— Лично я не стал бы ориентироваться на такую личность в выборе моральных ценностей.
Хью совсем разочаровался в миссис Шоукросс; впоследствии это служило ему сдерживающим фактором, когда мысли сами собой возвращались к дурману тепличных цветов и отсутствию корсета.
Задумай Тедди нарисовать себе Утопию, в ней бы не оказалось места для «Киббо Кифта». А для чего бы там нашлось место? В первую очередь — для собаки. А еще лучше — для нескольких. Туда перенеслась бы Нэнси со своими сестрами… наверное, мама… и все бы они поселились в уютном сельском доме, среди зелени, и каждый день ели бы пироги. Собственно, он примерно так и жил.
Между тем от «Киббо Кифта» отделилось еще одно движение, не столь эксцентричное, «Лесное племя», но к тому времени Тедди удалось отвертеться от подобных организаций. В школе он записался в отряд военной подготовки и наслаждался здоровым отсутствием пацифизма. В конце-то концов, он был мальчишкой. Вот бы его поразило, узнай он, что на седьмом десятке, когда внуки станут приезжать к нему в Йорк, сам будет несколько месяцев в году мотаться в холодный зал церковных собраний, чтобы только Берти и Санни, состоявшие в «Лесном племени», могли посещать еженедельные сборы. Тедди полагал, что ребятишкам не вредно поддерживать семейные традиции, а Виола, их мать, в этом отношении не смогла им предложить ровным счетом ничего. Его взгляд приковывали невинные личики внуков, протяжно выводивших оптимистичное «кредо» перед началом каждого собрания: «Мы с песней зашагаем в новый мир».
А однажды он даже отправился с ними в летний лагерь и удостоился похвалы вожатого (молодого чернокожего здоровяка, который чем-то неуловимо напоминал миссис Шоукросс) за умение ориентироваться на местности. «Я же скаутом был», — ответил Тедди, даже по прошествии стольких лет не признавая, что почерпнул нечто полезное от «Киббо Кифта».
Сильви расплатилась с таксистом, и швейцар подскочил к автомобилю, чтобы открыть ей дверцу, бормоча непременное «мадам». На тротуаре она замешкалась. Другой швейцар уже придерживал для нее дверь:
— Мадам…
Опять.
Едва заметно, шажок за шажком подбиралась она к супружеской измене.
— Мадам? — вновь произнес, не затворяя дверь, швейцар, озадаченный такой медлительностью.
Отель манил к себе. Перед ней открылся вестибюль, оформленный в насыщенной гамме. Как обещание роскоши. Ей уже виделись искры шампанского в бокалах богемского хрусталя, фуа-гра, фазаны. Приглушенный свет, кровать с крахмальными гостиничными простынями. У Сильви горели щеки. Он, должно быть, ожидал в номере, прямо за дверью. Увидел, наверное, как она подъехала, и вскочил, чтобы ее встретить. Она вновь помедлила, взвешивая то, что вот-вот получит, и то, что отдаст. Но возможен и худший исход: если все попросту останется как было. И тогда она обратилась мыслями к детям, к Тедди, своему любимцу. Ради чего рисковать статусом его матери? В угоду интрижке? Пламя греховности угасло под холодными струями ужаса. А ведь и вправду, подумалось ей, только в угоду греховности. Не обязательно верить в Бога (Сильви была тайной атеисткой), чтобы проникнуться идеей греха.
Она взяла себя в руки (с трудом) и высокомерно сказала швейцару:
— Ах, извините. Совсем забыла: у меня назначена важная встреча в другом месте.
И решительно удалилась с гордо поднятой головой — целеустремленная женщина, которую ждут благопристойные, интеллигентные дела: заседание благотворительного комитета, а то и политическая встреча — да что угодно, только не любовное свидание.
Концерт! Впереди светился огнями вход в Уигмор-Холл: добрый маяк, надежная гавань. Музыка зазвучала почти сразу: посвященный Гайдну моцартовский струнный квартет «Охота». Как по заказу, подумала Сильви. Она — лань, он — охотник. Но сейчас лань оказалась на свободе. Пусть даже с некоторыми оговорками: на весьма скромном месте в последнем ряду ее с двух сторон зажали изрядно пообносившийся молодой человек и какая-то старушка. Но свобода имеет свою цену, правда же?
Вместе с отцом она частенько посещала концерты и хорошо знала квартеты Гайдна, но сейчас была в слишком сильном душевном смятении, чтобы расслышать Моцарта. Сильви и сама неплохо музицировала, но в последнее время избегала ходить на фортепианные концерты: слишком мучительными были воспоминания о несложившейся жизни. В юности она постоянно слышала от своего педагога, что при условии серьезного отношения к занятиям сможет «выступать на профессиональном уровне», но потом, как известно, грянуло это позорное банкротство, и «бехштейн» бесцеремонно уволокли в неизвестном направлении, как только на него нашелся покупатель. Обосновавшись в Лисьей Поляне, она первым делом приобрела «бозендорфер» — считалось, что это подарок от Хью. Значительное утешение в семейной жизни.
После антракта исполняли квартет «Диссонанс». Когда зазвучали еле слышные вступительные аккорды, она беззвучно зарыдала. Старушка протянула ей носовой платок (слава богу, чистый и глаженый), чтобы утереть слезы. Сильви одними губами произнесла «спасибо». Этот обмен немыми репликами слегка поднял ей настроение. После окончания концерта соседка настояла, чтобы Сильви оставила платочек себе. А пообносившийся молодой человек вызвался проводить ее до такси. Насколько добры бывают незнакомцы, подумалось ей. Она вежливо отказалась от сопровождения, о чем вскоре пожалела, так как от расстройства пару раз свернула не в тот переулок и попала в неблагополучный район, где защитой ей могла служить только шляпная булавка.
Когда-то Сильви чувствовала себя в Лондоне как рыба в воде, но город давно стал ей чужим. Грязный, мрачный, кошмарный; и все же она по доброй воле спустилась в этот круг ада. Какое-то помешательство. Ей хотелось немедленно перенестись домой, но она брела дальше как безумная. Когда впереди замерцала оживленная Оксфорд-стрит, у Сильви вырвался возглас облегчения. Вскоре, домчавшись на такси до вокзала, она уже скромно сидела на перронной скамье, будто утомилась после хождения по магазинам и обеда с подругами.
— Вот так раз, — сказал Хью. — Я уж думал, к нам грабители ломятся. Ты же собиралась заночевать в городе.
— Ой, там скука смертная, — ответила Сильви. — Я решила не задерживаться. А здесь мистер Уилсон, начальник станции, подвез меня на бричке.
От внимания Хью не ускользнул яркий румянец жены и диковатый, как у загнанной скаковой лошади, взгляд. Миссис Шоукросс, полная противоположность Сильви, была не столь чистых кровей — этакая покладистая кобылка. Что, с точки зрения Хью, порой оказывалось предпочтительнее. Легко поцеловав Сильви в щечку, он сказал:
— Жаль, что у тебя сорвались планы на вечер, но как славно, что ты вернулась.
Когда Сильви уселась перед зеркалом и вытащила из пышных волос все шпильки, на нее вновь нахлынуло отчаяние. Она проявила малодушие и теперь намертво приковала себя к нынешней жизни. Приблизившийся сзади Хью положил руки ей на плечи.
— Красотка, — прошептал он, запуская пальцы в копну ее волос; Сильви стоило больших усилий не отшатнуться. — В постель? — с надеждой спросил он.
— В постель, — живо согласилась она.
Дело не просто в одной этой птахе, правда ведь? — спрашивал себя Тедди, лежа без сна; блуждающие мысли отгоняли привычную вечернюю дремоту. Дело не в одном жаворонке, которого заставила навсегда умолкнуть Иззи («на один укус»). Дело в том, что она уничтожила многие поколения птиц, даже не появившихся на свет. Уничтожила все чудесные песни, которые никогда не зазвенят в небе. В старших классах он узнал выражение «в геометрической прогрессии», а еще позже — «экспоненциально», однако сейчас у него перед глазами мелькала птичья стая: она ширилась и улетала в будущее, которому не суждено наступить.
Урсула, заглянувшая к нему перед сном, застала его за чтением «Руководства по скаутингу».
— Не спится? — спросила она с небрежным сочувствием товарища по несчастью; к сестре Тедди относился почти так же незамысловато, как и к Трикси, которая, свернувшись у него в ногах, тихонько скулила в своем собачьем сне. — Кролики приснились, не иначе, — сказала Урсула.
И завздыхала. В пятнадцать лет она была склонна к пессимизму. Таким же характером отличалась и мама, хотя та с негодованием отвергла бы это утверждение. Присев на краешек кровати, Урсула вслух прочла:
— «Будь всегда наготове, в доспехах и латах, за исключением того времени, когда спишь ночью». — (Не отсюда ли, подумал Тедди, мамино изречение о том, что «хорошие манеры — это доспехи»?) — Метафора, наверное, — прокомментировала Урсула. — Рыцари не могли день-деньской бряцать доспехами. Как подумаю о рыцарях, сразу вспоминаю Железного Дровосека из «Волшебника страны Оз».
У них в семье все любили эту повесть, но Тедди был недоволен, что ему навязали картинку, которая тут же заслонила и «Королевские идиллии»,{20} и «Смерть Артура».{21}
У них в семье все любили эту повесть, но Тедди был недоволен, что ему навязали картинку, которая тут же заслонила и «Королевские идиллии»,{20} и «Смерть Артура».{21}
Где-то заухала сова, громко, почти враждебно.
— Кажется, на крыше, — предположил Тедди.
Они с сестрой прислушались.
— Ладно, пока-пока, — сказала вскоре Урсула и чмокнула его в лоб.
— Пока-пока, — отозвался Тедди, убирая под подушку «Руководство по скаутингу».
Забыв про сову, которая не прерывала своей богомерзкой колыбельной, он почти сразу провалился в глубокий и невинный сон оптимиста.
Приключения Августа — Ужасные последствия ~Начиналось все довольно невинно, — во всяком случае, так считал Август.
— Все всегда начинается невинно, — вздохнул мистер Свифт, которого между тем не оставляли сомнения: тот ли смысл вкладывает Август в понятие невинности, что и все остальные?
— Я не виноват! — с жаром возразил Август.
— Эти слова, милый мой, будут высечены на твоем надгробье, — промолвила миссис Свифт, оторвав взгляд от рукоделия: она штопала носок. Носок, разумеется, принадлежал Августу. («Нарочно он их дырявит, что ли?» — часто недоумевала она.)
— Всякий поступок влечет за собой определенные последствия, — провозгласил отец. — Лишь недальновидные люди не задумываются о том, какими последствиями чреваты их поступки.
— Да и вообще, откуда я мог знать, что будет дальше? — продолжал Август.
Мистер Свифт был прокурором; целыми днями он обличал злоумышленников и с жаром выступал на судебных процессах.
Стоит ли удивляться, что его профессиональный пыл нет-нет да и прорывался в семейном кругу, что, по мнению сына, давало отцу незаслуженное преимущество.
— Человек считается невиновным, пока не доказано обратное, — пробурчал Август.
— Так ведь у тебя все красной краской на лбу написано, — мягко заметил мистер Свифт. — Это ли не доказательство твоей вины?
— Ничего у меня на лбу не написано, — в сердцах заспорил Август. — И вообще, краска была зеленая. Вашчесть, — добавил он для верности.
— Ох, не продолжай, — тихо промолвила сыну миссис Свифт. — У меня от тебя уже головная боль.
— И каким же образом у тебя может быть головная боль от меня? — разгорячился Август, задетый этим новым обвинением. — Чтобы у тебя была головная боль от меня, нужно, чтобы вначале головная боль возникла у меня. Но голова не может болеть у обоих сразу, коль скоро у одного она не болит. А у меня голова не болит. Ergo, — это словцо он произнес особенно весомо, нашарив его в дальнем уголке школьной памяти, — голова болит только у тебя, и я тут ни при чем.
Однако от такого заградительного огня логики головная боль у миссис Свифт не прошла. Устало поведя рукой, она будто отмахнулась от докучливой мухи, чтобы вернуться к своему рукоделию.
— Удивляюсь порой, — вполголоса сказала она, — за что мне такое наказание.
Август, напротив, остался собою весьма доволен. Он стойко и вдохновенно оборонялся. Он был подсудимым, который оклеветан и вынужден отстаивать свое доброе имя. Его сестренка Филлис, которую мама называла «синим чулком», вечно разглагольствовала о правах простых людей. «Ну а я-то кто? — размышлял Август. — Уж кто меня проще?»
— Я свои права знаю, так-то вот, — твердо заявил он и важно добавил: — Меня бессовестно используют. — Эту фразу он позаимствовал у своего брата Лайонела (Филлис называла его «хлыщ»), когда тот говорил об одной девушке, в которую глупейшим образом втюрился.
— Бога ради, — сказал отец, — не строй из себя Эдмона Дантеса.
— Кого-кого?
— У меня такое чувство, что ты ни о чем не думаешь, — продолжал отец. — Любой, у кого есть хоть капля здравого смысла, мог бы предвидеть, чем все закончится.
— Я думал только о том, что может оказаться на другой стороне, — ответил Август.
— Интересно, в который раз эта фраза звучит как прелюдия к очередной катастрофе? — воскликнул мистер Свифт, адресуя свой вопрос одновременно всем и никому в отдельности.
— И что же оказалось на другой стороне? — не в силах сдержать любопытства, спросила миссис Свифт.
— Ну, этот… как его… — начал Август, перекатывая во рту грушевый леденец и соображая, что ответить.
— Случайно, не парик ли миссис Брустер? — спросил мистер Свифт тем судейским тоном, который ни у кого не оставляет сомнений, что ответ уже известен.
— Откуда я мог знать, что она носит парик? Смотрю — обыкновенный старый парик. Лежит себе, никому не нужен. Почем мне было знать, что миссис Брустер лысая? Ты ведь, например, не лысый, а парик носишь.
— В суде. Я ношу парик только в суде, — вконец расстроился мистер Свифт.
— Быть может, по чистой случайности тебе все же известно, куда собака могла утащить злополучный парик? — спросила сына миссис Свифт.
В этот самый момент Джок, слегка перемазанный вышеупомянутой зеленой краской, с заливистым лаем ворвался в комнату, и миссис Свифт…
— Господи! — простонал Тедди и швырнул книгу на пол.
Иззи украла его жизнь. Что за наглость! (В случае с краской он был вообще ни при чем.) Она сплела его жизнь заново, сделав из него совсем другого мальчишку, причем глупого, вечно попадающего в дурацкие истории. И была у него глупая, глупая, глупая шавка, уэст-хайленд-уайт-терьер, с ничего не выражающими глазами-бусинами. Картинки в книге были как из комиксов, что лишь усугубляло и без того скверное впечатление от повести.
Сам же Август был неряхой и оболтусом: ходил в кепке, нацепленной задом наперед, в глаза вечно лез длинный чуб, из кармана торчала рогатка. Книга вышла в твердом зеленом переплете, на котором золотыми буквами было напечатано: «Приключения Августа», а дальше имя: Дельфи Фокс, — такой вот Иззи придумала, с позволения сказать, псевдоним. Внутри красовалась дарственная надпись: «Моему племяннику Тедди. Горячо любимому и единственному Августу». Что за бред!
Но больше всего он досадовал на эту шавку. Вины ее в том не было — просто она напоминала ему о большой его потере, о собачке Трикси, которая умерла под Рождество. У Тедди и в мыслях не было, что она может умереть раньше, чем он, и крушение веры стало для него не меньшим ударом, чем сама утрата. Когда, окончив первый семестр, он приехал из школы-пансиона домой, Трикси уже не было: ее похоронили под яблонями, рядом с Боцманом.
— Мы хотели, дружок, чтобы она дожила до твоего приезда, — сказал Хью, — но уж очень она ослабела.
Тедди казалось, он не переживет эту потерю, и в каком-то смысле он ее так до конца и не пережил, однако через пару недель после выхода в свет «Приключений Августа» Иззи принесла ему в подарок точную копию «уэсти», на чьем дорогом ошейнике была выгравирована кличка: Джок.
Изо всех сил Тедди старался не привязываться к новому питомцу: в противном случае он бы не просто предал Трикси, но позволил бы окончательно превратить свою жизнь в бесконечный кошмарный вымысел. Все его старания, конечно же, оказались напрасными, и вскоре собака нашла дорожку к его сердцу.
Тем не менее Август навсегда остался источником тягостных переживаний.
В комнату вошла Урсула, подняла с пола книжку и принялась с выражением читать вслух:
— «„Это ведь Август?“ — шепнула мисс Сли на ухо мистеру Свифту. Шепот у нее получился весьма громкий: если так шептать, то люди, сидящие рядом, обычно оборачиваются и вопросительно на тебя смотрят».
Из чего был сделан Тедди? Не из улиток, ракушек и зеленых лягушек, но — что греха таить — из того, что копилось поколениями Бересфордов и Тоддов, чтобы среди зябкой осенней мглы слиться в одной заветной точке, на прохладной постели, когда папа ухватил золотистый канат маминых волос и не отпускал до тех пор, пока не переправил обоих на дальний берег. (Для этой истории у них было много эвфемизмов.) Очнувшись на палубе изрядно побитого супружеского парома, они были слегка ошарашены неожиданным пылом друг друга. Хью слегка откашлялся и пробормотал: «Как там глубоко». Сильви не ответила: морскими метафорами она была уже сыта по горло.
Однако песчинка уже попала в ракушку (эту фигуру речи Сильви придумала сама), жемчужина Эдварда Бересфорда Тодда начала расти — и росла до тех пор, пока он не появился на свет в преддверии Великой войны. Младенец блаженствовал в коляске, и единственным развлечением его был подвешенный к ее куполу серебристый зайчик.
Мама, подобно величавой львице, тихой поступью ходила по дому, охраняя благополучие своих домочадцев.
В отце таилась для Тедди какая-то загадка; каждый день он уезжал по делам, связанным с неведомым, чужим миром («Банк»), а однажды его призвали дела мира еще более значительного и далекого («Война»). Сестры любили Тедди, укачивали на руках, подбрасывали, целовали. Брат, который уже учился в школе и к тому времени успел много чего набраться, косился на него с ухмылкой, приезжая домой на каникулы. А мать, бывало, прижималась щекой к его щечке и шептала: «Ты из всех мой самый любимый», и он знал, что так оно и есть, и испытывал неловкость перед остальными. (Как хорошо: наконец-то узнать, что такое любовь, думала Сильви.)