Старый граф одобрительно крякнул. Этот голодранец был явно не прост.
— Но острота и точность в деталях, столь свойственные французскому уму, не могут заменить глубины анализа, — продолжал Фриске. — Поверхностному французу никогда не понять причины и смысла немецкого подчинения. Возможно, именно поэтому Лютер появился здесь, а не к западу от Рейна. Немецкая лютеранская мораль основана на исполнении долга. Немец исполняет долг не потому, что в настоящем или в будущем его ожидает за это вечное блаженство. Он не делает это «за что-то». Он вообще не ожидает награды, подобно тому, как раб ожидает миску супа. Немецкое уважение к долгу, к власти, к порядку — результат нашего собственного свободного выбора. И в этом заключается истинное величие и благородство немецкой души. В определенном смысле… — Фриске насмешливо покосился на графа. — …в определенном… ээ-э… смысле немец сам себе Бог, сам себе Судья.
— Прекрасно сказано! — воскликнул Вернер, но Фриске остановил его почти повелительным жестом.
— Возвращаясь к моему несогласию с Вернером, я бы сформулировал его так: пусть даже королевское решение идет вразрез с истинным благом германского народа, мы, как настоящие немцы, обязаны уважать это решение в соответствии с его законным приоритетом. Так что, уважаемый господин Цвирнер, вашим главным заказом, при всем моем уважении к хозяину этого дома, является именно королевский.
Закончив свою речь, Фриске слегка поклонился и снова отвернулся к окну. «Ну?! Каково? — говорил устремленный на отца гордый взгляд Вернера. — Теперь-то уж ты запомнишь его имя…»
Но старый хитрец немедленно запыхтел трубкой, уходя от ответа при помощи густой дымовой завесы.
Зато Эрнст-Фридрих скептически хмыкнул.
— Покорнейше благодарю вас, господин Фриске, за великодушное позволение исполнить королевский заказ, — произнес он с нескрываемым сарказмом. — Ваши рассуждения об особенностях немецкой души небезынтересны и, возможно, даже имеют какие-то основания. Но при чем тут, проект восстановления и достройки Дома? Каким, скажите на милость, образом завершение этого грандиозного собора может идти, как вы выразились, вразрез с истинным благом германского народа?
Фриске тонко улыбнулся.
— Вы прекрасный архитектор, господин Цвирнер. Жаль, что ваш несомненный талант, вместо того, чтобы приносить пользу отечеству на славной ниве настоящего искусства, занят реанимацией образцов варварства и вырождения.
Граф фон Вюрстенберг возмущенно хлопнул себя по колену.
— Вы забываетесь, молодой человек! Как вы смеете говорить такие дерзости одному из лучших архитекторов Европы? Да вы знаете, кто перед вами стоит?
— Нет-нет, Ваше сиятельство, подождите… — остановил хозяина Эрнст-Фридрих. Щеки его пылали. — Это даже интересно. Я не слишком много понимаю в философской заумной болтовне об отличии французского ума от германского. Но последнее замечание господина Фриске относится к области, которая занимает вашего покорного слугу вот уже целых тридцать пять лет. Не соблаговолите ли объяснить, милостивый государь, что вы имеете в виду под варварством и вырождением?
— Вы принимаете мои слова слишком близко к сердцу, — спокойно отвечал Фриске, прислоняясь к стене и складывая руки на груди. — Я сожалею, что начал этот разговор. Извините, господин Цвирнер.
— Господа, господа… — примиряюще заговорил Вернер, выходя на середину комнаты. — В самом деле… незачем ссориться по пустякам. Да и разговор этот, собственно, начал я, а не Фриске… Господин Цвирнер, ради Бога, не обижайтесь. Ни у кого и в мыслях не было…
— Не было? — перебил его Цвирнер, тяжело дыша. — Как бы не так! Я слышу эти идиотские разговоры с тех самых пор, как я начал серьезно заниматься архитектурой. Я говорю «идиотские», потому что никто из этих господ-теоретиков никогда так и не смог связно объяснить мне, отчего они называют готику «варварством», а классицизм — «настоящим искусством». Кельнский Дом является величайшим достижением германского строительного гения, намного превзошедшим французские и английские образцы. Утверждая это, я знаю, о чем говорю, и могу доказать это фактами, хотя и не уверен, что кто-нибудь здесь сможет понять мою профессиональную лексику.
— Эрни, голубчик, — неловко промолвил старый граф. — Ну что вы, что вы… Вернер, господин Фриске, немедленно извинитесь.
— С удовольствием, — с иронической безропотностью произнес Фриске, кланяясь ненамного глубже прежнего. — Я, между прочим, уже извинился перед господином Цвирнером, но готов повторить свои извинения столько раз, сколько понадобится.
— Ну уж нет! — Эрнст-Фридрих сделал решительный жест, словно отметая все возможные возражения. — Все-таки, если позволите, я хотел бы получить объяснения. Сдается мне, что на этот раз передо мной стоит человек, умеющий формулировать… по крайней мере, там, где это касается ни к чему не обязывающей болтовни. Кто знает, возможно, способности господина Фриске простираются и на более конкретные предметы?
Граф огорченно покачал головой, Вернер ответил ему столь же расстроенным взглядом. Никто из хозяев не ожидал, что разговор зайдет настолько далеко. На лице у Фриске застыла неопределенная улыбка.
— Вы зря стараетесь меня оскорбить, господин Цвирнер, — сказал он. — Я гожусь вам в сыновья и, поверьте, отношусь с глубочайшим почтением к вашему архитектурному таланту. Видимо, сам того не желая, я наступил на вашу больную мозоль. Это случается, но судите сами, есть ли в том моя вина?
— Конечно, дядя Эрнст! — горячо воскликнул Вернер. — Фриске и мухи не обидит.
— А чтобы доказать, что за моими словами кроется истинное убеждение, а вовсе не стремление оскорбить, — продолжил Фриске, — я теперь просто обязан объяснить вам свою позицию. Готовы ли вы выслушать меня?
Цвирнер отчужденно кивнул. Он уже немного успокоился.
— Итак… — Фриске поднял палец. — Отчего я считаю готику вырождением? Скажите мне, господа: разве не напрямую связано возникновение этого архитектурного стиля с самыми темными страницами в истории христианства? Разве не отмечены те годы непрекращающимся стремлением простых верующих вывести религию из-под пяты поразившего ее иудейского влияния? Католический Рим объявлял эти народные движения ересью; одни за другими гибли на кострах альбигойцы, беггарды, фратичелли, флагелланты… Они гибли, но их жертва не прошла даром. Настоящее христианство накапливало силу, покуда Мартин Лютер не решил окончательно исход этой борьбы. Сейчас, в свете последних исследований об арийском происхождении германцев, суть этой борьбы стала намного яснее, чем тогда. Сейчас, когда мы повторяем вслед за великим Вагнером, что христианство было лишь ответвлением благородного буддизма, мы можем доказать это с фактами в руках. Но тогда… что могли противопоставить тогда несчастные флагелланты мощной машине еврействующего папства? Только свою интуицию, только голос своей арийской крови, взывающей к свободе из глубины артерий, изо всех своих сил отторгающей темное и чуждое еврейское начало!
— Эк куда хватил! — фыркнул граф. — Во-первых, господин Фриске, советую вам не забывать, что хозяин этого дома — добрый католик. Как бы вам, с вашим острым язычком, не порезать заодно и меня. А во-вторых, еврействующее папство — это уж совсем нонсенс!
— Нонсенс? — переспросил Фриске. — Отнюдь. Папы и архиепископы постоянно защищали евреев, еще со времен гностиков. Это исторический факт, который невозможно оспаривать. Но вернемся к готике. Что могло противопоставить папство тому неудержимому низовому стремлению к другой религии, простой и ясной, возвращающей в центр мироздания самого человека, его душу, его долг и добродетель? Что? — он выдержал многозначительную паузу. — Храмы! Латинское схоластическое богослужение и храмы — огромные, подавляющие, утверждающие господство непонятного, невидимого, еврейского Бога. Небесный Иерусалим!
Фриске сморщился, как от зубной боли.
— Это была самая длинная европейская война, война за истинное христианство. С одной стороны — добрые христиане с арийской кровью и верой в Христа и в свою правду; с другой — папство со своей готикой, своим еврейским Богом и своими евреями. Если уж мы говорим о Доме… посмотрите: когда было начато строительство?
— В тысяча двести сорок восьмом году, — глухо ответил Цвирнер.
— Вот именно! — подхватил Фриске. — Середина тринадцатого века, время расцвета евреев в Кельне! А когда оно было практически прекращено? Через сто лет, после того, как всех евреев Кельна ликвидировали во время чумы! Разве не так, господин Цвирнер?
— Так.
— Вот видите! Но это живучий народец… как ни режь, ему все нипочем. Трудно себе представить, но они вернулись в город! А вместе с ними вернулось и строительство — ни шатко ни валко, но оно продолжалось! А теперь скажите нам, дорогой господин Цвирнер, когда стройка прекратилась окончательно?
— В тысяча двести сорок восьмом году, — глухо ответил Цвирнер.
— Вот именно! — подхватил Фриске. — Середина тринадцатого века, время расцвета евреев в Кельне! А когда оно было практически прекращено? Через сто лет, после того, как всех евреев Кельна ликвидировали во время чумы! Разве не так, господин Цвирнер?
— Так.
— Вот видите! Но это живучий народец… как ни режь, ему все нипочем. Трудно себе представить, но они вернулись в город! А вместе с ними вернулось и строительство — ни шатко ни валко, но оно продолжалось! А теперь скажите нам, дорогой господин Цвирнер, когда стройка прекратилась окончательно?
— Строительство было окончательно заморожено в тысяча четыреста пятидесятом году.
— О! Но вам, видимо, будет интересно узнать, что совсем незадолго до этого евреи были окончательно изгнаны из города решением городского Совета. И с тех пор в течение четырехсот лет ни один камень не был положен в стены Дома! Ни один! И — какое совпадение! — все эти четыреста лет ни один еврей не вступал на святую землю Кельна! — Фриске снова сделал значительную паузу и спокойно добавил: — Полагаю, дальнейшее ясно без дополнительных объяснений.
— Конечно! — воскликнул Вернер. — Проклятые французы захватили город шестьдесят лет тому назад и сразу отменили запрет на еврейскую иммиграцию. А потом пруссаки оставили это решение в силе. И вот он результат: сейчас в Кельне уже несколько тысяч евреев. Что же касается Дома…
Он смущенно взглянул на Цвирнера.
— Гм… — граф фон Вюрстенберг, посмеиваясь, развел руками. — Дорогой Эрни, согласитесь, это и в самом деле чрезвычайно забавно. Связь, хоть, видимо, и случайна, но очевидна: нет евреев — нет строительства, есть евреи — есть строительство.
Эрнст-Фридрих сердито пожал плечами.
— Вот это я и имел в виду, когда говорил о беспредметной болтовне. Разве вы не видите, Ваше сиятельство, что рассуждения господина Фриске более чем притянуты за уши? Дом начал строиться как достойное вместилище для мощей Святых волхвов, привезенных в Кельн известным Райнальдом фон Дасселем, канцлером Барбароссы. Скорее всего, горожане особо не представляли себе, на какие расходы они идут. Так что нет ничего удивительного, что в дальнейшем Кельн испытывал постоянные материальные затруднения. Добавьте к этому разруху, войны, эпидемии, Реформацию… все это объясняет перипетии со строительством намного логичнее и проще, чем вычурная мистика господина Фриске. А уж связывать готику как архитектурный стиль с евреями — это и вовсе горячечный бред.
— Отчего это вас так удивляет? — со смехом заметил старый граф. — В последнее время евреи в моде. Вот и мой сын чуть что, так сразу принимается обвинять во всем этих мошенников.
Цвирнер усмехнулся.
— Как вам известно, Ваше сиятельство, я силезский немец. Если выражаться в терминах господина Фриске, чистокровный ариец. Мне не за что любить евреев. Честно говоря, я с ними почти не сталкиваюсь. Может быть, оттого эта нынешняя мода кажется мне нелепой. Вы делаете слишком много чести этим низменным торгашам, приписывая им чуть ли не дьявольские силы. Мое чувство пропорции просто корежится от подобного вопиющего нарушения логики.
Фриске покачал головой.
— Не стану оспаривать ваше прославленное чувство пропорции, господин Цвирнер. В конце концов, кто может апеллировать к нему, как не выдающийся архитектор? Говорю это без всякой лести.
Цвирнер сдержанно поклонился. Конфликт явно затихал в липкой паутине слов, подобно отчаявшейся вырваться на свободу мухе.
— Тем не менее, — продолжил Фриске, — я не могу не указать на другие авторитеты, не всегда архитектурные, которые отнюдь не разделяют вашу беззаботность в отношении евреев. Взять хоть вашего заказчика, короля. Отчего он так носится с идеей восстановления гетто? Оттого, что видит в еврейской эмансипации опасность, которая, по его же собственному выражению, «подрубает немецкие корни». При этом особенно Его величество боится так называемых «невидимых евреев», то есть таких, которые маскируются под добропорядочных немцев, ходят в кирху и дают своим детям немецкие имена. Пойдем дальше. Кант, как и Ваше сиятельство, именовал евреев «народом мошенников», но при этом имел в виду мошенничество намного более страшное, чем обман бедного крестьянина бессовестным ростовщиком. Они несут в наш мир разъедающую язву безответственности. Их мерзкий и мстительный Бог отрицает величие человеческого духа. Гегель как-то заметил, что бесконечный дух не найдет себе места в тайниках еврейской души, так же, как лев не может поместиться в ореховой скорлупе. Поэтому он называл их народом рабов. А Фихте утверждал, что предоставить евреям гражданские права возможно лишь при одном условии: в одну ночь отрубить им всем голову и приставить другую, в которой не будет ни одной иудейской идеи. Наконец, великий Гете, описывая свою модель идеального города, прямо говорил: «Мы не потерпим среди нас ни одного еврея». Вы можете не доверять безвестному Фриске, но, надеюсь, не откажете в определенных мыслительных способностях упомянутым мною господам?
Вернер захлопал в ладоши.
— Иногда я поражаюсь твоей удивительной памяти, — сказал он восхищенно. — Ты прямо набит цитатами.
Эрнст-Фридрих смущенно откашлялся. Компания великих имен, которую Фриске вытащил в решительный момент из рукава, как шулер — четыре туза, действительно впечатляла.
— Гм… возможно, вы правы. Как я уже заметил, мой взгляд на вещи полностью обусловлен профессией. Я предпочитаю думать языком планов, фасадов и перекрытий.
Граф отложил трубку и встал.
— Что ж, молодые люди, — проговорил он с лукавой улыбкой. — Благодарю вас за интересную беседу. Нам с господином Цвирнером надо еще обсудить некоторые детали относительно замка в Эрдрингене. Надеюсь, что тамошние готические башни не будут обвинены в подрыве арийского духа и германского величия. Не так ли, дорогой Эрни?
Все облегченно расхохотались. Инцидент был исчерпан.
Выйдя от графа, Эрнст-Фридрих решил прогуляться. Вечер стоял чудесный; дневная июльская жара спала, и в воздухе чувствовалась удивительная свежесть. Даже уставшая от зноя зелень как-то воспряла. Над Рейном носились бодрые чайки; прозрачная волна играла разноцветным галечником на берегу.
«Какое чудо… — думал архитектор, спускаясь к воде. — Покой и равновесие природы. Вот уж где действительно все пропорционально. Ну разве не смешны наши глупые склоки перед лицом этой спокойной и мощной красоты? Поставить заносчивого голодранца Фриске рядом с добрым и медлительным великаном Рейном… пусть-ка попробует тогда порассуждать о величии человеческого духа. Тьфу! Наглый комар, жужжащий в душных гостиных…»
Но что лукавить… как бы ничтожен ни был этот комар, он ухитрился-таки вывести Эрнста-Фридриха из равновесия. Что он там вякнул про «больную мозоль»? — «Наступил… сам того не желая…» Обиднее всего, что, желая или не желая, но подлец оказался прав: эта тема действительно являлась больной для знаменитого королевского архитектора.
С самого раннего детства, с тех пор, как Эрнст-Фридрих помнил себя, он твердо знал, что будет строителем — архитектором, мастером, бригадиром, как все мужчины в длинном роду силезских Цвирнеров, корни которого уходили в темноту средневековья и терялись там, где-то между Тридцатилетней войной и Реформацией. Он учился в Бреслау и Берлине, работал у маститого Шинкеля и все время слышал только одно: классицизм, классицизм, классицизм. Классицизм и эллинская гармония; классицизм и героика римского характера; классицизм и титаны Возрождения; классицизм и высоты германского духа. Он просто не знал ничего другого, вместе со всеми смеясь над бессмысленностью затейливых французских пинаклей и нелепыми подпорками контрфорсов. В самом деле, чего стоит архитектура, которая нуждается в укосинах для того, чтобы выдержать свод?
Но потом мастерская Шинкеля получила заказ на восстановление и достройку разваливающегося кельнского Дома, и молодой силезец перестал смеяться. Наоборот, раз услышав божественную музыку устремленных ввысь колонн и шпилей, он уже не понимал, как мог восхищаться грубой приземистостью классицизма. Поездки в Реймс и в Амьен довершили переворот. Коллеги пожимали плечами, слушая его восторженные отзывы. Тогда-то он впервые и столкнулся с презрительным клеймом «архитектура вырождения» по отношению к своей новой любви — готике. Поразительно, но с той поры не проходило и месяца, чтобы какой-нибудь идиот не повторял эту чушь в присутствии Эрнста-Фридриха. «Вырождение против Возрождения»… безмозглые бараны! Немудрено, что к пятидесяти годам эта тема превратилась у него в больную мозоль.
Поначалу неприятие готики со стороны немецких коллег Цвирнера еще можно было объяснить ненавистью к французам. Но услышанное сегодня и вовсе не лезло ни в какие ворота! Еврейская готика! Надо же такое придумать! Небесный Иерусалим! Полнейшая нелепица!