– Ты потерпи, милый! Ты Богу-то душу отдавать не торопись! Еще чуть! Малость совсем малую! Князю-то что сказывать, как не дойдешь, а? – словно через толстое ватное одеяло доносилось до Николая Сергеевича.
– Милован?! – когда, наконец, расплывчатое пятно перед глазами вдруг приняло более или менее четкие очертания, выдохнул пенсионер. – Скачет кто-то! Всадники Апокалипсиса, – вновь начал проваливаться в забытье…
– Кто скачет-то?! Где?! Никола?
– Там, – не имея сил, даже чтобы указать рукой, слабо кивнул пенсионер.
– Я. Я живо! Я… Сейчас… Мигом… Я, – не зная, что и делать, метался Милован. И друга оставить он не мог, и оставаться в неведении, не зная, что за опасность таит за собой густой туман.
– Кто такие?! – властный голос положил конец сомнениям лихого. – Чего по лесу ночью, а?! Лихие, что ль?! С такими нынче разговор короток!
– Тверд! – вместо ответа вскрикнул Милован. – С Николой мы! К князю! Занемог он в пути. Думал: грех на душу… не дойдет же! – Булыцкий стремительно провалился в черную яму забытья, но по ходу молнией мысль пронеслась в голове: «Каменья в котомке тянут».
Уже сквозь сон вроде как пение почудилось Булыцкому да шуршание с поскрипыванием что ли странные, словно бы что-то вращалось у уха самого. Долго понять не мог, что такое. И сил глаза открыть просто не было; тело сковала невероятная слабость. Так, словно бы выпотрошенную мумию впопыхах набили ватой и отправили на плоту куда-то вниз по реке. Голова кружилась, ощущения тела были какими-то невероятно зыбкими. Лишь только пульсирующая боль на обветренном лице была по-настоящему реальной, вот только не знал Булыцкий: радоваться этому или нет.
Боль мало-помалу отпустила. Ну или пенсионер с ней свыкся настолько, что перестал замечать. Поэтому, набрав воздуха, он попытался кликнуть кого-нибудь; с губ сорвался лишь слабый стон. Впрочем, и этого хватило, чтобы шорох с пением прекратились, воздух рядом с Николаем Сергевичем пришел в движение; кто-то, бережно приподняв голову пенсионера, аккуратно прислонила к губам плошку с теплой настойкой. Жадно приложившись, Николай Сергеевич тут же пораженно отметил: а ведь это же настой коры ивовой! Той самой, что они с Милованом несли князю.
– Что, что с князем? – едва оторвавшись от плошки, прохрипел пенсионер.
– Чего кажешь? – пропел под ухом чей-то мелодичный голос.
– Князь, говаривают, хворый… И дитя его – тоже, – через боль в горле просипел пенсионер.
– Ладно все с ними, – в ответ пропела собеседница. – Милован чудо-настойку твою сготовил для всех, слава Богу. Глядишь, скоро свидитесь.
– А, – без сил откинулся на скамейке тот, не в силах даже понять, как толковать эту фразу.
В тот день он еще несколько раз проваливался в забытье, коротко приходя в себя, чтобы, послушав пение незнакомки, напиться отвара и снова забыться. На следующий день, почувствовал себя уже настолько лучше, что смог открыть глаза, чтобы понять, где он оказался.
Посреди огромных размеров избы, согревая пространство, неторопливо тлел пень. По стене – ладно скроенная лавка, судя по размерам, служившая хозяину и кроватью. Сам Николай Сергеевич располагался у противоположной от ложа стены, так, чтобы постоянно оставаться в поле зрения. Чуть в стороне – отгороженный угол; судя по всему – женская часть. У изголовья его «кровати» сидела молодая девушка и, ловко удерживая веретено, вытягивала кудель[65] да наматывала длинную нить на деревянный стержень[66]. Простое льняное платье, поверх которого была накинута длинная накидка, напомнившая трудовику мексиканское пончо, с той лишь разницей, что она была перетянутая поясом[67], подхваченные просто, но красиво обшитым тканью обручем волосы, замысловатые обереги у висков, длинная русая коса.
– А? – без сил закрыл он глаза. – Прялка… А чего не ножная?[68] – просипел он, однако тут же сообразив, что забегает далеко вперед, снова закрыл глаза.
– Чего молвишь? – Девушка, оторвавшись от своего занятия, склонилась над пенсионером, да так, что кончики длинных русых волос пощекотали нос и лицо пожилого человека. В ответ тот лишь, промычав, отвернулся. – Чудной! – звонко рассмеялась та, а затем, достав откуда-то влажную тряпку, принялась бережно вытирать лицо больного. И, хоть делала она это без тени кокетства, ух как перехватило дыхание у Булыцкого. Уж здоровым как был и не думал, что кровь взыграть так может, а уж хворый – и подавно! Жадно запоминая ощущения, он на всякий случай согнул ноги в коленях да так и остался лежать, сквозь полуприкрытые глаза смотрел на сидящего у изголовья ангела. – Две ночи в горячке маялся, – зазвенел голосок. – Уж и свечки поставили, и сам Киприан денно и нощно молитвы за здравие твое читал, и настойки наварили, так, чтобы и тебе, и князю с княжичем впрок, – улыбаясь, продолжала рассказывать та. – Упрел. В баньку тебе бы, да рано еще; слаб. Тверд с походу вернется, так и стопит на двоих. Дух больной вон чтобы разом единым.
– Спасибо, – все, что нашел прохрипеть в ответ Булыцкий, про себя отметив потрясающее сходство девушки с супругой своей покойной Зинаидой. Один в один!
– Во здравие твое, – улыбнулась та и, закончив вытирать лицо больного, встала со скамейки и снова села за прялку. Минуту просидели в полной тишине; девушка – занятая своим делом, Булыцкий – ошарашенный произошедшим. Затем, собравшись с духом, прохрипел Николай Сергеевич:
– Звать-то тебя как?
– Матрена, – почему-то потупив взгляд, улыбнулась та. – Дворовая его.
– Угу, – протянул тот, снова закрывая глаза. Через мгновение до слуха пенсионера донеслось мелодичное пение; то девушка, занятая пряжей, затянула красивую грустную песню.
Затаив дыхание, пенсионер слушал волшебный напев. Ох и побежали мурашки по коже! Лет пятьдесят не слыхивавший такого, Булыцкий боялся даже чуть шумнее вдохнуть, только бы не спугнуть эту зыбкую тень, вернувшую пришельца прямиком в его детство, когда он, будучи еще совсем зеленым мальчишкой, вечерами сидел рядом с бабушкой, точно так же тянущей нить и напевающей о чем-то там своем. Под эти волшебные напевы Николка и не замечал, как глаза слипались и дремота теплым одеялом укрывала набегавшегося за день сорванца. Тогда он частенько засыпал прямо на старом, обитом кожей диване. Как щитом, укрытый мягким ватным одеялом, сопел он, прилипнув щекой к потертой, кое-где потрескавшейся от возраста кожаной обивке. А бабушка так и сидела рядом, занимаясь своим делом, дожидаясь, когда проснется любимый внук. Иногда, устав от монотонного занятия, она просто садилась у изголовья и, поглаживая густую шевелюру внучка, негромко рассказывала древние, как мир, сказки.
Так, на диване, спал он обычно час-два, чтобы потом, проснувшись и сонно потирая кулачками глаза, вместе с бабушкой перебраться на лежанку. И вот там уже, поплотнее завернувшись в тулупы да овечьи шкуры, вдыхая сладковатый аромат прихваченных в вязанки луковиц, он безмятежно засыпал до самого утра.
– Никола? – вернул мужчину к реальности мелодичный женский голос.
– Чего? – вздрогнув, открыл он глаза.
– Случилось что?
– Чего говоришь? – еще не сообразив, что происходит, ворочал головой Николай Сергеевич.
– Уснул ты, да всхлипывать во сне начал, что дитя малое.
– Наверное, – тяжело вздохнул…
– Душа хоть и светлая у тебя, да неспокойная, – скромно улыбнувшись, потупилась Матрена и, отчего-то вдруг покраснев, снова взялась за веретено, а Булыцкий, приподнявшись на локте, так и остался лежать, ошарашено глядя на странную девушку.
– Одолел хворь, чужеродец? – В дом вошла высокая статная женщина в добротных одеждах. Неодобрительно, как показалось Николаю Сергеевичу, посмотрев на девушку, та подошла к выделенной пенсионеру лавке. – Ладно Матрена за тобой приглядывает? – высокомерно поинтересовалась та у гостя.
– А тебе забота какая? – шикнул в ответ мужчина. Затем, сам не зная зачем, добавил: – Ладно. Благодарю, – попытался поклониться он, что, впрочем, не очень получилось. – Хозяйкой, что ли, будешь?
– Прямо как братец сказывал, – не отвечая на вопрос Николая Сергеевича, продолжала та. – Строптив, груб, невежда. Только что руки золотые, смекалист да собой хорош.
– Вот уж спасибо, – пробурчал в ответ тот.
– Надолго здесь?
– Пока не надоем, – огрызнулся в ответ тот.
– Матрену за тобой приглядывать приставили, – холодно отвечала та. – Подсобить если, чего принести, а то и просто – девка если нужна. – Не продолжая, та кивнула на сжавшуюся Матрену. – Артачиться если будет, или не так что если, ты скажи. Образумлю. И чего Тверд тетешкается с тобой, – бросив взгляд на опешившего от такого пришельца, та вышла прочь.
– Вот мегера-то! – обалдело выдохнул Булыцкий.
– Алена, – негромко проговорила Матрена. – Тверда сестрица. Мужа стрелой сразило, как от Тохтамыша отбивались. Сама не своя. Тебе, ежели чего надо, так ты говори. Не откажу, – совсем тихо прошептала она.
– Тьфу ты, пропасть! – поняв, о чем твердили ему женщины, зло сплюнул трудовик. – Ты сыновьям моим в жены и то мала будешь! Поди прочь! – Девушка, закрыв лицо ладонями, скрылась в женской половине. – Вот пропасть-то! – зло поцедил трудовик.
Следующие несколько дней он провел, набираясь сил. Мало-помалу поднимаясь на ноги, он, сначала при помощи девушки, а затем и сам начал совершать небольшие прогулки по избе. Тоже ведь сначала – в день по нескольку шагов; пока голова не начинала идти кругом, а затем – все больше и больше. Так что уже дня через четыре вышел на крыльцо дома Тверда.
Отвыкший от яркого солнечного света Николай Сергеевич зажмурился, едва лишь распахнул дверь предбанника, сбитого по образу и подобию того, что соорудил он в своей келье. Лето с осенью окончательно сдали позиции, и зима вступила в права, для начала плотно укутав землю толстой снежной шубой. Потом новоиспеченная хозяйка разогнала прочь тучи, щедро посыпав снежную шубу миллионами ярко горящих бриллиантов.
В столице много переменилось. Первое, что бросилось в глаза, – так это оживление, царящее на стенах Белокаменной. Сотни человек, как муравьи, работали, поднимая к небу не законченные до нашествия стены. Простейшие подъемные механизмы тащили кверху корыта с каменными блоками правильной прямоугольной формы, на верхушках стен, о чем-то задорно переругиваясь, работали каменщики, а внизу, у подножия, носясь туда-сюда и подвозя на тачках каменные блоки и складывая их в ровные штабеля, бегали молодые крепкие парни.
– Эх! – прислонившись к стенке, мечтательно прикрыл глаза Николай Сергеевич. – Мне бы тех каменьев хоть чуть! Впрочем, то была лишь мечта. Насколько мог упомнить сейчас преподаватель, известняк, служивший основным строительным материалом для стен, привозили по реке; километрах в сорока от строительства находилось месторождение этого камня. А раз так, то ценность еще ту представлял. По крайней мере, заполучить его просто так возможности не представлялось никакой. Да и потом, даже утащи он несколько плит, все равно они были уж слишком велики и громоздки для организации печи. Да и запомнился ему хорошенько тот крест с колесованным на нем за воровство мужиком, хотя, конечно, и не очень уверен был Николай Сергеевич в том, что на самом деле видел он это, а не в горячке.
Еще через пару дней окреп он настолько, что смог посетить князя. Правда, к собственной радости, вначале попав в баню в доме Тверда. И теперь, вымытый и набравшийся сил, стоял он перед лежащим на скамье правителем.
– Ну, здрав будь, чужеродец, – откашливаясь в кулак, просипел Дмитрий Донской. – Вишь, вон, как оно; все больше меня слабым да немощным видывать тебе удается, чем при делах княжьих. Судьба, что ли, такая, Никола?
– А ты мне вопросов таких не задавай, Дмитрий Иванович, – пожал тот плечами. – Мне и моей-то судьбы знать неведомо, а ты про свою вопрошаешь. Прости, если что не так говорю, да и сам уже ведать не ведаю, чего оно, да как.
– Бог простит, – вновь закашлявшись, отвечал собеседник. – Будь другой кто, так после слов таких в поруб прямиком, да и дело с концом. Да ты у нас с норовом, – Булыцкий молчал, не желая вновь наломать дров. – Судьбу ведать – грех, – продолжал между тем Дмитрий Иванович, – да уж зело иной раз хочется, ну хоть глазком единым. Оно, вон, грех – грехом, а ты явился да крови великой не дал пролиться. Где же грех тот? Славе княжества Московского не дал пасть; чего худого? Киприан вон говорит, хоругвь православия еще выше над миром всем подняли победе благодаря великой, – снова закашлявшись, закончил тот. – Чего принес-то? – не выдержав первым, кивнул князь на торчащие из торбы валенки. – Уж ведомо: коли дар какой от Николы, так все слава Богу. Все диковина.
– Примерь, князь, – ловко достав из торбы неведомо как сохраненные в пути валенки, протянул он их хозяину хором. – Ладная обувка, ноги чтобы в тепле держать. Оно семь веков пройдет, так только ее и будут носить.
– А что грубы так? – поморщившись, прогудел Донской. – Ни тебе яхонтов, ни каменьев. Как и не князю то в дар?
– А где же я тебе каменьев сыщу-то в монастыре-то? – опешил Булыцкий. – Помилуй, князь! Мне что, оклады с икон обдирать?
– Да не греши ты! – сверкнув глазами, повысил голос Дмитрий Иванович. – Где оно видано, чтобы иконы оскверняли в угоду делам мирским?! Ри́зы[69] обдирать… Татарин, что ли?! Хотя, – чуть успокоившись, продолжил муж, – и твоя правда есть: откуда каменья в ските Сергия-то?
– Ты бы примерил! Украсить вон дело немудреное; мастеров у тебя нет, что ли? По ноге лишь бы сели. – Заставлять себя дважды просить князь не стал. Кряхтя и отфыркиваясь, натянул он сначала один валенок, затем и другой. – Ну, каково? – волнуясь, словно школьник, поинтересовался преподаватель.
– А хороши, пожалуй что, – и так и сяк примеряясь к обновке, вынес вердикт правитель. – Великоваты если, – все так же задумчиво произнес он. – Да теплы, ничего и не скажешь, – продолжал.
– Оно пару такую сделать – людины три, да работы дня на два, а то и на три, – уже нащупав болевые точки, под руку поддакнул пенсионер. – Шерсти вон только упастись впрок, и ладно.
– Трое, говоришь? – оживился князь. – И дня божьих два?
– И ноги в тепле, – подбавил масла в огонь учитель. – Вон уже и люди обученные есть в монастыре Троицком. Им хоть сейчас шерсти дай; начнут сразу же.
– А ну-ка, Никола, давай, – проглотив наживку, скомандовал князь. – Ты рукастых тех как кличут-то, порасскажи, да людей я пошлю за ними.
– А я? – растерявшись от такого поворота, пробормотал Булыцкий.
– Чего ты?
– Того, что мне бы попасть в монастырь. Не взял кое-чего. Забыл, – добавил он, чуть промолчав. – Да и ладно, а то ведь точно не донес бы. В пути вон живота не лишился чуть.
– Вот что скажу тебе, Никола, – сев на лавку, закашлялся Дмитрий Иванович. – Время нынче неспокойное; шастают вон по лесам. Самого-то Бог от встречи с такими миловал, да едва разминул. Не так, что ли?
– Так, – чуть подумав, согласился Николай Сергеевич.
– Оно хоть и наказано всем: язык за зубами держать, да все одно слухи, что ручейки; камнями не заваливай сколь, да все равно дорогу пробьет себе. Про чужеродца теперь только ленивый не балакает; сам же видел, сколько народу в монастырь идет, – усмехнулся Дмитрий Иванович. – Да и твое счастье только в том, что чуть не архангелом рисуют тебя до сплетен охочие. А так, кто придет, и не признает в тебе спасителя-то. Вот, только-то до потехи охочие несолоно хлебавши уходят. Некомат вон только признал в тебе кого надо. Признал да в келье чуть не спалил тут же.
– Откуда знаешь-то?
– Милован тебя дотащил; худ хоть сам здравием, да все равно в доброй памяти да в своем уме остался. Ты пока в горячке метался, так он и рассказал, что да как.
– Милован? Как он?
– Ладно. Кабы не снадобье твое, так хуже было бы. И ему, и тебе, и мне с княжичем, – закашлявшись, закончил он.
– А от кашля хочешь? – напоровшись взглядом на ряд уцелевших банок, украшающих полку стеллажа, выполненном точно по образу и подобию того, что он собрал в Троицком монастыре, всполошился пожилой человек.
– Так не помогло же снадобье твое.
– А то не снадобье. То – вон, – кивнул он в сторону склянок.
– Что? Есть, что ли, их? – отследив взгляд преподавателя, искренне поразился Дмитрий Иванович.
– Во, удумал, – рассмеялся вдруг Булыцкий. – Банки! Стеклянные! Есть?!! Ой, князь, уморил!!! – держась за живот, хохотал он, да так задорно, что и сам правитель, поперву нахмурившийся, вскоре присоединился к пришельцу. – Прости, – вытирая слезы, выдохнул Николай Сергеевич. – Сколько лет живу, такое впервые слышу.
– Делать-то что с ними? – тоже придя в себя и, пусть и с трудом, но вернув лицу грозное выражение, поинтересовался Дмитрий Иванович.
– Объясню позже, – аккуратно взяв драгоценность, пенсионер внимательно осмотрел ее на предмет трещин и сколов. Ничего. Целая вроде. – Покажу, вернее, – продолжил он. – Подготовиться надо бы.
– А как задумал чего? – нахмурился правитель. – Не княжье дело – диковины на себе пробовать! Не бывать такому!
– Чего?! – не понял Булыцкий.
– А того, – повысил голос великий князь Московский. – Тебе же вон Некомат и золота сулил, и почестей. Или путаю чего? Или не так все?!
– А чего не так-то?! – разозлился вдруг Николай Сергеевич. – Все так! Сулил! Говаривал: тут не верит никто, да то и дело порубом грозятся или, чего хуже, на кол посадить. А еще, говаривал, что хоть и Московию спас, а живу с монахами в ските, хотя и во дворце с дожами мог бы. Князь не ценит, мол. Спасибо даже не сказал.