В последующие годы они разработали своеобразную теорию Шрэндер, впрочем ничего не объяснявшую и редко озвучиваемую в отрыве от их деяний. Однажды субботним днем в поезде до Лидса они убили старуху в мрачном тамбуре и, перед тем как затолкать труп в туалетную каморку, написали красной гелевой ручкой у нее в подмышечной впадине: «Ниспошли мне сердце неоновое, найди его внутри». В тот раз они впервые пошли на дело вместе. В дальнейшем, иронически отклоняясь от обычной траектории, они увлеклись поджогами и убийствами животных. Кэрни стало полегче уже в силу дружбы — или пособничества. Лицо его, прежде костлявое, как череп, смягчилось. Он стал уделять больше времени работе.
Но в итоге все только к пособничеству и свелось. Несмотря на умиротворительные жертвы, отношения со Шрэндер не менялись: она преследовала его везде. Спрэйк требовал к себе все больше и больше внимания. Карьера Кэрни зачахла. Брак с Анной расстроился. К тридцати годам он совсем закоснел от постоянного страха.
Если же ему случалось расслабиться, Спрэйк возвращал его к реальности.
— Ты все еще не до конца веришь, что это происходит на самом деле, — говорил он тихо, вкрадчиво. — Ведь так?
Или:
— Ну же, Майк. Майки-Майкл. Мне можешь признаться.
Валентайну Спрэйку было уже за сорок, но он жил с родителями. Семья Спрэйк держала секонд на севере Лондона. Состояло семейство из старухи, говорящей с едва уловимым среднеевропейским акцентом и любившей в усталом трансе пялиться на чудаковатые религиозные картины; брата Спрэйка, мальчика лет четырнадцати, день-деньской сидящего за конторкой и жующего что-то с запахом анисового семени, и сестры, Элис Спрэйк, тяжеловесной, рассеянно-улыбчивой, с оливковой кожей и едва заметными усиками, которая испытующе оглядывала Кэрни крупными карими глазами. Случись им остаться наедине, Элис подсаживалась к нему и клала влажную руку на член. У него тут же начиналась эрекция, а Элис собственнически усмехалась, обнажая плохие зубы. Никто их в такой позе не застал, а ведь при всех прочих ограничениях эмоциональная сторона семейки порядком обжигала.
— Ты бы ей вставил, э? — спрашивал Спрэйк. — Ты бы ей вставил, старина Майки? Ну, мне-то все равно, вот только… — тут он разражался хохотом, — вот только те двое тебе не позволят.
Это Спрэйк его в Европу затянул.
Они убили турецкую проститутку во Франкфурте и миланскую дизайнершу в Антверпене. Под конец шестимесячного загула они как-то вечером оказались в Гааге, за ужином на террасе неплохого итальянского ресторанчика напротив отеля «Куррхаус». Вечерние сумерки наползали с моря, песок задувало на площадь. Над столами качались лампы, тени бокалов неуверенно ерзали по скатерти, образуя сложные затменные и полутеневые конфигурации наподобие планетных. Спрэйк дернулся было к ним, потом уронил руку, словно утомившись.
— Мы тут как медведи в клетке, — пожаловался он.
— Тебе бы хотелось, чтобы мы ушли?
— Креспелле с рикоттой, — зачитал Спрэйк и швырнул меню на столешницу. — Ну что за хрень собачья?
Спустя пару часов появился юноша. Росту в нем было пять футов десять дюймов,[27] на вид — лет двадцать шесть. Волосы зачесаны назад и заплетены в косички, одет в желтые брюки с высокой талией и такие же подтяжки, в руке мягкая игрушка того же цвета. Телосложения худощавого, однако плечи и бедра слегка округляются, на лице самодовольное и лукавое выражение человека, склонного выкобениваться на публике.
Спрэйк усмехнулся Кэрни.
— Ты на него глянь, — зашептал он. — Он хочет, чтобы ты его в концлагерь бросил за мужскую красоту. А тебе охота его придушить, потому что он дебил.
Он вытер губы и встал.
— Возможно, вы найдете общий язык.
Позже, в гостиничном номере, когда они глядели на то, что сотворили с юношей, Спрэйк заметил:
— Вот видишь? Если это тебя ничему не научит, то я уже не знаю…
Кэрни только уставился на него. Спрэйк процитировал с нескрываемым отвращением наставника к тупому ученику:
— Сколь поразительно было им обнаружить, что они всегда пребывали в лоне Отца, сами того не понимая.
— Простите? — произнес юноша. — Что вы сказали?
В итоге данные Спрэйком обещания мало к чему привели. Хотя союз их нельзя было назвать однозначной ошибкой, Спрэйк проявил себя ненадежным пособником, чьи мотивы, похоже, оставались скрыты даже для него самого за плотной завесой метафизики, которой он все поверял. В тот день, в вагоне юстонского поезда, он просто искал, кого бы зацепить, кого бы втянуть в folie à deux[28] ради собственных эмоциональных амбиций. Был он, в общем-то, пустобрех.
* * *Стемнело. Свечи озаряли жилище Анны Кэрни мерцающим светом; Анна ворочалась во сне, высовывала руки из-под одеяла и что-то бормотала. Из Хаммерсмита по трассе A316 проезжали редкие машины, пересекали мост и с шумом удалялись на юг и запад. Кэрни подбрасывал кости. Кости щелкали и перекатывались. Двадцать лет он играл в эту потайную головоломку, ставшую центральным элементом головоломки его жизни. Он поднял кости, взвесил на ладони, снова швырнул — просто поглядеть, как они подскакивают и перекатываются по ковру, словно насекомые, застигнутые тепловой волной.
Вот как они выглядели.
Несмотря на цвет, сделаны не из слоновой и не из человеческой кости. На каждой грани кракелюр тонких трещин, и Кэрни когда-то подозревал на этом основании, что кости фарфоровые. Может, и фарфоровые. Наверняка древние. Он ни в чем не был до конца уверен. Вес и прочное ощущение костей на ладони напоминали ему о покерных фишках или игральных костяшках для маджонга. Каждую грань украшал глубоко выгравированный символ. Метки эти были цветными. (Некоторые цвета, в особенности оттенки красного и синего, всегда казались Кэрни слишком яркими на свету. Другие же, напротив, слишком тусклыми.) Символы не поддавались толкованию. Он полагал, что взяты они из пиктографического алфавита. Время от времени набор символов менялся, будто бросок воздействовал на саму систему. Он не знал, что и думать. Продуктивнее было давать символам имена. «Порыв Вортмана». «Высокий дракон». «Великие оленьи рога». Он понятия не имел, какой частью подсознания порождаются они. Все имена внушали ему беспокойство, а от «Великих оленьих рогов» по коже прямо мурашки ползли. Попадалась ему штука вроде кухонного комбайна. И другая, похожая на корабль, старый корабль. Взглянешь на нее под определенным углом — и она совсем как старый корабль. Посмотришь под другим — и там вообще ничего нет. Пользы с этого не было никакой; но почем знать, какая грань выпадет верхней? За много лет Кэрни всякого навидался в этих символах. Видел он число π, постоянные Планка, модель последовательности Фибоначчи. Видел и то, что показалось ему схемой расположения водородных связей в автокаталитическом центре примитивного фермента.
Каждый раз, поднимая кости после броска, он знал о них не больше, чем в первый. Каждый день он начинал заново.
Он сидел в спальне Анны Кэрни и бросал кости.
Почем знать, с какой стороны на них смотреть?
Вздрогнув, он увидел, что выпали «Великие оленьи рога». Он быстро перевернул кости и спрятал в кожаный футлярчик. Без костей, без правил, которые он составил для толкования комбинаций, без чего-то он больше не мог принимать решений. Он лег рядом с Анной, оперся на локоть и стал наблюдать за ней во сне. Она выглядела истощенной и странно спокойной, словно разом состарилась. Он прошептал ее имя. Она не проснулась, но что-то пробормотала в ответ и едва заметно развела ноги. От нее явственно веяло теплом.
За две ночи до того он наткнулся на ее дневник и прочел там:
* * *Я смотрю на фото, которые Майкл сделал в Америке, и уже ненавижу эту женщину. Вот она смотрит с Пляжа Чудовища через залив, прикрывая рукой глаза. Вот раздевается, пьет; достает из воды принесенный морем хлам, не переставая улыбаться. Танцует на песке. А вот лежит, опершись на локти, перед камином без дров, в мягком шерстяном джемпере и светлых брюках. Камера обходит ее кругом. Она усмехается любовнику-оператору. Ноги ее согнуты в коленях и слегка разведены. Тело ее расслаблено, но нисколько не чувственно. Любовника это, вероятно, разочарует, как и тот факт, что она выглядит так хорошо. Может, что-то в комнате? Камин то и дело ей изменяет; рамка картинки становится слишком голой, а женщина — слишком расслабленной. Ее энергия проецируется за пределы снимка. Она ищет его взглядом. Жуть да и только. Он же привык видеть ее тощей, с впалыми щеками, считывать язык тела, промежуточный между болью и сексом. Она перестала быть знакомой ему женщиной, сама ли по себе или под воздействием какой-то потребности. Он же привык видеть ее более жалкой.
Он ни за что не полюбит такую счастливицу.
Он ни за что не полюбит такую счастливицу.
* * *Кэрни отвернулся от спящей; его придавило тяжестью ее правоты. Он задумался о том, что увидел днем на мониторе в лаборатории Тэйта. Надо будет поговорить со Спрэйком; он уснул с этой мыслью.
* * *Когда он проснулся, Анна стояла над ним на коленях.
— Помнишь мою шапку-ушанку? — спросила она.
— Что?
Кэрни уставился на нее, малость одурев от внезапного пробуждения. Он глянул на часы. Десять часов утра, шторы раздвинуты. Окно она тоже открыла. Комнату заливал свет, слышался людской гомон и шум уличного трафика. Анна завела одну руку за спину, а другую уперла перед собой, подавшись к нему всем телом. Ее белая хлопковая ночнушка задралась, так что стали видны груди; по каким-то сложным причинам Анна никогда не давала их трогать. От нее пахло мылом и зубной пастой.
— Мы в кино ходили, в Фулхэм, смотрели Тарковского, кажется «Зеркало». Но я не тот кинотеатр выбрала, было жутко холодно, а я час просидела на ступеньках снаружи, тебя ждала. Когда ты пришел, то увидел только мою шапку-ушанку.
— Помню я эту шапку, — сказал Кэрни. — Ты сказала, она тебя полнит.
— Лицо уширяет, — уточнила Анна. — Я сказала, что она лицо уширяет. А ты ответил, даже не задумываясь: «Она делает твое лицо твоим лицом. Подумай, Анна: твоим лицом». Ты помнишь, что еще ты сказал?
Кэрни помотал головой. Он едва помнил, как впопыхах мотался в поисках Анны по кинотеатрам Фулхэма.
— Ты сказал: «Зачем всю жизнь извиняться?»
Она посмотрела на него и после паузы добавила:
— Не могу тебе передать, как я была благодарна за эти слова.
— Я рад.
— Майкл?
— Что?
— Я хочу, чтоб ты меня трахнул в шапке-ушанке.
Ее рука показалась из-за спины — и действительно, в ней была шелковисто-серая шапка размером с кошку. Кэрни захохотал, Анна тоже. Она нахлобучила шапку и тут же словно лет десять сбросила, и улыбнулась во весь рот; улыбка была прекрасна и так же уязвима, как ее запястья.
— Никогда в жизни не пойму, зачем надевать шапку-ушанку на фильм Тарковского, — сказал он.
Он задрал ей ночнушку до копчика и потянулся вниз. Анна застонала. Кэрни еще что-то соображал и время от времени думал: «Может, этого окажется достаточно; может, ты меня наконец отпустишь, продавишь мной стенку между мной и мной».
И еще он думал: «Может, это тебя спасет от меня».
* * *Позже он сделал телефонный звонок и в итоге встретился с Валентайном Спрэйком на стоянке такси у вокзала Виктория; два-три чумазых голубя сновали у того под ногами. У всех были искалечены лапки. Спрэйк выглядел раздраженным.
— Никогда больше не звони по этому номеру, — сказал он.
— Почему? — спросил Кэрни.
— Да не хочу я, блин, вот и все.
Он и словом не обмолвился о том, что случилось во время их последней встречи. Происшествие со Шрэндер — его побег, если угодно, — Спрэйк предпочитал замалчивать, как и сам Кэрни, что было обычно для безумия; диалог столь глубокий, что восстановить его можно — и то отрывочно, без уверенности — лишь по действиям. Кэрни усадил его в такси, и они потащились через плотный трафик центрального Лондона к Ли-Вэлли, где торговые центры и технопарки все еще были прослоены соединительной тканью жилых кварталов, ни чистых ни грязных, ни новых ни старых, населенных полдневными бегунами и полуживыми дикими котами. Спрэйк мрачно глядел из окна такси на пустые дома и стальные ограды. Он что-то шептал себе под нос.
— Ты эту штуку, Кефаучи, видел? — осторожно спросил у него Кэрни. — В новостях.
— В каких новостях? — отозвался Спрэйк.
Внезапно он указал на выставку цветов у входа в лавку флориста.
— Я думал, это погребальные венки, — сказал он, мрачно усмехаясь. — Печальные, но красочные.
После этого Спрэйк повеселел, но продолжал с презрением цедить: «В каких новостях?» — пока такси не высадило их у офисного центра «МВК-Каплан». Под конец рабочего дня там было тихо, тепло и безлюдно.
Гордон Мэдоуз начал с патентования генов, затем, после серии удачных запусков высокоспецифичных лекарств для швейцарской фармацевтической корпорации, без труда сколотил состояние. Специализировался Гордон на идеях и оригинальных кикстартерских исследованиях. Надувал невесомый прозрачный пузырь капитализации, толкал рынок вверх и снимал сливки за пару этапов до того, как пузырь лопался. Если так далеко зайти не получалось, Гордон выжимал все, что было доступно. В итоге «Мэдоуз Венчур Кэпиталс» расширилась, заняв весь офисный центр странной архитектуры (словно бутылку болтами утыкали), сверкающая громада которого неуютно маячила за металлическими фасадами корпусов «показательных производств» технопарка Уолтемстоу; и никто уже не вспоминал Каплана, озадаченного заучку с высоко задранными бровями, который, расквасив себе лоб о свободный рынок, ненадолго вернулся к молекулярной биологии, а затем продолжил карьеру в должности учителя ланкаширской средней школы.
Мэдоуз был высок ростом и худощав, почти тощ. Когда Кэрни впервые повстречал его, Мэдоуз, вдохновленный триумфами на фармацевтическом фронте, отпустил козлиную бородку интернет-стартапера и присовокупил к ней безжалостно яркую оранжево-шафрановую шевелюру. Теперь он носил костюмы от Пьомбо, а рабочее место его, откуда открывался мрачный пейзаж на обсаженный деревьями старый бечевник Ли-Вэлли, будто сошло со страниц свежего выпуска журнала «Wallpaper». Кресло от «B&B Italia» стояло перед столом, похожим на глыбу переплавленного стекла. На столе соседствовали, словно между ними было что-то общее, кубик «макинтоша» и кофеварка работы Соттсасса.[29] За столом восседал сам Гордон, с неприкрытым интересом поглядывая на Валентайна Спрэйка.
— Тебе стоило бы нас представить друг другу, — указал он Кэрни.
Спрэйк, в лифте проявлявший горячечное нетерпение, стоял у стеклянной стены здания и, прижавшись к ней лицом, смотрел, как двумя-тремя этажами ниже по каналу плывут навстречу наползающим сумеркам пластиковые упаковки размером с рефрижератор каждая.
— Вам лучше потом поговорить, — посоветовал Кэрни. — У него есть идея насчет нового препарата.
Он сел напротив Мэдоуза.
— Гордон, тебе стоит знать, что Брайан Тэйт насчет тебя встревожен.
— Правда? — удивился Мэдоуз. — Как жаль.
— Он говорит, что ты слишком гонишься за результатами. Он подозревает, что ты намерен продать нас «Сони». Мы не хотим этого.
— Думаю, Брайан…
— Стоит ли тебе объяснять, Гордон, почему мы этого не хотим? Мы этого не хотим, потому что Брайан у нас примадонна. Примадонна должна быть уверена в себе. Проведи мысленный эксперимент.
Кэрни поднял руки ладонями к себе и посмотрел на левую.
— Нет уверенности… — сказал он и, глянув на правую, закончил: — Нет и квантового компьютера.
Он повторил пантомиму.
— Нет уверенности, нет и квантового компьютера. Гордон, достаточно ли силы твоего интеллекта, дабы узреть очевидную зависимость?
Мэдоуз расхохотался.
— Думаю, ты не так наивен, каким кажешься, — сказал он. — А Брайан не так нервничает, как хочет показать, это уж точно. Теперь давай посмотрим…
Он нажал пару клавиш. На мониторе перезрелыми фруктами раскрылись электронные таблицы.
— Вы слишком быстро прожигаете инвестиции, — заключил Мэдоуз, глянув на них. Он поднял руки ладонями к себе, подражая Кэрни, и посмотрел на них поочередно.
— Нет денег, — изрек он, — нет исследований. Нам требуется приток капитала. Подобная сделка, покуда она выгодна для науки, не ограничит наших возможностей, а, напротив, расширит их.
— Чьи это наши? — уточнил Кэрни.
— Ты меня не слушаешь. Брайан станет главой отдела. Это все в пакете идет. Майкл, он сомневается в качестве твоей работы. Его тревожат идеи.
— Думаю, Гордон, ты готов нас продать. Я тебе вот что посоветую. Не делай этого.
Мэдоуз изучал свои ладони.
— Майкл, ты параноик.
— Представь себе, — сказал Кэрни.
Валентайн Спрэйк отвернулся от сумеречного пейзажа за окном и быстрыми дергаными движениями пересек комнату, словно нечто, увиденное в камышах, его несказанно удивило. Он наклонился над столом Мэдоуза, подцепил кофеварку, поднес ко рту носик и отхлебнул кофе прямо оттуда.
— На прошлой неделе, — возвестил он, — мне стало известно, что Уризен[30] вернулся и снова среди нас, а имя ему Старая Англия. Все мы дрейфуем в море пространства и времени. Подумай и об этом тоже.
Он развернулся и вышел из офиса, сложив руки на груди.
Мэдоуз ошеломился:
— Кэрни, кто это был, черт подери?
— Ой, лучше не спрашивай, — проронил Кэрни. И добавил непричемно: — Так что держись подальше от Брайана.