Панин остановил:
– Нет-нет, всегда есть тема для разговора. И пусть каждый говорит так, как считает нужным. Это нормально для нашего семинара. Ну, кто хочет высказаться?
Тенишев заметил, что Панин как бы вполоборота отвернулся от него и Андрея в сторону аудитории: надо было продолжать общий разговор, выводя его за узкие границы только троих участников.
Получилось так, что все уже говорили не о рассказах, а о выступлении Андрея. Уже его слова каждый объяснял на свой лад, и это было какой-то двоичной системой оценок «за» и «против».
Пшеничный поглядывал на выступающих и все не включался в разговор. Наконец, когда выдалась пауза, он поерзал, поскрипел стулом и заговорил:
– В человеке есть хорошее и плохое. По моему глубокому мнению, все, что пишет писатель, принадлежит либо одной части, либо другой. Когда автор описывает светлую часть бытия, и читателю хочется быть лучше. А копание автора в себе, копание в непонятных чувствах, в чем-то темном, что есть в человеке, и читателя делает злым.
От этих слов Тенишеву стало безразлично. С ним бывало такое часто – на педсоветах в школе, да и раньше, когда учился в университете: как только он слышал глупость, то сразу каменел внутренне, и необходимо было усилие над собой, чтобы дальше, без перерыва, воспринимать чужие слова. Ему казалось, что он устал. Откуда-то издалека долетали слова Панина о Достоевском и Кафке, но Тенишев надолго ушел в себя, отвлекся и к концу монолога Панина пожалел об этом: понял только, что Панин осторожно, словно комментируя слова Пшеничного, незаметно опровергал их. Студенты слушали с интересом, а Пшеничный непроницаемо молчал, как будто показывал всем своим видом: что бы там ни говорили, а я остался при своем мнении. Совершенно разные были эти писатели, и ясно было, что совместный семинар – трудное дело для каждого из них. Тенишев покосился на Андрея. Тот с иронической улыбкой смотрел перед собой в стол, и когда Панин попросил его еще что-то сказать, ответил:
– Я в следующий раз. На эту же тему, но в следующий раз.
– Ну почему же, Андрей, тема эта интересна всегда.
– Но так много еще ребят, которым есть что сказать. – Андрей повел рукой вокруг.
Панина, видно, тяготила роль единственного ведущего на этом семинаре, но он умело играл ее до конца. Он обращался к Пшеничному – тот односложно отвечал или просто кивал в ответ. Выслушивая студентов, Панин потом пересказывал по-своему их выступления, и их путаные слова становились ясными и стройными. Он встрепенулся, когда один из студентов сказал:
– Мне кажется, литература похожа на стеллаж с историями болезней. Светлая сторона человеческой жизни ей неинтересна, при попытке изображения такая жизнь становится скучной.
– Ну почему же вы так стремитесь к тому, чтобы ваше мнение было обязательно крайним, в некотором смысле разрушительным? – спросил Панин.
Пшеничный оживился:
– Вот и я об этом им говорю. А они приносят мне рассказы о пьянстве да убийствах. Неужели в жизни мало хорошего?
– Нет-нет, я не об этом. В жизни действительно мало хорошего, но почему надо раз и навсегда решить для себя вопрос: как относиться к ней? Для художника не может быть однозначного решения. Вот мы сегодня прослушали два рассказа и почему-то разнесли их по полюсам – хорошее-плохое. А они как-то дополняют друг друга. Мне хотелось бы, чтобы все это почувствовали.
– Почувствовали, – вставил Андрей. – Но когда люди по очереди должны высказаться на одну и ту же тему, сразу же срабатывает принцип испорченного телефона, и предмет разговора уничтожается, как клумба под ногами митингующих.
Панин улыбнулся:
– Вот такое, Андрей, твое мнение о семинарских занятиях. Ну что ж, на этой веселой ноте…
Видно было, что Панину надоел такой разговор. Он вполголоса заговорил со старостой. Медленно, с выяснением, кому обсуждаться в следующий раз, семинар завершился.
– Ты заметил, что мы оказались не нужны? – спросил Тенишева Андрей, когда они вышли во двор и остановились покурить возле памятника Герцену.
– Да.
– И тебе все равно?
– Наверное.
– Но это же глупо: сидеть битый час среди людей, которые тебя не понимают.
– Но ты ведь увлек всех и заставил говорить о том, что тебе интересно.
– Не заставил.
– Что? – не понял Тенишев.
– Не заставил, они соскользнули с уровня, что ли. Я не рассчитал пропорцию ясности и неопределенности.
Тенишев с удивлением взглянул на Андрея, который нервно покручивал сигарету и смотрел куда-то вдаль. Мимо проходили слушатели, студенты.
– А согласись, сейчас тебе не хочется продолжить разговор со мной? – спросил Тенишев.
– Соглашусь. Ты же все понимаешь. И от этого мне почему-то неинтересно говорить. Да и стоим здесь, как два умника, отделившиеся от толпы. Кстати, посмотри, как все расходятся – как после спектакля. Через час по Москве люди так будут покидать театры, как мы сейчас – свой семинар.
Двор опустел. Из-за угла здания вышел Панин.
– Слушай, а давай пригласим его посидеть где-нибудь? Все-таки твой семинар был, повод есть, – сказал Андрей.
– Удобно ли? Почему только мы?
– Но все же ушли.
Панин увидел их и подошел.
– Как-то недоговоренно закончился семинар. Не будем больше со студентами объединяться.
– Широкий диапазон восприятия? – усмехнулся Андрей.
– Может быть, может быть. Между ребятами большие различия. Кто-то еще стесняется, а кто-то уже непримирим к чужому мнению. Ну ничего, все на пользу.
Три человека в молчании шли по Большой Бронной, переходили дворами, переулками, и Тенишеву, одному из этих людей, это десятиминутное путешествие казалось странным.
«Если нам есть что сказать друг другу, – думал Тенишев, – то почему молчим сейчас? Вот сядем за столик, и я буду говорить слова, о которых и не помышляю – где они сейчас? Кто придумает во мне необязательное сопровождение к проходящему времени, своеобразный комментарий? И если каждый из нас думает нечто подобное, то как странна жизнь в этом проявлении: сначала с удивлением думать о недолгом времени впереди, потом прожить его и с таким же удивлением вспомнить его. Или совсем по-другому можно объяснить все: люди собрались побеседовать в тихой обстановке, выбрали для этого место и направляются туда. И никто из них не начинает разговор в дороге, просто идут и каждый думает о своем. А я, как всегда, о самой простой и обычной ситуации думаю так, как будто происходит смещение времени, происходит нечто значительное. Смешно».
– Не люблю бывать в ЦДЛ, – сказал Андрей, оглядывая зал. – Есть что-то реестровое в этой клубной принадлежности. Крепостное. А многим, наверное, кажется, что доступ сюда доказывает их избранность.
– Но ведь никто не заставляет нас ходить сюда, – ответил Панин. – Хотя для наблюдателей за людьми, Андрей, славное местечко. Такие бывают ситуации…
Высокий полутемный зал казался пустым. По два, по три человека сидели за несколькими столами, над которыми шелестел тихий шум разговора.
– А вы часто здесь бываете? – спросил Андрей.
– Нет.
Панин заказал закуску и по сто водки.
Тенишев сказал:
– Надо говорить – триста. Если заказывающий говорит «по сто», это выдает в нем ресторанного новичка.
– Сам подметил? – улыбнулся Панин.
– Да нет. Услышал где-то. Мне вообще кажется, что в разговоре можно сказать только что-то чужое, тем более, если речь идет о серьезных вещах, не таких, как эти триста граммов. Свое – умалчивается, как бы ни хотелось поделиться искренностью.
– А сейчас? – спросил Панин. – Вот это, об умолчании своих настоящих мыслей, – это уже стало чужим?
– Да, наверное, – улыбнулся Тенишев.
– По-моему, не стоит так глубоко копать там, где это совсем не нужно, – заговорил Андрей. – Не надо смешивать жанры. Разговор остается разговором, а философствовать можно и наедине с собой. Я это проверил сегодня на семинаре: серьезный тон закрывает любую тему. Люди любят слушать простые и понятные вещи, и тогда они пойдут за тобой.
– Почему ты хочешь, чтобы за тобой шли? – не понял Тенишев.
– Ты не понимаешь. Слушатель всегда идет за говорящим. Или не идет. Я сегодня проверил, как серьезность темы отпугивает слушателей. А раньше мне казалось, что может быть и наоборот – что непостижимость предмета, о котором ты говоришь, может зачаровать, заколдовать толпу.
– Где это ты сегодня видел толпу? – недовольно поморщился Панин. – Нормальные люди слушали, говорили. Эксперименты здесь излишни.
Андрей стушевался:
– Это я сейчас увлекся. Я не экспериментировал, ну что вы. Но посмотрите вон на тот столик, за которым сидят, я бы так сказал, люди одного лагеря. Есть лидер, остальные ловят каждое его слово. Крепкая спайка.
Панин оглянулся.
– А, эти. Володя был хорошим критиком, да и сейчас им остается. Просто его окружили молодые пробивные ребята.
– Ну вот вы же не создаете себе команду.
Андрей стушевался:
– Это я сейчас увлекся. Я не экспериментировал, ну что вы. Но посмотрите вон на тот столик, за которым сидят, я бы так сказал, люди одного лагеря. Есть лидер, остальные ловят каждое его слово. Крепкая спайка.
Панин оглянулся.
– А, эти. Володя был хорошим критиком, да и сейчас им остается. Просто его окружили молодые пробивные ребята.
– Ну вот вы же не создаете себе команду.
– У меня и нет такой цели, – улыбнулся Панин. – Мне кажется, стремящийся к какой-то цели человек почти всегда ошибается. Понимаешь, Андрей, твое желание вызвать у людей определенную реакцию на твои слова – неуправляемо.
– Для того чтобы вызвать реакцию, людей еще надо расшевелить, заинтриговать. И важнее не понимание даже, а внимание. От слова «внимать». Согласитесь, когда внимают, приятнее, чем когда понимают.
– Тебе кажется. По-моему, у Володи, – Панин кивнул на критика, – нет желания окружить себя учениками, они сами его облепили. Нормальный человек не захочет такого дешевого авторитета.
– Это вы о себе говорите. А он любит быть мэтром.
– Ну, может быть, может быть. Вполне возможно, что он не замечает своего положения. Даже неудобно о нем так говорить. А вот ты, Андрей, хотел бы с ним поменяться местами? Чтобы тебе внимали, прислуживали за столом?
– Не в этом дело. Я ведь о другом. Умный человек не может оставаться равнодушным к тому, что никто не ловит его слова как откровение. Разве не так?
– Я понимаю тебя и – не понимаю. Умный человек, конечно, хочет, чтобы его выслушали и поняли. Но чтобы за ним шли, как ты говоришь… Он, этот умный человек, что, основатель партии, идеологии?
– Да нет, вы как-то странно перетасовываете мои слова. Ведь были же основатели литературных движений, собирались люди группами, писали манифесты. Мне кажется, есть в этом потребность.
– Глупости все это. Извини, Андрей, глупости молодости.
– Но опять вы меня не понимаете. Я говорю о внешней стороне жизни, игре. Ну скучно же быть серьезным писателем, думать все время о самых главных вопросах бытия. Откуда возник этот образ пророка и мыслителя? Жизнь – если не игра, так в любом случае сочетание каких-то несерьезных ситуаций, комбинаций. Вот мы сидим, беседуем под водочку, и никто не заставит нас принять позу роденовского мыслителя. И я, и вы – мы не говорим серьезно, мы играем свои роли. Так почему я не могу играть по-крупному? Увлечь аудиторию, сочинить манифест, сорвать аплодисмент – а это можно сделать, если точно рассчитать, на какую тему и насколько своеобразно написать и напечатать свои творения. Вот я о чем говорю. Я допускаю во внешней жизни такой способ существования. Это не значит, что этот способ единственный. Есть так называемая серьезная жизнь. Вот Тенишев, например, абсолютно серьезно относится к жизни, и это действительно похоже на то, как мужик копается в мешке: а что там еще есть? А я стою рядом и говорю: брось ты свой мешок, лучше придумай, что может там быть. Это интересней.
Андрей перевел дух. Он заметил, что уже стоит перед ними еда и графинчик с водкой, и, словно извиняясь за свое многословие, быстро стал разливать водку по рюмкам.
– Вот я опять на себя переключаю ваше внимание. И вызываю ваше неудовольствие. А Тенишев, наверное, вообще обиделся за упоминание мешка. Да?
Тенишев улыбнулся, посмотрел на Панина. Тот взял рюмку:
– Ничего, Андрей, мы же не собираемся указывать тебе, что говорить. Хорошо, что ты видишь себя со стороны, и хорошо, что все, о чем ты говорил, ты воспринимаешь как один из вариантов игры. Вы разные – ты достаточно точно и себя определяешь, и Тенишева, – и самое главное, что в вас нет закостенелости. Это хорошо. Я, как старик, повторяю это «хорошо», но так оно и есть. Давайте выпьем за вас.
– Спасибо.
Когда уже закусили, Панин вдруг сказал:
– Игра занимает такую незначительную часть жизни, что со временем перестаешь ее замечать, она просто исчезает, высыхает, как пена на берегу. Да и что такое игра – нелюбимая работа, служба в армии или супружеская неверность? Если нет серьезного понимания жизни, остается игра. Но если игра смешивается с якобы серьезным пониманием жизни, то это уже – попытки управлять самой жизнью, кстати, нелепые попытки. Так больно жизнь бьет за них. Но чужой опыт, к сожалению, здесь бесполезен.
Андрей нетерпеливо помотал головой:
– Не управлять! Если я чувствую, что внешняя жизнь не принимает меня, почему я должен отдаваться ей с умилением? Я просто отвечаю на воздействие. И не я первый начал, как когда-то в детстве говорили. Люди, группы людей вокруг меня живут по каким-то законам – я должен их знать, чтобы не затеряться, и более того, опережать их влияние на меня своим влиянием.
– Представь, Андрей, ты будешь сидеть через много лет за соседним столиком в окружении учеников, я подойду и спрошу: свершилось, этого ты хотел? – спросил Тенишев.
– Учеников у меня не будет, у меня будут только последователи, – сказал Андрей.
Над столом повисло на некоторое время молчание, словно остывали слова, значение которых не совпадало с шутливым тоном. Панин разлил оставшуюся водку:
– Ну что ж, за доброе будущее.
Тенишев выпил и подумал: как хорошо звучит это сочетание «доброе будущее», ни разу ранее не слышанное. Он вспоминал весь прошедший уже день и словно собирал воедино чувства, которые возникали, когда говорил Панин. И Тенишев понял, как это единое чувство похоже на ту неуловимую естественность жизни, которая бывает как раз на стыке обыкновенных ситуаций, прощаний, встреч, случайных фраз. Его вдруг потянуло рассказать о чем-то важном и одновременно мимолетном, значительном и одновременно обычном. Странная уверенность, что все в жизни должно быть именно сочетанием этих разных понятий, охватила Тенишева. Он чувствовал, что ему хорошо от этой уверенности, которая наполовину была опьянением, он оглядывал зал, и сидящие за столами люди казались ему уже добрыми и близкими, как давние знакомые, которым хочется приветливо улыбнуться.
– А знаете, я недавно встретил странного человека, – сказал Тенишев. – Я встретил человека, каким могу стать через много лет.
– Интересно, и каким ты себя увидел? – улыбнулся Панин.
– Это, скорее, обыкновенный страх перед возможным сходством. И дело не в том, достойный это человек или ничтожный. Я помню, когда в детстве мне сказали, что я – вылитый дед, я испугался не на шутку, хотя очень любил деда. Мне просто стало страшно жить, совершенно бессмысленной стала жизнь. А было мне всего-то лет семь, наверное.
– Нет, я не Байрон, я другой, – проговорил Андрей.
Тенишев улыбнулся:
– Мне странным кажется, что в жизни повторяются ситуации, что через многие годы встречаются люди, похожие на тех, которых хорошо знал раньше. Это предопределение собственной жизни меня пугало всегда. Вот такой же примерно человек, как ты, Андрей, мне уже встречался. И многие, кого я вижу в настоящее время рядом, встречались мне раньше. Но это не так страшно. Почему-то пугает меня именно собственная похожесть на кого-то. Но это трудно объяснить.
– Вот сейчас ты как раз и копаешься в своем мешке: чегой-то там у меня еще страшного? – сказал Андрей.
Тенишев развел руками – мол, думай что хочешь.
– А кто этот человек? – спросил Панин.
– Дворник в Коломенском, бывший актер, ну и писатель, конечно, и вообще художник – пожилой, все понимающий и совершенно слабый.
– Ну, таких встреч – на каждом шагу в Москве. Ты интересно говоришь о страхе сходства, но я все-таки не понимаю до конца. Да и не понимаю, при чем тут этот дворник из Коломенского.
– Просто не получается у меня сказать то, что думаю.
Панин улыбнулся:
– Неудивительно. Мы сегодня много говорили. Выпили. И сейчас трудно что-либо точно высказать. – Панин взглянул на часы. – Мне пора. А вы посидите еще, не хочу вас за собой увлекать.
Когда Панин проходил через зал, его несколько раз окликнули. Он приветственно помахал рукой, но ни к кому не подошел.
– Как ты думаешь, почему он ушел? – спросил Андрей.
– Он же сказал – пора.
– А может, понял с опозданием, что сделал ошибку, придя сюда с нами? Во-первых, почему с нами – выделив нас из семинара? Во-вторых, здесь засветился – со своими учениками выпивал.
– Ну, мы не студенты, так что нарушения моральных норм не было. Да и глупости все это. Просто Панин нормальный человек, было у него время, посидел с нами, не захотел нас обижать. По-моему, он не замечает подобных условностей. Не боится их – как свободный человек.
– А я как-то сразу настроился на то, что меня допустили к разговору с большим писателем, к интересной информации, а мы сидели и болтали наравне, на троих. – Андрей удивленно повел головой.
– А какие секреты он мог раскрыть? Он все показал – и поведением, и разговором. Быть свободным, спокойным, не просчитывать возможную реакцию окружающих на свое поведение – вот все секреты. Может быть, там, во дворе института, когда мы его пригласили, и мелькнуло у него сомнение, но, наверное, он подумал: а почему бы и нет? Ладно, что это мы опечалились, давай выпьем, чтобы не было чувства покинутости.