– Дозвонился? – спросил меня дежурный.
– Спасибо, – кивнул я, понимая, что сделал еще только полдела. Надо было срочно увести от начальника Алешу, пока этот Никитенко не перезвонит в прокуратуру, и обман не вскроется. Телефон на столе снова оглушительно зазвенел. Я уставился на него, как парализованный. Я ведь прервал разговор с прокуратурой на полуслове. Если это снова оттуда звонят переспросить?
– Дежурный прапорщик Никитенко! – поднял трубку милиционер. Он долго, молча, вслушивался. Лицо его меняло выражение. Я был не в силах сделать шаг.
– По порядку, давай – наконец, отозвался он. – Сначала точный адрес квартиры, которую обокрали? Записываю…
Я перевел дух и шагнул обратно в кабинет начальника участка. Обитатели этого «песенного уголка» совершенно не обратили внимания ни на мое возвращение, ни на искаженное волнением лицо. Только сразу плеснули водки в стакан. Я подсел ближе к Алеше. Требовалось незаметно растолковать ему, что надо немедленно уходить. За считанные минуты, пока обман не вскрылся. Но Алеша был увлечен беседой.
– Так за что, говоришь, Палыч, тебя из майоров в капитаны разжаловали? – бестактно интересовался Алеша, успевая попутно наполнять стаканы. Водка в принесенной мною бутылке убывала с угрожающей скоростью.
– Да, все через эту мою несчастную любовь к песне, – пожаловался мент. – Областной смотр-конкурс самодеятельных талантов проводили среди сотрудников ИТУ. Я подготовился отлично. Спел здорово. А в результате скандал на всю область, аж до министерства докатилось. Мне выговор в приказе, понижение в звании и перевод…
– Я думал, в вашем ведомстве только за побеги так наказывают, – поразился Алеша. – А в чем тебя обвинили?
– Так в неправильном репертуаре! – воскликнул мент. – Я же спел «По тундре, по железной дороге, мы бежали с тобою, замочив вертухая!..» А там, в первом ряду сидело наше областное начальство. И по партийной линии, куратор из обкома… Свои же стукачи в министерство доложили, – вздохнул капитан. Ему было слишком неприятно вспоминать. И начальник поспешил вытянуть вперед могучую ручищу со стаканом, чтобы чокнуться.
Напоминание про стукачей подстегнуло меня.
– Нам пора уже. Там музыканты все уехали… – начал я, незаметно ткнув Алешу в бок. Но певец ничего не понял, равнодушно отвернувшись. Меня охватила такая досада, что впору было хватать его за шиворот и силой тащить наружу.
А Пал Палыч, тем временем, уже завладел гитарой.
– Вот, послушай, Алеша! – попросил капитан. – Мне надо, чтобы кто-то знающий оценил – правда у меня есть талант? Или это мне только подхалимы разные твердят?..
Алеша не реагировал, сосредоточенно доливая в стаканы остатки водки. А милиционер приготовился петь. Он сначала закатил глаза вверх, потом придал им какое-то чуть выпученное состояние, пытаясь изобразить сосредоточенную грусть. Широкое лицо Пал Палыча сморщилось от старания. И он заголосил. Причем не просто тоненьким, надтреснутым фальцетом. А с каким-то даже восточным акцентом, смягчая звуки, как это, наверное, делают казахские акыны, воспевающие степи и горы.
– Ябля-ки на снегу! Ябля-ки на снегу….
Выдав громкий бренчащий аккорд на гитаре, он уставился на нас.
– А дальше? – спросил ошарашенный Алеша.
– Дальше пока не придумал, – вздохнул милиционер. – Только первая строчка припева пока есть. Красиво сочинил, правда?.. Когда-нибудь вся страна распевать будет?
Я сдержался только каким-то чудовищным напряжением воли, так что на глазах даже выступили слезы. Мы с Алешей, не сговариваясь, инстинктивно уставились в разные углы комнаты, понимая, что стоит нам глянуть друг на друга – расхохочемся так, что впору будет улепетывать из кабинета и в помещении дежурки стекать по стене, икая от смеха.
– Ну, знаешь, Палыч, – перевел дух Алеша. – Тебе еще надо работать над собой…
– Вот и я говорю! – возликовал капитан. – Работать еще есть над чем. А жена упорно не понимает. Говорит – не прекратишь дома репетировать – разведусь! Все боится – стану я звездой эстрады, сразу женщины вокруг виться станут. Ей же не объяснишь! А талант в землю зарыть, от людей спрятать – это преступление, я считаю. Особо тяжкое! Вообще, думаю, из ментуры уйти, песни сочинять и петь! Ну, давай за талант! – предложил воодушевленный капитан.
А Алеша уже снова был вдребезги пьян. Он едва сидел на стуле, поводя по сторонам мутнеющими зрачками. Но, к счастью, водка в наших стаканах была последней. И это сулило шанс наконец-то вырваться из отделения.
– Ну, мы пойдем, Пал Палыч? – попросил я. – Алеша уже никакой. Я его провожу.
Не встречая сопротивления, я поднял певца подмышки. Он вяло потянул на плечи белый пиджак.
– Эх, жалко расставаться! – посетовал мент. – И с вещдоком этим надо что-то делать, – продолжал он, держа в руках коробку с пленкой подпольного концерта, неудачно начавшегося сегодня, а затем и вовсе прерванного на середине. Похоже, они тут слушали запись, пока я бегал за водкой.
– Эх, неплохо ты сегодня первую песню исполнил! – похвалил капитан. – На должностное преступление иду, между прочим, ради нашей дружбы, – он озирался, что-то потеряв у себя в кабинете. – А что делать? Талантливый человек, должен выручать талантливого человека…
Оказывается, он разыскивал обыкновенные ножницы. Здоровенными ручищами капитан сперва разодрал на части картонную коробочку, потом с громким треском надломил пластиковую бобину, на которую была намотана пленка.
– Был вещдок – и нет вещдока! – весело подмигнул он Алеше, начиная кромсать ножницами саму пленку на мелкие кусочки.
Певец сфокусировал взгляд на том, что делал сейчас капитан. Его только что улыбавшееся лицо как будто передернула судорога боли.
– Ты что делаешь, сука! – заорал Алеша Козырный. – Мент, поганый!
Не понимаю, откуда взялось резвости в этом теле, которое, только что еле стояло на ногах. Я не успел его схватить, когда певец ринулся с кулаками на капитана. Тот тоже не ожидал. Не сразу выпустил ножницы и искромсанную пленку, поэтому Алеша даже успел один раз ударить его по скуле. Потом уже только бестолково молотил руками по воздуху. Огромная ладонь капитана держала его за шею.
– Дежурный! – заорал капитан.
В дверях мгновенно возник прапорщик Никитенко. При взгляде на происходящий в кабинете бардак, его глазки злорадно блеснули.
– Надо их попридержать до утра, – пояснил капитан. – Отпустить хотел, но теперь вижу – пьяные еще совсем. Набедокурить могут. Оформлять не надо. Какая там у нас свободная камера? Пусть до утра перекантуются, в себя придут – тогда отпустишь…
При этом капитан избегал смотреть нам в глаза. По-моему, он испытывал чувство вины. А меня даже не сразу настигло осознание, что самое страшное, чего я пытался избежать весь день, все-таки случилось! А когда понял, от отчаяния мог только озираться по сторонам, не в силах изобрести уже никакой возможности спастись. Так и крутил головой энергично и жалобно, пока решетчатая дверь камеры не захлопнулась гулко за спиной.
Вся оставшаяся ночь должна была превратиться в ожидание беды и угрызения совести – как близко было спасение, и как глупо я его упустил. Но сложилось гораздо проще. Мерзкий железный скрежет открывающейся двери разбудил меня около двух часов ночи. В дверном проеме возникли трое ментов. Без кителей, в расстегнутых рубашках. Первым стоял прапорщик Никитенко. Он похлопывал себя по ладони резиновой милицейской дубинкой и переводил взгляд с меня на Алешу и обратно.
– Ну, и который из вас называется «лейтенант Фролов»? – его тихая интонация не сулила ничего хорошего. – Ты правильно рассудил сучонок, что второй раз я туда звонить не стану. Но только одно не учел…
Тут он сделал драматическую паузу, собираясь подольше насладиться тем страхом, который, как ему казалось, он вызывал у нас.
– Ваш придурошный капитан смену сдал и ушел. А мы – остались. И теперь отблагодарим вас по-своему… Как умеем!
6
Следующим утром, выдворенные из оперчасти, мы медленно брели вниз по горбатой и узкой старинной улочке. Солнце, еще не набравшее силу, било нам в спины, отбрасывая вперед две длинные, несуразные тени.
Алеша брел молча. Периодически трогая необъятный синяк, растекшийся вокруг левого глаза. Эта новая деталь внешности не добавляла ему комизма, и не вызывала справедливого злорадства. Певец нисколько не напоминал себя вчерашнего, а тем более позавчерашнего. От обостренно-веселого куража не осталось и следа. Он ссутулился и как будто стал ниже. Отвисшие полы белого пиджака болтались на нем, как грязная половая тряпка. Костюм был весь в разводах от пролитого вина, или от грязи в камере. Шикарное произведение портняжного искусства впору было выбрасывать на помойку.
Алеша видимо почувствовал мой взгляд и обернулся.
– Ты не бросай меня, Сережа! – потупившись, глухим голосом забормотал он. – Пожалуйста! Худо мне. С ума схожу. Перед всеми виноват!
Как будто мне не было худо, и как будто я не был перед всеми виноват! Теперь, после того, как с ним связался…
– Вообще жить не могу… Побудь еще немного со мной. Потом домой пойдешь…
Алеша умолял так, словно и, правда, у него была какая-то совесть. И как раз этим летним утром начался ее отчаянный припадок. Он даже вцепился в рукав моего пиджака и неловко потянул. От чего я едва не взвыл – отбитые в камере ребра пронзили ослепительной болью. Может быть, мне их даже сломали? Дышать получалось еле-еле, каждый вдох проходил через боль.
– Ой, прости, пожалуйста! – спохватился Алеша, глядя, как я, скривившись и держась за бок, урывками хватаю ртом воздух. – А хочешь, я тебя пивом угощу? – придумал певец, заглядывая мне в глаза. – Давай, правда?
Он ждал моего ответа, как приговора, судорожно переглатывая кадыкастым горлом.
– Так денег же нет ни копейки? – возразил я. – И времени – одиннадцати нет. Еще не продают…
– Так с деньгами любой дурак пиво возьмет. А ты попробуй, без копейки на голом таланте? Как настоящие бродячие артисты… – продолжал лихорадочно уговаривать Алеша. – Я тебе должен, позволь хоть угощу…
И как было его бросить? Мне ведь теперь было уже не так важно – во сколько вернусь домой. Я, конечно, не собирался скрываться. Было немного боязно, но я не паниковал. И скоро вернусь домой, чтобы уже получить по всей программе. Деваться мне все равно некуда. Но лишний час летнего утра я еще мог себе позволить? Просто немного подышать свободным воздухом, прежде чем нести ответственность за все, что успел натворить.
Пивной ларек обнаружился неподалеку во дворах. Окрестные алкаши уже выстроились перед ним в длинную очередь. Одни пришли с металлическими бидончиками, другие держали наготове трехлитровые банки с полиэтиленовыми крышками. Вдоль очереди пробегал бодрый говорок предвкушения. Все здесь вожделели пива, озабоченно наблюдая, как продавщица, скрежетала ключом в гаражном замке, открывая заветное железное сооружение. Торговля должна была начаться с минуты на минуту.
– Граждане и товарищи! Дамы и господа!!! – колодец двора многократно усилил переливы Алешиного тенора. Он стоял перед очередью, широко раскинув руки в своем белом балахоне. – Это сладкое слово свобода!.. Слыхали песню «С Одесского кичмана бежали два уркана»?.. Вот так и мы с другом в бегах. Уже отдан приказ – не брать нас живыми! И ладно. Только бы вздохнуть напоследок полной грудью! Только бы еще кружку «Жигулевского» выпить перед тем, как лоб зеленкой намажут…
– Вот он куда клонит! Пива на халяву захотел! Трубы горят, а туда же – погоня, последний раз… Тоже мне, артист! – раздались в очереди угрюмые возгласы.
По случаю теплого утра здесь многие пришли в домашних майках не первой свежести. Из-под которых, тут и там синели татуировки. Удивить здесь кого-то проблемами с законом было невозможно.
– Я Алеша Козырный! Слыхали такое имя? – спросил певец, не смущаясь холодным приемом. – Я король блатной песни! Хотите спою? – предложил он.
– Даром не надо, – буркнул здоровый тип, стоявший в очереди вторым от заветного окошечка. – Хватит, наслушались в местах не столь отдаленных. Досыта, на всю жизнь.
Я собрался усмехнуться, глядя на Алешины старания, но не смог – от малейшего вдоха избитое тело мозжило болью. Оставалось только замереть, наблюдая – сумеет ли Алеша вывернуться и все-таки расшевелить похмельную публику? А сдаваться он не собирался.
– Да я что угодно могу спеть, – важно пожал плечами Алеша. – Задушевную песню, какую скажете?
На этот раз ему вообще никто не ответил.
– Вот, что, мужики, – придумал Алеша. – Хозяйка там у себя в ларьке все равно еще полчаса копаться будет, пока торговлю начнет. Давайте, я все полчаса анекдоты буду рассказывать? Трубы у всех горят. А под анекдоты – и время быстрее пройдет?.. А если насмешу – нальете мне и другу по кружечке? Или нет – сами решите.
Очередь снисходительно ухмылялась в ожидании представления.
– Поменялись секретаршами на неделю американский президент Рейган и наш Брежнев…
Алеша выпятил грудь, как будто не хватало места, чтобы поместились все ордена и звезды, которыми страна к тому времени успела наградить пребывающего в маразме генсека. Отклячил нижнюю губу и пошевелил бровями, словно они у него были такими же густыми и черными, как у Леонида Ильича.
– Похож! – воскликнул кто-то в очереди.
А Алеша еще и заговорил невнятным голосом Брежнева. Точно копируя его косноязычные интонации. При этом он, как бы невзначай поворачивался лицом ко всем участкам очереди, чтобы каждый, из томящихся в ожидании пива, мог разглядеть точность его пародии. Я знал этот анекдот, но Алеша где-то с середины приплел кусок другой смешной истории. И еще раз продемонстрировал, как Леонид Ильич шествует на трибуну мавзолея, уже вне всякого сюжета. Он тянул анекдот, откладывая его развязку, импровизируя и заставляя слушателей смеяться на каждом неожиданно повороте сюжета.
-…а секретарша и отвечает Брежневу. «Дорогой Леонид Ильич! Кормят меня в Белом доме хорошо, не обижают… Вот только мой новый шеф Рейган требует, чтобы я одевала юбку все короче и короче. Так что скоро станут видны мои волосатые яйца и кобура…» – наконец, выпалил Алеша.
«Разогретая» очередь грохнула хохотом.
– А теперь еще про Петьку и Василь Иваныча расскажу! – воодушевленный успехом заявил Алеша. – Или лучше про Вицина-Моргунова-Никулина?..
Но тут заветное окошечко открылось, и угрюмая продавщица начала отпускать пиво, раньше, чем ожидалось. Очередь задвигалась.
– Фингал-то откуда?.. – поинтересовался у Алеши немногословный здоровяк, стоявший ближе других.
– Ментовской беспредел, – всплеснул руками Алеша, жестом трагического клоуна. – Так отоварил нас здешний начальник…
– Ладно, рассказывай дальше, про Петьку и Василь Иваныча! Беру вам пива. Насмешил, – кивнул здоровяк.
И через две минуты Алеша уже бережно сдувал с края своей кружки приставший тополиный пух.
– «Жигулевское»!.. – произнес он мечтательно.
Мы стояли за шатким буфетным столиком, который приволокли за ларек на улицу алкаши, наверное, после ликвидации какой-нибудь ближней забегаловки.
– Ну, ты артист, – польстил я.
– Куда там, – он горько усмехнулся. – Настоящих артистов записывают на грампластинках фирмы «Мелодия». Артистам цветы дарят, а мне только водку подливают. Наверное, у меня даже на похоронах, блатные песни играть будут вместо похоронного марша? А я ведь этого, правда, очень боюсь. Уж лучше «Лебединое озеро»…
Наверное, в тот момент я впервые посмотрел на него не как на придурка и пропойцу, способного испортить все к чему он прикасается. А просто, как на заблудившегося ребенка. Загнавшего себя в темный угол и впопыхах старающегося забыться от страха и плохих предчувствий. Прикрываясь, как единственной защитой, своим странным, недоделанным талантом, который проблескивал иногда в нем.
– Знаешь, чего ужасно не хочу? Когда умру, спросят потом: «А кто же такой был этот Алеша Козырный»? «Да вроде тот, который ничего не умел, кроме: Лам-ца! Дри-ца! Оп-ца-ца!» – он все-таки нашел силы для улыбки. И картинно смешно передернул штиблетами под столиком. – Прикинь? И ничего кроме этого от меня не останется!.. А я ведь всегда мечтал, как стою на сцене. Передо мной зрительный зал, полный, битком. Сам я в белом костюме, выхвачен с двух сторон яркими прожекторами!.. – Алеша даже сделал небольшую паузу, как будто смакуя возникшую в его мечтах картину.
Он залпом допил и отставил свою кружку.
– В общем, я понимаю, что никогда не будет у меня такого зала, – усмехнулся он. – А тут в Киеве, случилась подпольная гастроль, и гонорар хороший за запись дали. И я решил – пусть не будет у меня концертного зала, так хоть белый костюм, как в мечтах, могу я себе позволить?.. Свели киевские знатоки со старым евреем-портным. Снял он с меня мерку. И пока мы альбом писали, он шил.
Алеша приподнял руки, демонстрируя фасон погубленного пиджака.
– Только позавчера утром первый раз надел его. Обрадовался. Выпил, конечно… А теперь уже никакая химчистка мой костюмчик не возьмет… То есть моей мечте жить было отпущено меньше двух дней, – подвел Алеша грустный итог. – И дни-то эти не помню толком. Были они счастливые или какие? Даже вкус ощутить не успел по пьянке, – пробормотал он, виновато улыбнувшись.
В этот момент от соседней кампании, пробавлявшейся пивом на пустых деревянных ящиках, отделился тип в пиджаке, наброшенном на голое тело.
– Слышь, Козырный! Ты петь обещал? – обратился он к Алеше. – Задушевное можешь? Чего должны будем?