Шестая часть
Теперь, по мере того, как открывались все новые и новые карты, Николай Сергеевич крепко призадумался: а что теперь? Изменившийся фрагмент истории потянул за собой целую цепочку событий, которых в принципе быть не должно было, и, что самое скверное, совершенно непонятно было, во что теперь все это выльется.
С другой стороны, и отступать было ну совсем некстати; особенно теперь, когда худо-бедно все начало складываться как нельзя лучше для пенсионера и планов его реализации. Вон и Некомат со смутой своей тоже ведь на руку. Не уверен был Николай Сергеевич, что правильно было самому передавать смысл предложения змея того, но при случае в разговор ввернуть, несомненно, был смысл.
И гнев Тохтамыша – опять же, на руку. Теперь, когда над крепнущим княжеством вновь навис дамоклов меч великой беды, охотней князь прислушиваться будет к советам раз уже спасшего пришельца. Да и сорванные с окрестных земель мастеровые да смерды решали вопрос о качественной рабочей силе. И наверняка каменщики были среди них толковые. Ну, по крайней мере, очень рассчитывал на то трудовик. А там, и глядишь, кирпичных дел мастера сыщутся, а, даст Бог, и стеклодувы! Если так все, то такой рывок будет вперед, что все, что до этого творилось, – так, лепет детский.
Хотя, по правде говоря, теперь уже и сам Булыцкий не уверен был в том, а как теперь развиваться события будут и к чему теперь готовиться, да что нужнее теперь: оружие да технологии военные, или все-таки селекция да земледелия технологии, невиданные доселе. А это от того зависело; пойдет ли Тохтамыш на Тебриз, или вновь на Москву войска двинет, счеты за обиду нанесенную сводить? И хотя мощь нового объединенного княжества многократно усилилась, а все равно сомнения терзали преподавателя; ладно Тохтамыш, а если Тимур походом на Русь отправится? Тамерлан ведь поражений не знал. А еще – жестокостью своей прославился на века вперед. Вот теперь он начал понимать слова старика про непролитую кровь и воздаяние.
– Как думаешь, – обратился он к мерно шагающему Миловану, – старик тот… Ну, что нас принял, он мудрец какой или как?
– Волхв[63], – ни раздумывая ни секунды, отвечал дружинник.
– С чего бы?
– Воду заговорил, нас от бед уберег, исчез… Волхв, – уверенно повторил он.
– Городишь чего? Какую воду? Что за заговоры?
– А ты думаешь, хворь моя от настоя твоего ушла? Так и сам ты говорил: не от кашля отвар тот! А твоя тогда слабина делась куда, а? Ты же тоже глоткой, вон, слаб был. А чего в итоге? А ничего! – сам ответил на свой вопрос бородач. Николай Сергеевич промолчал, однако в словах товарища была убедительность. – Да и про беду знал он. Знал, оттого и в землянке запер своей.
– А может, он и напал? – встрепенувшись, ответил Николай Сергеевич. – Может, запер, чтобы не мешались, – скорее, не для того, чтобы возразить, а для того, чтобы Милован окончательно развеял его сомнения по поводу старика, добавил трудовик.
– А чего тогда пускать было к себе? А кормить да выхаживать? Нет, Никола, не прав ты, – не замедлил с ответом его оппонент. – Не пустил бы он к себе, – подохли бы прямо на улице. Ты – не знаю, а я – точно богу душу отдал бы, – совсем тихо закончил бородач.
– Нечего тут тебе возразить, – каждое слово взвешивая, аккуратно отвечал пенсионер. – Ну разве что в грядущем все эти былины про волхвов за россказни держать будут. Так, мальцам на потеху.
– Сам ты россказни! – почему-то рассердился его товарищ. – Есть они, хоть и гонимые нынче! Митрополиту неугожие, да все одно… – с горечью махнул он рукой.
На том беседа их и прервалась и дальше, подгоняемые тревогой и страхом, топали уже в полной тишине.
То морозило, а то и теплело. Зима еще не вступила в свои права, хотя и понятно было: вот-вот переможет она стремительно теряющее силы и власть лето. Второй день подряд уже моросило. Так, что даже сам воздух, сгустившись, дымкой оторвался от остывающей земли, плотность набирал ото дня в день, сократив видимость буквально до нескольких шагов. Впрочем, угрюмо шагающему вперед Миловану было все равно. Казалось, и с закрытыми глазами доведет он до Москвы. Дохать, правда, от сырости этой начал по новой, да так, что Николай Сергеевич опасаться всерьез начал; не случилось бы чего с товарищем его. Впрочем, нахватавшись сырого воздуха, и сам начал чувствовать, как по телу, ломя суставы и дурманя голову, начал расползаться жар. Только то и радовало, что деревеньки все чаще попадаться начали. Сначала, конечно, тьфу, а не деревни: три-четыре землянки, жмущиеся к пестрящему черными заплатками выжженной земли лесу.
По мере продвижения, деревушки эти разрастались, хибары-одиночки перерождались в некое подобие бараков, в которых вновь прибывшие поселенцы хоть как-то, хоть бы и скопом, пытались на зиму глядя прижиться на новых для себя землях. Причем и невооруженным взглядом видно было, что все – кое-как. Впопыхах и бегом. Княжьей волей сорванные с родных земель, переселенцы, не успев приспособиться к новому месту, вызывали лишь жалость. Убогие строения на отвоеванных у леса клочках обожженной, кое-как перепаханной земли. Новоселы, видать, впопыхах, так, до зимы чтобы, пытались поспеть обжиться на новых для себя землях, потому кто во что горазд пытались освоиться на чужбине. Кто-то, сладив хотя бы временное, но жилье, бросался обрабатывать землю, как-то там засеивая щедро сдобренную золой землю озимыми. Кто-то наспех, из невесть где собранных каменьев, ладил домницы, кто-то – рыл колодцы, выкидывая землю прямо на стены да крыши больше на склепы похожих халабуд, а кто-то, запасшись глиной, уже лепил посуду, выставляя ее прямо у «порогов» жилищ. Во все стороны ворочая головой, Булыцкий дивился примитивности быта переселенцев. Сталкиваясь взглядами с измученными, одетыми в лохмотья стариками да бабами, Николай Сергеевич лихорадочно соображал, а что же тут можно предложить из того, что ведомо ему самому так, чтобы занять этих горемык, и вообще; что теперь делать! Знакомая с института история начала меняться, да так, что теперь уже и непонятно было; а делать-то что…
Второе, что бросилось в глаза, – практически полное отсутствие мужчин; лишь дети, подростки да старики. И без того измаянный жаром мозг тут же принялся рисовать фантастические картины одна страшнее другой. То – мор какой-то, выжигающий исключительно лиц мужского пола определенного возраста, то внеплановый поход жаждущего возмездия Тохтамыша, против которого поднялись все, способные держать в руках оружие, а то и просто – разгул лихих, к которым и поспешили присоединиться отчаявшиеся мужчины. То, кстати, о чем и говаривал Некомат.
– Стены вокруг Кремля Белокаменного от матери-земли отрывают, – словно бы прочитав мысли товарища, прогудел Милован. – Оно хоть и зовется так, а все одно – укрытия все больше деревянные. А тут тебе – и людина, и мастеровые. И нищета князю в помощь, – задумчиво добавил он. – Мужики вон за харч рук не покладая с зари до ночки во славу Божию дела, князю угодные, вершат. Так, даст Бог, к следующей зиме управятся. Нет на Руси стен каменных. Тверской князь все больше на убранство церковное тратился; ему все надел его центром земель всех виделся. Одни двери о железе во что обошлись да полы мраморные?! А толку с них, коли стены деревянные-то? – закашлялся он вновь.
– Князь всех на строительство бросил? – превозмогая головную боль, переспросил преподаватель.
– А то, – с готовностью отвечал бородач. – Дмитрий Иванович, он зело как умен. Как мужики при заботах, да хоть бы и в нищете, так и про дела лихие мыслить некогда. Скоро нижегородские подойдут, так их – на расчистку леса. Ртов вон сколько поприбавилось-то; мать-земля не прокормит; новые нужны земли-то. Хотя сами-то и дали маху, – чуть подумав, продолжил он. – Тогда не подумали, да и землянок даже не подготовили; вот их по слякоти да по сырости и ладили. Народу перемерло – пропасть! А еще сколько мается. Сейчас вон спохватились; теперь для нижегородских заранее места ладят; хоть какое, но жилье. Зиму бы протянуть, а там все легче пойдет!
Булыцкий не ответил ничего, да только в очередной раз подивился прозорливости да мудрости московского князя, разом ошибку понявшего свою, да теперь, хоть и с опозданием, но и за эти проблемы взявшегося. А взявшись, избежав целого вороха проблем.
Впрочем, было видно, что не только этим поддерживался порядок. Нет, нет, но напарывался он взглядом на несчастных, висящих на перекладинах. Конечности таковых, неестественно-безвольно, плетьми свисали вниз, лица – перекошены гримасами боли и ужаса, живот, руки и ноги – залиты кровью[64]. Тела, лишенные хоть какой-то одежды, кроме грубых тряпок, скрывавших срамные места, уже облепили птицы, жадно расклевывавшие внутренности. Случалось и так, что приговоренные были еще живы, и тогда Булыцкий, не выдерживая, затыкал уши руками и, уткнувшись взглядом в землю, тупо брел вперед; лишь бы не видеть и не слышать хрипов и стенаний обреченных.
– Гляди, Никола, портки твои пригодились, – Милован как-то окликнул товарища.
– Чего? – Пораженный увиденным, подняв глаза, Булыцкий обалдело замер. То, что он принял за тряпки было пусть убогими, но копиями его боксерок, а то, что за грубую материю – настоящим орудием пытки, сплетенным из грубой материи с тщательно вплетенными в нее колючками и шипами так, что при надевании, а тем паче при фиксации тела приговоренного на перекладинах, те нещадно рвали плоть жертвы. – Тьфу ты! – сплюнув, перекрестился тот.
– То – для вороватых, – спокойно пояснил тот. – А еще, – княжьи есть да боярские. Те – загляденье, – как показалось Николаю Сергеевичу, даже с завистью в голосе, говорил бородач.
– Тьфу ты, – повторил Николай Сергеевич, вдруг разом потеряв силы, тяжко повалился на землю.
– Ты чего, Никола?! – бросился на помощь верный Милован. – Никола! Никола! – потряс он товарища за плечо. – Ох, бедолага, – сообразив в чем причина, закашлялся бородач. – Аж жаром полыхаешь; не дай Бог до беды довести! Идти-то – малость самую осталось, а тут – на тебе. – Стащив с пояса баклажку с остатками ивового настоя, тот приложил ее к иссушенным губам Николая Сергеевича. Едва только почувствовав влагу, тот жадно приложился в горлышку, одним махом допивая остатки терпкого напитка. – Вот и ладно, – засуетился Милован. Вот и хорошо. Сейчас, Никола. Потерпи. Еще чуть-чуть. В хате оставлю тебя, да сам в Москву за подмогой полечу. Я – мигом. Я – птицей. Ветра быстрее, – суетился он вокруг товарища, поднимая его на ноги.
– Уйди. – Чуть придя в себя, пенсионер попытался оттолкнуть от себя товарища. – Чего ты меня… Как бабу! Лапаешь… – задыхаясь, прохрипел трудовик.
– Бабу, так ту – со знанием надобно бы, – огрызнулся в ответ сопровождающий. – Тебя же, как медведя, в охапку надо, да с маской на харе, чтобы не учудил ничего!
– Сам ты – медведь! – Неуклюже поднимаясь на ноги, трудовик, повиснув на палице, таки принял вертикальное положение. – Пошли! – Хватанув студеного воздуха, он закашлялся тяжким, со свистом кашлем.
– Куда пошли?! – взвился в ответ дружинник. – Тебе сейчас дорога прямая к мосту Калиновому! Мало того, что сам Богу душу отдашь, так и князя с княжичем не спасешь! О себе заботы никакой, так хоть о других подумай!
– Гляди, Милован, – неожиданно ловко поднявшись и ужом вывернувшись из объятий товарища, Николай Сергеевич обалдело огляделся по сторонам. – Гляди-ка! – Туман плотным одеялом накрыл все, спрятав под своим брюхом и лес, и окрестные деревушки, и саму дорогу. Со всех теперь сторон на путников навалилась плотная пелена, да так, что и непонятно стало теперь, а вообще, где товарищи: на земле, на небесах или в самой преисподней? За последнюю версию говорила перекладина с колесованным на ней бородатым мужиком. За первые две – больше ничего.
Плотная дымка, напитав в себя влаги, наполнила воздух сочными, яркими звуками, со всех сторон окружившими пенсионера и его спутника. Хриплые крики воронов, завывания псов да чуть слышные постанывания стволов деревьев. Туман, раскинув крылья, одеялом лег на землю, заполнив пустоты и пожрав расстояния, время и окружающие предметы. Потонув в океане разношерстных звуков, путники, уныло ссутулившись, побрели вперед.
– Милован, – окликнул товарища Николай Сергеевич.
– Чего тебе, Никола? – хмуро отозвался тот.
– Долго еще?
– Невмоготу, что ли, совсем?
– Невмоготу, – остановившись и буквально повиснув на своей палице, прохрипел пенсионер.
– А нет бы послушать других! – хрипло отвечал лихой. – Сказано же было – останься где, полежи. А я пока – за подмогой! Нет! Все переладить неймется тебе. Кому теперь легче? – закашлялся Милован. – Теперь разгляди что! Да и не пустит никто… А ну как лихие или бесы?! Пошли! – схаркнув, просипел бородач. – Даст Бог, дойдем.
– А ты чего такой лютый? – ртом хватая тяжелый влажный воздух, выдохнул Николай Сергеевич.
– По сторонам смотри да не зевай! – бросил тот, но через несколько секунд уже мягче добавил: – Чутье, что у зверя дикого; ни разу не подводило еще. Вот и сейчас чую: лихо рядом. Ты, Никола, помалкивай, слушай да по сторонам гляди.
Неуютно так почувствовал себя Булыцкий после слов этих! Настолько, что, забыв и про жар, и про усталость, и про мерно ухающую в висках боль, трудовик поплелся вслед за товарищем. И тут же мерещиться начали тени зловещие за каждым силуэтом, из тумана выныривающим. А тут и жар, что, казалось, веки горят! И днем нечисть всякая виделась, а в тумане вечернем – и подавно. А еще особенной какой-то зловещей статью звуки окружающие наполнились. Нервно ворочая головой, Булыцкий пытался углядеть хоть что-то в густом, словно кисель, тумане.
– В тумане ни бельмеса не разглядишь, – негромко, словно сам себе что-то там говоря, бормотал Милован. – Все едино становится, перемешавшись. Очам враг, да ушам – брат. Туман травины рост донесет до слуха да росины рождения звук. Вдруг развернувшись и подняв глаза, бородач в упор посмотрел на товарища. – Туман – друг. Туман – брат. Туман – спаситель, – чуть слышно, словно заклинание бормотал бывший лихой, едва шевеля растрескавшимися губами. – В тумане судьбы все на один лад видятся, да ведь не одно и то же! Как в тумане идти да все по-своему вершить, так и след незаметен. Как туман сойдет, так и грех виден. Кровь непролитая воздаяния потребует. Судьба измененная – искупления. Куда там ни пойди, а все одно: дорога ладная – одна. – Взглянув в глаза товарищу, Николай Сергеевич аж отпрянул; аж горели они, как два камня драгоценных! – Как туман сойдет, так и откроется истина! – надвигаясь на товарища, тянул он костлявые ручки прямо к лицу пенсионера.
– Ты чего, Милован?! – Булыцкий ошарашенно уставился на провожатого, не зная, что и думать теперь. А с ума если сошел Милован, что пожилому человеку делать посреди тумана этого, да еще и под самый вечер? Ох, а буйствовать, не дай Бог, начнет?! – Милован! – попытался окликнуть он товарища, пощелкав пальцами перед самым носом. – Милован! – снова отпрянул Булыцкий, вдруг поняв, что перед ним уже и не знакомый его, но тот самый старик-волхв, что приютил их в землянке. – Ты?!
– Богам только и ведомо, где да как судьбам суждено переплестись, да и они не меняют ничего. Грешна людина, да все грех тот – гордыня! Все богов умнее хочет показаться да по-своему переладить! Да, только ни единому и не удавалось то! – резко подавшись вперед, старик буквально впился в кисть товарища.
– Милован?!
– Тц! – резким движением вывернув запястье товарища, прошипел тот.
– Ты чего?! Пусти! Пусти, говорю, черт! – попытался вырваться тот, однако безуспешно. Более того, от этих усилий бородач лишь усилил хватку, да так, что пенсионер едва не взвыл от боли.
– Слушай! – гневно сверкнул глазами.
– Чего?!
– Слушай, сказано тебе! – подняв палец кверху, бородач вдруг резко ткнул, указывая куда-то в туман. – Как будто скачет кто, – пытаясь прогнать наваждение, Булыцкий тряс головой, – душ несколько. То за нами всадники, – и расплылся в улыбке. – За нами.
– Милован, – от себя добавив несколько увесистых словечек из будущего, набычился пожилой человек. – Ох, не доведи до греха!
– В тумане дела хоть и вершатся, да от взгляда Всевышнего не укрыться. Он сойдет, да грехи-то останутся, – оскалившись, прошипел волхв. – Туман – гордыня; он – диавола саван, с пути православных сбивающий. – Последние слова старика утонули в грохоте; то уже где-то совсем рядом неслись всадники, в ночи выискивающие беглецов.
– Ложись! – Разом прогнав видение и подавшись вперед, пенсионер всем весом навалился на товарища, валя его на сырую землю.
– Ты чего, Никола?! – прохрипел в ответ тот.
– Лежи! – прошипел пенсионер. – Всадники Судного дня уж рядом! За грехи воздать спешат, не укрыться! Геенна огненная, плач да скрежет зубовный. – Вместо ответа чья-то крепкая рука приложилась к физиономии пенсионера, встряхивая мир перед глазами и приводя Николая Сергеевича в чувства.
– Ты чего?! – встряхнув товарища за плечи, прошипел Милован. – Разум от горячки ушел, а? Ты городишь-то что?
– А? – приходя в себя и ворочая во все стороны головою, просипел пришелец, выискивая взглядом волхва, но перед ним, постепенно принимая очертания, прорисовывалась лишь физиономия товарища.
– Ты потерпи, милый! Ты Богу-то душу отдавать не торопись! Еще чуть! Малость совсем малую! Князю-то что сказывать, как не дойдешь, а? – словно через толстое ватное одеяло доносилось до Николая Сергеевича.
– Милован?! – когда, наконец, расплывчатое пятно перед глазами вдруг приняло более или менее четкие очертания, выдохнул пенсионер. – Скачет кто-то! Всадники Апокалипсиса, – вновь начал проваливаться в забытье…