкова, разметав юбку в танце, со стоном швырнула руки из-за головы через стороны, тряхнула грудью, и вдруг, заметив меня, смутилась, и сделала вид, что устала. Как будто я застал ее за чем-то нехорошим. В растерянности она подошла к столу-прилавку, приняла из рук бригадира полстакана вина и без раздумий, быстрым, отточенным движением «замахнула» это вино несколькими большими глотками. Бригадир крякнул, с восхищением. А ботаник-гармонист со счастливой улыбкой поднес Маше кусочек хлеба с салом и кружок огурца. Она быстро съела хлеб и неприлично долго облизывала кончиком языка пухлую нижнюю губу. Не спуская с меня того самого авантюрного взгляда из-под рухнувшей на глаза челки.
– Попросим, попросим! – кричали подвыпившие стройотрядовцы.
– Красненькое – это не водка! Не повредит! – вдруг зачем-то начал втолковывать мне посчастливевший Алеша.
Я снял пиджак. Бросил его на пыльный прилавок. И шагнул вперед, на звук аккордеона. Танцор из меня никакой. Особенно для такой русской пляски. Умею только переставлять ноги, как бы в такт музыке, да пожимать плечами. Но стоило мне всего-то сделать пару пританцовывающих шагов, как Старкова, издала грудной стон, и ринулась навстречу, вновь закину локти за голову и, выдавая каблучками долгую и мощную трель по асфальту.
Стараясь подстроиться под нее неистовый танец, я только успевал краем глаза наблюдать, как беспокойные желтые штиблеты окончательно предали усатого бригадира ни на секунду не спускавшего глаз с Маши. Чувствовалось, что этот дядя так проникся, что будь его воля – кажется, бросил бы свой стройотряд, да и все, что есть на свете, включая собственное достоинство, и остался бы с этой женщиной. Которая сегодня плясала для меня! В боковой улочке возле Киевского вокзала.