Катерина по сей день не могла прийти в себя после столь жесточайшего и неожиданного удара судьбы. Она стала плакать еще чаще, чем прежде, заливая свое горе дешевым портвейном, она выла, причитала, но... Все это не помешало ей начать свою трудовую деятельность в тот год, когда Зинаида Матвеевна, уйдя на заслуженный отдых, ее благополучно завершила, – устроившись ночным сторожем на овощную базу.
– И ее позову, – махнув рукой и удивляясь в душе своему поистине неисчерпаемому благодушию, решила Гаврилова. – Только вот стоит ли приглашать Тамарку Кравкину? Зачем она нужна? – размышляла она. Не выдержала и позвонила дочери: – Аврор, я вот все думаю, надо ли нам Тамарку-то приглашать?
– А почему нет? – удивилась Аврора. – Она моя лучшая подруга, она приезжала, поздравляла меня с рождением Арины, кучу пеленок подарила! Почему ж ее не звать-то?! Томка – моя единственная подруга!
– Это хорошо! Вот это хорошо!
– Что «хорошо»?
– Что единственная! – воскликнула Зинаида Матвеевна и, бросив трубку, загнала еще одну костяшку справа налево. – Итого... Итого... – Гаврилова зажмурилась – ей страшно было смотреть на счеты, которые отражали приблизительное число приглашенных гостей. – Двадцать семь! Ой! С Аришенькой двадцать восемь! Ой! Не могу! Ща сердце лопнет! – воскликнула она и ринулась на кухню, капать корвалол. – Бат-тюшки! Чего это я натворила-то! Во дура-то! Не жилось спокойно! – И она маханула полпузырька неразведенных сердечных капель. – Ох! Несчастная я, несчастная! Сама себе горе устроила! – охала Зинаида Матвеевна и, открыв рот, отчаянно замахала ладошкой. – Ведь вот надо же: чего хорошего, дак помалу, а плохого, дак с лешего!
Отменить банкет, дать задний ход Гаврилова никак не могла, поскольку о вечеринке знали почти все потенциальные гости. Они затаились и с нетерпением ждали приглашения. Поэтому хотела ли этого Зинаида Матвеевна, нет ли, но ей нужно было как-то выходить из сложного положения, надо было где-то собрать всех вышеприведенных родственников и знакомых. Бедная женщина понимала, конечно же, что ни в ее с Геней, ни в метелкинской квартирах двадцать восемь человек (ну хоть ты тресни!) не поместятся.
К счастью, выход из трудного положения был найден!
Через день после подсчета гостей совершенно раздавленная и уничтоженная Зинаида Матвеевна ехала с рынка на троллейбусе, как вдруг взгляд ее остановился на ресторане «Ромашка». Она, недолго думая, сошла со своего места и, бесцеремонно растолкав пассажиров, выскочила на ближайшей остановке. В ее голове еще не успела сформироваться какая бы то ни было определенная мысль, но она, подгоняемая поистине собачьим чутьем, неслась к ресторану «Ромашка». Влетев внутрь, Гаврилова незаметно прошмыгнула в кабинет директора заведения товарища С.С. Дуршлакова (о чем свидетельствовала черная пластмассовая табличка по правую сторону от двери с золотыми, кое-где стертыми уже буквами) и долго, нудно, чрезвычайно запутанно рассказывала ему о своих многочисленных родственниках, о вечеринке, о рождении внучки – короче говоря, обо всем, кроме самого главного.
– Гражданочка! Так я не понимаю, что вам от меня нужно? Чем я-то вам могу помочь? – удивился С.С. Дуршлаков.
– Да где ж я их всех, халявщиков-то этих, размещу?! – взорвалась Гаврилова. – Двадцать восемь человек-то, поди, ни в одну двухкомнатную квартиру не поместятся!
– Ах! Так, стало быть, вы все вели к тому, чтобы организовать банкет у нас, в «Ромашке»? – сразу обрадовался директор.
– Ну конечно! Я даже из троллейбуса специально не на своей остановке вылезла. Мне до дому-то еще ехать и ехать! Уж не откажите, товарищ С-С-Дуршлаков! – слезно попросила она, проглотив по незнанию имя и отчество директора одной из точек общепита столицы средней руки.
– С удовольствием! Меня зовут Семен Семеныч. А вас?
– Зинаида Матвеевна, – краснея, представилась Гаврилова.
– Давайте-ка определимся, уважаемая Зинаида Матвеевна, насчет того, как кого рассадить. От этого, уверяю вас, зависит, если можно так выразиться, качество и исход вечеринки. Потом побеседуем относительно закусок, горячих блюд, десертов и напитков...
– Семен Семенович... – замялась Гаврилова, теребя стрелу зеленого лука, что торчала из ее синей в желтый горох тряпичной хозяйственной сумки. – А нельзя было бы сначала договориться о цене... Не знаю, потяну ли я... – прибеднялась она. И Дуршлаков (видать, знаток своего дела) принялся объяснять ей, как лучше поставить столы да какие напитки подавать в начале банкета, чтобы гости сразу «не скопытнулись», а какие в середине, что лучше пить «под рыбу» и какие вина «под мясо». Он говорил и говорил, игнорируя столь волнующий Гаврилову вопрос о цене всего этого «удовольствия», в результате чего та окончательно потеряла бдительность и полностью доверилась товарищу С.С. Дуршлакову.
Когда же цена (спустя час) была им все же названа, Зинаида Матвеевна как-то непроизвольно съехала со стула, но быстро очнулась и, схватившись за левую грудь, воскликнула:
– Ой! Бат-тюшки! Это ж какая бешеная деньга! Откуда ж у меня столько?! Ох! Не могу, щас сердце лопнет!
Аврорина мамаша поныла-поныла, поохала-поохала, но согласилась, потому что иного выхода у нее не было – не могла она ударить в грязь лицом перед своей многочисленной родней и знакомыми!
* * *Наконец все было готово – в зале ресторана «Ромашка», переделанном несколько лет назад из кафе (того самого, кстати, где Вадик Лопатин – первая любовь нашей героини – отметил свой прощальный вечер перед отъездом в Мурманск, позвав Аврору с Иркой Ненашевой), стояли столы, составленные буквой П; по углам и стенам были еще столики для посетителей, никак не связанных с приглашенными гостями Зинаиды Матвеевны.
Ряд бутылок выстроен, закуски наметаны, крахмальные салфетки торчат с готовностью, ожидая следов губной помады и жирных пальцев.
Стулья – вжик-вжик. Громкие приветствия, неловкое молчание, невразумительное мычание, вроде «м-м-м» и «тек-тек», одинокий смешок, всеобщий гогот, радостные возгласы, крепкие дружеские объятия, счастливые возгласы наподобие «Сто лет не виделись!» или «Как мы рады!».
В восемнадцать тридцать уже все гости заняли свои места (все, кроме счастливой пары – Владимира Ивановича с Галиной Калериной), с жадностью глядя на закуски с бутылками – глядя, но не решаясь пока взять в руки столовые предметы и приступить к полнейшему и абсолютному уничтожению угощения. Да и с первым тостом некоторое время все никак не могли определиться. Это и понятно! За что, за кого пить? За обойденное вниманием рождение Арины, за возвращение Метелкина из армии, за Зинаиду Матвеевну и ее уход на пенсию, а может быть, за Геню с Ириной Стекловой? Народ сидел в нерешительности – все были как-то скованы и напряжены. Пока...
Пока в зал не ворвался Владимир Иванович с Калериной. Он был в своем синем костюме-тройке. На животе его поблескивала серебряная цепочка часов. Она – в кримпленовом платье мышиного цвета с огромными драконами цвета разбавленной воды из-под вареной свеклы, которое было явно чужое, подаренное кем-то: оно сильно стягивало большущий живот Галины, а линия плеч затерялась где-то ближе к локтевым сгибам.
Гаврилов долго думал да размышлял, как бы ему поэффектнее появиться на вечере. И тут, как это обычно случалось, ему в который раз помогла книга. Накануне Владимир Иванович открыл томик А.С. Пушкина и случайно наткнулся на следующие строки из «Евгения Онегина». Он с чувством продекламировал их Калериной, которая сидела рядом, поджав ноги, и вязала очередную шапочку из ровницы.
– Галюнчик! Ты только послушай! Послушай, какая прэлесть! Театр уж полон; ложи блещут; партер и кресла, все кипит... Так, так, взвившись, Занавес шумит... Стан совьет... Ага, ага! И быстрой ножкой ножку бьет... Шедевриално! – бормотал он себе под нос. – Вот! Гляди-ка, Галюнь! Вот! Послушай! Все хлопает. Онегин входит, идет меж кресел по ногам, двойной лорнет скосясь наводит на ложи незнакомых дам... Ну и дальше. Мы так и появимся на банкете! Как Онегин! Позже всех. Хлопнем дверью, передавим всем ноги и сядем на свои места. Все-таки Пушкин – гений! Не зря я внучку в честь его няньки назвал! А, Галюнчик?!
– Ой, да уж ладно тебе, Гаврилов. Ноги ты отдавишь... – проговорила Калерина, невообразимо медленно вывязывая изнаночную петлю.
Владимир Иванович с силой захлопнул после себя дверь, так что гости даже вздрогнули.
– Здравствуйте, товарищи! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! Тук, тук, тук, тук, тук, – громогласно воскликнул Гаврилов, отбивая мелкую дробь по спине своей любимой. – Знакомьтесь, это моя жена, Галина Калерина! Замечательная женщина, настоящий ангел во плоти! – сказал он и потащил «замечательную женщину» к столу отдавливать присутствующим ноги. – А что сидим, как на похоронах? Почему не пьем? А? – И Гаврилов, плюхнувшись напротив своей бывшей жены, которая, стоило ему только войти, заерзала на стуле, покраснела – засуетилась, одним словом. – Садись рядом, Галюнчик, не стесняйся, будь как дома... Выпьем, други мои! – с ходу выдал он.
Владимир Иванович с силой захлопнул после себя дверь, так что гости даже вздрогнули.
– Здравствуйте, товарищи! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! Тук, тук, тук, тук, тук, – громогласно воскликнул Гаврилов, отбивая мелкую дробь по спине своей любимой. – Знакомьтесь, это моя жена, Галина Калерина! Замечательная женщина, настоящий ангел во плоти! – сказал он и потащил «замечательную женщину» к столу отдавливать присутствующим ноги. – А что сидим, как на похоронах? Почему не пьем? А? – И Гаврилов, плюхнувшись напротив своей бывшей жены, которая, стоило ему только войти, заерзала на стуле, покраснела – засуетилась, одним словом. – Садись рядом, Галюнчик, не стесняйся, будь как дома... Выпьем, други мои! – с ходу выдал он.
– За что? – спросила Зинаида, покачивая Аришу на коленях. Гаврилов встал, хотел было предложить присутствующим осушить бокалы за себя, такого неповторимого, милого, наидобрейшего человека, но передумал и выпалил возмущенно:
– Тоже мне! Выпить, что ль, не за что?! Было б чо выпить, а за что – мы всегда найдем! Правда, товарищи? – И «товарищи», бурно поддержав его, сразу как-то расслабились; смущение, неловкость, скованность – все как рукой сняло. – За мир во всем мире! – не задумываясь, провозгласил Гаврилов, маханул рюмку водки и, усевшись на место, принялся с необычайной нежностью обхаживать «умалишенную». – Галюнчик, какой тебе салатик положить? Этот? Вон тот? Сейчас! Может, колбаски хочешь? Да не стесняйся! Тут же все свои!
Что творилось в душе Зинаиды Матвеевны! Она была готова убить этого вихрастого Галюнчика с мутными, отсутствующими глазами и неправильным прикусом, а потом и бывшего мужа.
Гости разделились на небольшие группы по интересам. Семейство Павла Матвеевича (того самого, что провел безвинно восемнадцать лет в лагерях) без зазрения совести тащило со стола все, что можно было стянуть: нарезанную колбасу, ветчину, Виолетта даже умудрилась спереть бутылку водки и, положив ее на дно сумки у ноги, принялась рассказывать о своей тяжелой работе в ДЭЗе.
Семейство Ивана Матвеевича больше налегало на еду – такое впечатление, что все они голодали до этого вечера суток сорок, не меньше.
Геня недовольно бубнил себе под нос:
– Нет! Ну надо же! Надо ж было Мефистофеля позвать! – «Мефистофелем» Аврорин брат всю жизнь звал Владимира Ивановича и вообще всех мужчин, к кому испытывал крайнюю неприязнь.
– Ой, Генечка, ну что ты! Дорогой мой, золотой! Отдыхай! – грудным, красивым голосом сказала Ирина Стеклова, новая его пассия. Ира была высокой симпатичной женщиной, с модной стрижкой, прямым (ото лба) носом. Она любила хорошо одеться, вкусно поесть, никогда не отказывалась выпить, однако, несмотря на свой неумеренный аппетит, Стеклова не производила впечатления толстой или склонной к полноте. Может, потому, что с юности привыкла ходить прямо, втянув в себя живот?.. Она любила посмеяться, любила мужчин. Все у нее были «дорогушами», «солнышками», «золотками». Одним словом, Ирина казалась удивительно легким и веселым человеком. Что на самом деле любила эта женщина и что в действительности она думала о «дорогушах» и «золотках», одному богу да ей было известно.
– А я ведь уже была в этом кафе! – прошептала Аврора на ухо своей подруге Тамаре Кравкиной.
– Да? Когда это? – спросила та, уписывая один за другим кругляшки любимой «любительской» колбасы.
– Давно. Еще когда в школе училась. Меня сюда Вадик Лопатин приглашал, – печально вздохнула Аврора, вспомнив свою первую, такую светлую и чистую, любовь. – Он подарил мне фигурные коньки в тот день и привел нас с Ненашевой сюда...
– А теперь-то он где? – Тамара вылупила свои рыбьи глаза.
– Вадик уехал с родителями в Мурманск. А где он теперь, не знаю... Тамар! Давай выпьем!
– Давай! – И Кравкина, закусив водку соленым огурцом, проговорила с недовольством: – Слушай! Этот Вовчик, ну помнишь, я тебе о нем рассказывала?..
– Твой двоюродный брат?
– Ну да, который с Урала к нам погостить приехал!.. Дурак какой-то! Ты не представляешь, как он мне надоел! Видите ли, покажи ему Москву! Я езжу везде с ним, как идиотка, а он ходит за мной, словно тень, и ты знаешь, Аврор, вот ну ни на что не смотрит! Уставится мне в спину и сверлит ее, и сверлит! Ужас какой-то! Скорее бы обратно уехал!
– Может, он в тебя влюбился?
– Ты что?! С ума, что ли, сошла? Он мне совсем не нравится. Ну вот ни капельки! Да и потом брат он мне, хоть и двоюродный, но все же брат.
– Зин! Ты послушай меня, пока Полина-то отошла, – обратился к Гавриловой ее старший брат Василий Матвеевич.
– Что такое? Что случилось? – спросила она.
– Вот именно, что случилось! Влюбился я опять, Зин!
– Да что ты, Вась, ей-богу! Ты хоть бы уж на старости лет Полю-то не терзал! Такая ведь хорошая женщина!
– А что я могу с собой поделать? Ну что? Любовь – дело такое... Сердцу-то не прикажешь!
– Ой, Василий, вечно ты...
– Да ты послушай, послушай! Мая (ее Майкой звать) на пятнадцать лет моложе меня, но ты знаешь, Зин, по-моему, она готова ответить мне взаимностью... – начал было Василий Матвеевич, как вдруг в этот момент его младший брат Иван, пропустив роковую для себя рюмку, каркнул во всю глотку, подобно вороне из крыловской басни:
– Я всю войну прошел! А до Берлина не дошел! Почему? Почему не я сорвал с рейхстага поганое фашистское знамя? Я вас спрашиваю!
Все вдруг замолкли и посмотрели на него.
– Да-да! Я вас спрашиваю! Почему, почему не я сорвал... – Тут Иван Матвеевич не выдержал и заплакал.
– Ну, началось! – яростно прошипел Василий Матвеевич. – Слушай, Зинаид! Вот терпеть этого не могу! Как начнет одно и то же, одно и то же! Сил никаких нет! Зин! Ну честно, я ему щас по морде дам!
– Не надо, Васенька, не надо! Что ты! Ты ж его знаешь – психанет, еще, чего доброго, драку затеет! – успокаивала брата Гаврилова.
– Дур-рак! Ты смотри, смотри, щас петь начнет! – злобно предрек Васенька.
– Ванечка, не надо, перестань, не порть людям праздник! – увещевала мужа супруга – химичка Галина Тимофеевна. Любаха воспользовалась моментом и залпом маханула полстакана водки.
– А я что? Я разве кому-нибудь что-нибудь порчу? Не-ет, – протянул Иван. – Я просто спросил. А так, я ж тоже веселюсь, – и он захохотал, утирая слезы. – Веселюсь со всеми вместе! – И Иван Матвеевич с нескрываемой патетикой и страстью запел свою любимую песню: – Др-р-рались по-гер-ройски, по-р-р-русски два друга в пехоте морской. Один пар-р-ень бы-ыл калужский, др-р-ругой паренек – костромской...
– Ой, какая я несчастная женщина! – в унисон ему заголосила младшая сестра Екатерина. – До чего дожила? Осталась одна-одинешенька на старости лет! Дергач меня не любит! Дети не уважают! Все куда-то разъехались! Толька, старшенький, сидит, Аркадий бросил мать – уехал в Томск! Верка оказалась профурсеткой! Ой! Не могу! Дайте скорее выпить! – Хлобыстнув два фужера любимого крепленого вина, Катерина была готова к выяснению отношений. – Зин! Вот хоть ты-то любишь меня?
– Люблю, люблю, – отмахнулась та.
– Ни черта ты меня не любишь! Я знаю, ты Антонину больше любила! А теперь врешь!
– Не трогайте мою маму! – истерично заголосила Милочка-художница, плакатистка, круглая сирота. – Ее давно нет с нами! И нечего обливать грязью ее светлое имя!
– Ты наедайся, Миленок, наедайся, – посоветовала племяннице Зинаида Матвеевна. – Ведь дома-то, поди, ничего себе не готовишь? Поди, голодаешь! О-он какая худая!
– Ой! Зинаида у вас все так вкусно, так вкусно! – прокричала Калерина. – Прямо как в больнице!
– Э-эх! Галюнчик ты мой! – умилился Владимир Иванович, а его бывшая жена вдруг как заорет:
– Это у меня-то как в больнице?! Это, выходит, я дорогих гостей больничными харчами потчую?! – возмутилась Зинаида, а рядом разыгралась еще одна семейная сцена.
– Куда пошел? – воскликнула Ульяна Андреевна, вцепившись мертвой хваткой в рукав Алексея Павловича.
– В туалет. А что – нельзя? – спросил тот и прищурился.
– А зачем чекушку взял?
– Клизму поставлю.
– Что? Клизму? Зачем? Золотой вы мой! – удивилась Ирина Стеклова, и Юрин отец подробно принялся расписывать ей положительные стороны сего мероприятия.
– Вот так вот. И геморрой излечил полностью! – похвастался он в заключение своего рассказа.
– Да что вы говорите?! Неужели этим способом можно вылечить такое неприятное заболевание?
– Не-есомненно, – подтвердил он, – ранки-то от спирта зарубцовываются, затягиваются, – растолковал Метелкин-старший и рванул в уборную.
Парамон Андреевич сидел тихо – ни с кем не разговаривал, ел мало и вовсе не пил, все о чем-то думал сосредоточенно.
Юрик с другом Федькой вспоминали армейскую жизнь, перебивая и перекрикивая друг друга.
– Не, а ты помнишь, помнишь! – возбужденно кричал Метелкин. – Как Штаркина товарищ полковник спрашивает: «Ты почему, гад, лавровый лист в суп не кладешь?»
– Ха, ха, ха, – загоготал Федор. – Ага, ага! Не жрут, говорит, вот и не кладу. Чо, говорит, добро переводить! Ха, ха, ха!