— А мы, выходит, нереальные? — пробурчал Тедди Урсуле, которая со смехом сказала: «А что вообще есть реального?» — и Тедди, у которого не было оснований ставить под сомнение феноменологический мир, счел, что это дурацкий вопрос. Реально то, что можно увидеть, распробовать, потрогать.
— Ты упускаешь из виду как минимум два чувства, — заметила Урсула.
Реальное — это лес и колокольчики, сова и лисица, игрушечный поезд, который нарезает круги по рельсам в детской комнате, запах пирога из духовки. Жаворонок, взмывающий на нити своей песни.
Отчет о событиях того вечера в Лисьей Поляне: Хью отвез Сильви на станцию и снова удалился к себе в «роптальню» с рюмкой виски и наполовину выкуренной сигарой. В своих привычках он проявлял умеренность, скорее инстинктивную, нежели сознательную. Сильви нечасто уезжала в город. «Сходить в театр и поужинать с подругами, — сказала она. — Вернусь утром». Такая непоседливость — плохое качество для жены, но приходилось во всем ей доверять, иначе здание их брака давно бы рухнуло и рассыпалось.
Памела сидела в утренней гостиной, зарывшись в учебник химии. Провалившись на вступительном экзамене в Гертон, она, в общем-то, не стремилась к «бодрящему северу», но нужда, как повторяла с досадной настойчивостью Сильви, заставляла. Памела прежде надеялась (втайне) на сверкающие медали и блистательную карьеру, а теперь опасалась, что не сумеет стать дерзновенной натурой, какой себя видела.
Растянувшись на ковре у ног Памелы, Урсула спрягала неправильные глаголы из латыни.
— Одно радует, — сказала она Памеле, — после этого жизнь покажется медом.
А Памела рассмеялась и ответила:
— Смотри — сглазишь.
Перед тем как пойти спать, Джимми сидел в пижаме за кухонным столом и с наслаждением пил молоко, заедая его печеньем. Кухарка, миссис Гловер, не допускала никаких пустых россказней, зато Бриджет, которая сейчас драила кастрюли, в ее отсутствие тешила Джимми жуткими страшилками, даром что путаными, про «Буку». Сама миссис Гловер в тот вечер сидела у себя дома со стаканчиком портера, грея ноги на каминной решетке.
Между тем Иззи мчалась по безлюдному шоссе и, отчаянно фальшивя, распевала «Алуэтту». Привязался же к ней этот мотив. Жуткая песенка, лучше бы не вспоминать. Иззи отслужила в медсанбате. Нелепое, как ей казалось, сокращение. Медико-санитарный батальон. Никогда в жизни не сидевшая за рулем, она добровольно ушла на фронт, чтобы управлять санитарным транспортом, а обязанности ее оказались просто ужасающими. Она не могла забыть, как вечерами отмывала санитарные автомобили от крови, рвотных масс и нечистот. Не могла забыть увечья, обгоревшие скелеты, разрушенные деревни, оторванные конечности, торчащие из земли и грязи. Ведра грязных, гнойных бинтов, кошмарные, незаживающие раны бедных мальчишек. Неудивительно, что людям не хотелось об этом вспоминать. Бога ради, хоть бы немного отвлечься. Ее наградили Военным крестом. Дома она о нем даже не заикалась. Убрала в ящик, вернувшись с фронта, — и все. Если вспомнить, через что прошли те молодые парни, этому кресту была грош цена.
На войне она дважды заключала помолвку; оба ее избранника погибли, сделав ей предложение; Иззи даже не успела написать родным, что ей засветило счастье. Один из тех парней, второй, умер у нее на руках. По чистой случайности она нашла его в полевом госпитале, куда доставляла раненых. Он был до такой степени изувечен, что она не сразу его узнала. Ввиду нехватки медсестер и санитарок начальница госпиталя сама предложила Иззи остаться с ним. «Все пройдет, все пройдет», — успокаивала Иззи своего жениха, сидя у его смертного одра при маслянистом свете керосиновой лампы. Он — как и все остальные — звал маму. Иззи в страшном сне не могло бы присниться, что перед смертью она станет звать Аделаиду.
Расправив простыню, она поцеловала ему руку, потому как лица почти не осталось, и доложила санитарке о его смерти. Экивоков там не признавали. Потом снова села в свою машину и отправилась дальше собирать раненых.
Получив предложение в третий раз, она уклонилась от ответа. Застенчивый молоденький капитан — звали его Тристаном — хотел обвязать ей вокруг пальца веревочку. («Прости, ничего другого сейчас предложить не могу. Вот кончится эта заваруха — и будет тебе роскошный бриллиант. Нет? Ты хорошенько подумала? А могла бы осчастливить человека».) Она поняла, что приносит беду, и решила его пощадить с несвойственным ей самоотречением — глупость, конечно, если учесть, что все эти младшие офицеры были, по сути, обречены независимо от нее.
Отказав Тристану, Иззи больше его не видела и считала погибшим (она всех их считала погибшими), но через год после окончания войны, листая страницы светской хроники, с удивлением наткнулась на его фото у дверей Сент-Мэри-Андеркрофт. Тристан стал членом парламента и баснословно разбогател, унаследовав семейное состояние. На фотографии он, сияя, держал под руку совсем юную невесту, у которой на пальце играл (если разглядывать через лупу) бриллиант — надо думать, и вправду роскошный. Иззи полагала, что это она спасла Тристана, а себя, к сожалению, спасти не сумела. В конце Первой мировой ей исполнилось двадцать четыре года; она поняла, что ее поезд ушел.
Первый из ее женихов носил имя Ричард. Больше она о нем почти ничего не знала. Кажется, увлекался охотой на лис. Подчинившись какому-то внезапному порыву, она ответила ему согласием, но на самом деле без памяти любила второго, того, который скончался у нее на руках в полевом госпитале. Она к нему прикипела, и, что еще прекраснее, он прикипел к ней. В те краткие минуты, что были отпущены им судьбой, они рисовали безоблачное будущее: конные прогулки, катанье на лодке, танцы. Вкусная еда, веселье, солнце. Шампанское, тосты за удачу. Ни грязи, ни этой бесконечной резни. Звали его Августом. Приятели говорили ему «Густи». Через несколько лет она обнаружила, что беллетристика может и воскрешать, и охранять.
— Когда все идет прахом, остается искусство, — сказала она Сильви во время следующей войны.
— По-твоему, «Приключения Августа» — это искусство? — спросила Сильви, высокомерно вздернув бровь. И ни намеком не обозначив прописную букву в имени Август.
У Иззи, естественно, понимание искусства было шире, чем у Сильви.
— Искусство — это то, что создается одним человеком для удовольствия другого.
— Хотя бы и Август? — рассмеялась Сильви.
— Хотя бы и Август, — подтвердила Иззи.
Несчастные ребята, сложившие головы в Первую мировую, были ненамного старше Тедди. Сегодня, когда они с ним остались наедине, ее вдруг захлестнула нежность к племяннику. Если бы только она могла оградить его от беды, от боли, которую (неизбежно) готовил ему этот мир. У нее, конечно, был собственный сын, рожденный ею в шестнадцать лет и поспешно отданный на усыновление, которое провернули так четко и стремительно, что она больше не вспоминала этого малыша. А раз так, оно, возможно, и к лучшему, что ее рука зависла в воздухе вместо того, чтобы погладить Тедди по голове, когда он внезапно нырнул вперед и сказал: «Смотри-ка, тетя Иззи: медяница». — «До чего же ты смешной малыш», — выговорила она и на мгновение увидела обезображенное лицо Густи, умирающего на больничной койке. А следом — рядами уходящие все дальше в бесконечность лица тех несчастных парней. Мертвецов.
Она поспешила отогнать от себя эти воспоминания и успела вывернуть руль, чтобы не сбить велосипедиста, который резко вильнул на обочину и разразился бранью вслед удаляющемуся бамперу наглого черного «санбима». «Arduis invictus» — таков был девиз медсанбата. «Противостоящий тяготам». Жутко унылая сентенция. Большое спасибо, Иззи была по горло сыта тяготами.
Машина летела по дорогам. В голове у Иззи уже проклевывались ростки «Августа».
Морис, отсутствующий в этом перечне, сейчас повязывал белый галстук-бабочку и облачался во фрак, готовясь к ужину в оксфордском клубе «Буллингдон». Перед окончанием вечера ресторан, в соответствии с традицией, полагалось разгромить. Под этим накрахмаленным панцирем сторонний наблюдатель вряд ли разглядел бы мятежное, ранимое создание, терзаемое сомнениями и болью. Для себя Морис твердо решил, что это создание никогда не выберется на свет, а в скором будущем и вовсе срастется со своим панцирем, как улитка.
«Тайное свидание». Само это выражение отдавало грехом. У него было заказано два номера в «Савое». Они встречались там и до его отъезда, но в общественных местах держались (относительно) невинно.
«Смежные номера», — сказал он. Персонал гостиницы, конечно же, не мог не понимать, что кроется за словом «смежные». Какой стыд! Когда Сильви брала такси от вокзала до отеля, сердце ее готово было вырваться из груди. Она стояла на грани грехопадения.
Искушение Хью.
«Небесный луч весьма могуч — он светит горделиво», — напевал Хью в саду. Он вышел из «роптальни», чтобы немного прогуляться после ужина (если это можно было назвать ужином). Из-за живой изгороди из остролиста, отделявшей Лисью Поляну от «Галок» до него донесся ответный напев: «А вот луна — хотя бледна владычица ночная».{17} Наверное, этим и объяснялось, что он, проскользнув сквозь лазейку, давно проделанную детьми в живой изгороди, оказался в саду Шоукроссов, а если совсем точно, то в их оранжерее, где сжал в объятиях Роберту Шоукросс. (Они с миссис Шоукросс участвовали в местной постановке «Микадо», удивив и самих себя, и друг друга страстным исполнением ролей Ко-Ко и Катиши.)
Солнце и Луна, пришло в голову Хью, мужское и женское начало. А что бы он подумал, узнав, что это имена его будущих правнуков?
— Миссис Шоукросс, — выдохнул он, изрядно расцарапавшись в узкой лазейке. Нужно было учитывать, что дети куда субтильнее, чем он.
— Просто Роберта, умоляю, Хью.
До чего же интимно прозвучало в ее устах его имя. В устах мягких и влажных, привыкших раздавать только похвалу и ободрение.
Тело ее оказалось теплым. И без корсета. Одевалась она богемно, да к тому же слыла вегетарианкой и пацифисткой, а еще ратовала за избирательное право для женщин. Эта дама хранила потрясающую верность своим идеалам. Такой личностью невозможно было не восхищаться. (Во всяком случае, до определенной степени.) Ее убеждения и страсти выплескивались наружу. Страсти Сильви бушевали исключительно внутри.
Он чуть крепче сжал в объятиях миссис Шоукросс и почувствовал ее отклик.
— Господи, — прошептала она.
— Да уж… — отозвался Хью.
Ценным качеством миссис Шоукросс… Роберты… было понимание войны. Нельзя сказать, что Хью собирался завести разговор на эту тему — нет-нет, боже упаси, — но до чего же приятно находиться рядом с той, которая понимает. Хоть сколько-нибудь. У майора Шоукросса, вернувшегося с фронта, начались какие-то недомогания, но у своей жены он всегда находил только сочувствие. А ведь не он один видел те ужасы, о каких в семье обычно не заговаривают; но у Сильви, естественно, не возникало ни малейшего желания беседовать о войне. В ткани их супружества это было заметной прорехой, которую она кое-как залатала раз и навсегда.
— Ах, как метко сказано, Хью! — восхитилась миссис Шоукросс… Роберта… — Но если не наложить умелые, невидимые стежки, рубец все равно останется, правда?
Он уже был не рад, что приплел сюда метафору шитья. В раскаленной на солнце оранжерее висел запах герани, причем, с точки зрения Хью, совершенно удушающий. Миссис Шоукросс бережно приложила ладонь к его щеке, словно к хрупкой вещице. Он приблизил свои губы к ее губам. Ну и дела, подумал он. Его занесло на неизведанную территорию.
— По правде говоря, Невилл… — застенчиво начала она («Что еще за Невилл?» — удивился про себя Хью), — Невилл теперь… ничего не может. После фронта, понимаешь?
— Майор Шоукросс?
— Да-да, Невилл. А кому охота быть… — Она зарделась.
— Вот оно что, — выдавил Хью.
От запаха герани к горлу подступала легкая тошнота. Воздуха не хватало. Нарастала паника. В отличие от некоторых своих приятелей, Хью серьезно относился к брачным обязательствам. Считая супружество компромиссом, он все же не преступал границ дозволенного. Но миссис Шоукросс… Роберта… она ведь просто соседка, в самом-то деле. У них в общей сложности десять детей — сомнительное основание для внебрачной страсти. Нет, думал он, надо как-то выпутываться из такого положения; а губы его неумолимо приближались к ее лицу.
— Господи! — воскликнула она и неожиданно отпрянула. — Неужто уже время?
Хью огляделся в поисках часов, но безуспешно.
— Сегодня же «Киббо Кифт», — объяснила она.
— «Киббо Кифт»? — Хью совсем растерялся.
— Ну да, я побегу, а то дети ждут.
— Конечно-конечно, — сказал Хью. — Дети. — И попятился к выходу. — Если когда-нибудь захотите перемолвиться словом, вы знаете, где меня искать. По соседству, — уточнил он без особой надобности.
— Да, разумеется.
Хью ретировался, выбрав окольный путь по тропе и через калитку, чтобы не продираться сквозь коварный лаз в живой изгороди.
Негоже сейчас уединяться в оплоте целомудрия — «роптальне», думал он, однако нужно как-то прийти в себя. Хью принялся насвистывать «В школе учились мы все втроем».{18} Его не покидало бодрое расположение духа.
А что же Тедди?
Тедди стоял в кружке на близлежащем лугу, куда любезно пустила детей владелица «Холла», леди Донт. Малыши — они составляли большинство — водили хоровод и при этом откалывали диковинные коленца, отвечавшие представлениям миссис Шоукросс об англосаксонских танцах. («Разве англосаксы танцевали? — удивлялась Памела. — Обычно считается, что им было не до танцев».) В руках у каждого был деревянный посох — украдкой выломанная в лесу ветка, и время от времени все останавливались, чтобы постучать этими палками о землю. Тедди пришел в «униформе», которую составляли короткие штаны, камзол и шапка-капюшон; в этом костюме он представлял собой нечто среднее между эльфом и (не самым) веселым соратником Робин Гуда. Капюшон сидел криво: Тедди из-под палки сшил его своими руками. В «Киббо Кифте» поощрялось рукоделие. Миссис Шоукросс, мать Нэнси, вечно заставляла их вышивать эмблемы, нарукавные повязки и знамена. Унизительное занятие. «Все моряки шьют», — подбадривала его Памела. «А рыбаки вяжут», — подхватывала Урсула. «Большое спасибо», — мрачно фыркал Тедди.
Миссис Шоукросс, направлявшая своих юных танцоров, стояла в середине круга. («Подпрыгиваем на левой ножке и киваем партнеру справа».) В «Киббо Кифт» его затащила миссис Шоукросс. Переманила, ссылаясь на Нэнси, как раз в ту пору, когда он уже рассчитывал на переход из детского отряда в настоящий скаутский. («Мальчики вместе с девочками?» — встревожилась Сильви.)
Миссис Шоукросс была горячей сторонницей «Клана Киббо Кифт». Это общедоступная, пацифистская организация, объясняла она, в противоположность милитаристским скаутам, от которых отошел лидер «Клана». («Ренегат?» — заподозрила Сильви.) Эммелин Петик-Лоренс,{19} на которую молилась миссис Шоукросс, тоже состояла в этой организации. Сама миссис Шоукросс была суфражисткой. («Это какое мужество надо иметь», — любовно повторял майор Шоукросс.) Ориентирование на местности, летние лагеря и походы никто не отменял, растолковывала миссис Шоукросс, но во главу угла ставится «духовное возрождение английского юношества». Сильви это понравилось, а Тедди — не слишком. Как правило, Сильви встречала в штыки любую идею, исходившую от миссис Шоукросс, но сейчас решила, что «это пойдет на пользу» Тедди. «Что угодно, лишь бы не ратовали за войну», — сказала она. Тедди вовсе не считал, что скауты ратуют за войну, но его протесты повисли в воздухе.
А ведь миссис Шоукросс обошла молчанием не только шитье, но и танцы, народные песни, хороводы в лесу и бесконечную трескотню. Детей разделили на общины, племена и ложи, потому что к индейским (якобы) традициям примешивались англосаксонские (якобы) ритуалы, образуя немыслимую мешанину. «Не иначе как миссис Шоукросс обнаружила одно из затерянных колен Израилевых!» — смеялась Памела.
Все участники «Клана» выбрали себе индейские имена. Тедди звался Лисенком («Естественно», — фыркнула Урсула). Нэнси превратилась в Волчонка (на языке племени шайенов — Хониахаку, подсказала, сверившись с какой-то книгой, миссис Шоукросс). Сама миссис Шоукросс была Большой Белой Орлицей («Ну и ну! — говорила Сильви. — Какое самомнение»). Нет, что-то хорошее тоже, конечно, во всем этом было. Например, возможность находиться рядом с Нэнси. Кроме того, они учились стрелять настоящими стрелами из настоящего лука, а не из такого, который делается кое-как из гнутой ветки. Стрельбой из лука Тедди даже увлекся, считая, что это умение может ему пригодиться: к примеру, если он решит стать разбойником. Но поднимется ли у него рука выпустить стрелу в оленя? У него не поднялась бы рука даже на кролика, бобра, лису или белку. Ну разве что перед лицом смертельной опасности или голодной смерти. Хотя всему есть предел. Собаки, жаворонки.
— В этом сквозит нечто языческое, — поделился Хью своими сомнениями с миссис Шоукросс («Умоляю: просто Роберта»).
Разговор этот состоялся еще до того «инцидента» в оранжерее, когда Хью и не помышлял о соседке как о женщине.
— Скорее, утопическое, — возразила она.
— Вот оно что, утопия, — томно протянул Хью. — Крайне малопродуктивная идея.
— А у Оскара Уайльда сказано: «Прогресс есть претворение утопий в жизнь».
— Лично я не стал бы ориентироваться на такую личность в выборе моральных ценностей.