Вернулся из коридора Майер с красным лицом. Должно быть, Букард ему сказал.
— Это возмутительно.
— Полностью с вами согласна. Мы будем действовать, как я сочту нужным, до конца недели. Если дело к этому сроку не будет закрыто, отдам его вам.
— Хорошо.
По его лицу нельзя было сказать, что ему хорошо.
— На этот период соблюдаем мои правила: обращаться с людьми уважительно независимо от того, нравятся они нам или нет, в машине не курить, скорость не более пятидесяти километров в час…
— Пускать газы можно?
— Нет. И никаких сырных чипсов и хот-догов.
— Есть пожелания по нижнему белью?
Она подумала пару секунд:
— Оно должно быть чистым.
Школа — это мир в миниатюре, полный слухов и сплетен.
Когда учитель, которого все звали Рама, вошел тем утром в здание гимназии, он кожей ощутил, как новость парит по коридорам, подобно злому призраку.
Потом ректор Кох сказала ему:
— Я могу сама это сделать, если хотите.
— Ученица моя, — ответил он. — И мой класс.
Пять минут спустя он вошел в аудиторию, в руках нет книг, на лице нет улыбки. Посмотрел на них, на каждого по очереди. Уже не дети, еще не взрослые. Оливер Шандорф с неукротимыми рыжими волосами, кислым лицом, обкуренным взглядом. Лиза Расмуссен, ближайшая подруга Нанны, уступающая ей и в уме, и в красоте.
Что ты сказал, кроме очевидного? Что предложил, кроме банального?
С мрачным выражением на смуглом лице Рама произнес:
— Только что стало известно… — Он умолк, закрыл глаза, услышал жестокость слов еще до того, как выговорил их. — Полиция говорит, что Нанна погибла.
Все, как один, ахнули. Потом слезы, всхлипы, шепот.
— Сегодня больше уроков не будет. Вы можете идти домой. Или можете остаться. Учителя будут здесь весь день. Если нужно, помощь вам окажут психологи.
На задних партах поднялась рука. Кто-то задал неизбежный вопрос:
— Что случилось?
Человек, которого они все называли Рама, думал о своей семье, о трудном пути, который им пришлось пройти, уехав из многострадальной, гибельной страны. Он тогда был ребенком. Но, судя по разговорам родных, все же понимал, насколько безопасным был этот город по сравнению с его родиной.
— Я не знаю.
Еще одна рука:
— Ее убили?
Ладони Лизы Расмуссен взлетели к лицу, но не удержали крик боли и скорби.
— Я понимаю, у вас возникает много вопросов. У меня тоже они есть. Но бывает так… — Учитель всегда знает, что сказать. Учитель всегда честен. — Иногда быстрых ответов нет. Мы должны дождаться их.
Он подумал о том, что ему говорила Кох. Подошел прямо к Лизе, положил руку ей на плечо, попытался встретиться с девушкой взглядом.
— Им нужна твоя помощь, — сказал он. — Лиза?
Никакого ответа.
— Полиция хочет поговорить с тобой.
Она закрыла лицо руками.
— С тобой и Оливером.
Рама поднял глаза. Парень был здесь минуту назад. Но теперь стул пустовал.
Лунд показала Лизе фотографию черного «форда»:
— Ты видела эту машину?
Лиза кивнула:
— Может быть. Похожую на эту.
— Когда?
Девушка подумала и сказала:
— В пятницу. Перед вечеринкой. По-моему, из нее что-то выгружали.
Лунд положила перед ней снимок Йона Люнге из полицейского архива.
— А его видела?
Девушка посмотрела на лысоватого мужчину с пристальным взглядом, седыми усами и шрамом на щеке, с табличкой с тюремным номером.
— Это он сделал?
— Просто скажи, видела ты его или нет.
Лиза снова всмотрелась в фотографию и сказала:
— Кажется, нет. Что он сделал с Нанной?
— Может, он заходил в гимназию? Или появлялся в тех местах, где ты бывала вместе с Нанной?
Долгая пауза, потом она потрясла головой:
— Нет, я никогда его не видела.
Лунд отложила фото:
— Ты знаешь, почему Нанна сказала родителям, что останется ночевать у тебя?
— Не знаю. — Снова полились слезы. Она стала похожа на десятилетнюю девочку. — Я подумала, что она хотела с кем-то встретиться.
— С кем?
— Не знаю.
— Лиза…
— Я не знаю!
Заход с другой стороны. Они стали говорить о вечеринке.
— Как бы ты описала ее настроение? — спросила Лунд.
— Счастливая.
— Она веселилась?
— Она была счастлива.
— И?..
— А потом ушла. Мне показалось, что рановато. Но…
— Почему она ушла рано?
— Она не сказала.
— Она ушла с кем-то?
— Я не…
Лиза умолкла на полуслове.
Лунд нагнулась, желая видеть ее глаза.
— Я не видела! Зачем вы все время задаете эти вопросы? Что вам от меня надо?
Лунд подождала, пока вспышка угаснет, сунула в рот жвачку.
— Нанна была твоей лучшей подругой, правильно? Я думала, ты захочешь помочь.
— Я ничего не знаю.
Перед беседой снимки были тщательно отсортированы. Ничего тревожащего. Ничего откровенного. Лунд достала самый последний кадр и показала Лизе:
— Тебе знаком этот кулон?
Черное сердце на золотой цепочке.
Лиза покачала головой:
— Похож на старинный.
— Ты никогда не видела его на Нанне?
— Нет.
— Ты уверена?
— Я уверена, уверена, уверена! — вскричала девушка. — Я видела Нанну на вечеринке. Я обняла ее. Я не знала, что вижу ее в последний раз… — Лиза Расмуссен уставилась в стол, избегая смотреть на фотоснимки, избегая смотреть на Лунд. — Я не знала, — повторила она.
— Я проверила, — сказала Риэ Скоугор. — Люнге не состоит в нашей партии. Он был временным работником от агентства, к которому мы обращались пару раз. Его мог нанять кто угодно.
Они стояли за дверью штаба, в коридоре, и говорили шепотом. Хартманн выглядел так, будто всю ночь не сомкнул глаз.
— Хорошо, — сказал он.
— Хорошо, если об этом узнают все. А если мы ничего не скажем и журналисты докопаются до него…
— И что тогда?
— Они скажут, что мы наняли убийцу и покрываем его. Если об этом услышит Кирстен Эллер, можешь попрощаться с альянсом. Мы должны сделать заявление. Должны немедленно обозначить нашу позицию.
Хартманн колебался.
— Послушай, я же твой советник, Троэльс. И я говорю тебе: мы стоим на краю пропасти. Когда упадем, будет поздно…
— Ладно, ладно. Делай заявление. Но сначала предупреди полицию.
— А как быть с Эллер?
— Я все улажу сам.
К середине дня гимназия опустела. В безлюдном коридоре, рядом с раздевалкой, Лунд и Майер сравнивали полученные результаты. На стене по одну сторону висели информационные листки о вреде наркотиков, алкоголя и секса, по другую — постеры с кинозвездами и рок-певцами.
Майер проделал огромную работу. Он обнаружил трех человек, которые видели, как Люнге привез в гимназию предвыборные агитационные материалы, и было это вскоре после полудня.
— А вечером?
— Вечером машина тоже была здесь. Может, он услышал, что в гимназии праздник, и вернулся.
— А это точно была та же машина?
Майер вложил ей в руку несколько фотографий и ухмыльнулся:
— Ребята делали снимки для веб-сайта гимназии. Готовили обзор о вечеринке. Ищите на заднем плане. Это та самая машина.
У него зазвонил телефон. Пока он разговаривал, отойдя в сторону, Лунд просмотрела фотографии. Позади подростков в жутковатых костюмах, масках и париках виднелся силуэт черного «форда».
Майер начинал сердиться.
— Я вам уже говорил: это не обсуждается, — рявкнул он в телефон.
Сердитый Ян Майер. Это было что-то новенькое. Она продолжила перебирать фотографии. Когда Лунд было девятнадцать, Хеллоуин не отмечали. А если бы отмечали… Интересно, что бы сказала ее мать.
— Я не буду вам больше повторять, — гаркнул Майер. — Ответ — нет.
Он уставился на свой телефон. Выругался.
— Не могу поверить. Она дала отбой.
— Что происходит?
— Хартманн собирается сделать заявление прессе. Пытается уберечь свой тощий зад…
Лунд сунула папку с фотоснимками ему в руки:
— Мы едем в ратушу. Вы поведете.
Бирк-Ларсен поехал на заказ как в тумане, но работать все равно не смог и поэтому вернулся домой, сел с Пернилле на кухне. Они не разговаривали, просто ждали, сами не зная чего.
Потом пришла Лотта, ее сестра. На одиннадцать лет моложе, по возрасту она была столь же близка к Нанне, как и к Пернилле. Бирк-Ларсен сидел в углу немой и неподвижный, наблюдал, как сестры обнимаются и плачут, завидовал тому, что они могут открыто проявлять свои чувства.
— А как мальчики?
— Еще не знают, — сказала Пернилле. — Тайс?
— Что?
Это было первое слово, сказанное им за час.
Лотта присела за стол и всхлипнула. Пернилле проверила школьное расписание, висевшее рядом с семейными снимками.
— Мы забираем мальчиков после рисования, в два часа.
— Мы забираем мальчиков после рисования, в два часа.
— Да.
Лотта не могла остановить рыдания.
— Что она там делала? Нанна никогда бы не села в машину к незнакомому человеку.
Бирк-Ларсен налил себе еще кофе. Чтобы сдержать крик, рвущийся наружу.
Пернилле без причины передвигала фотографии, приколотые к пробковой доске на стене.
— Мы должны… — Она высморкалась, сделала два глубоких вдоха. — Мы должны думать о мальчиках.
Она снова плакала, но не желала показывать это.
Бирк-Ларсену мучительно хотелось действовать. Убежать из дома. И он знал, что невысказанная мысль — это тоже предательство.
— Нужно сказать им, — выговорил он.
Лунд вошла в штаб Либеральной партии. Там пахло потом, полированным деревом и старой кожей. Скоугор, чересчур элегантная и чересчур самоуверенная советница Хартманна, говорила по телефону о деталях пресс-релиза. Когда она закончила, Лунд сказала:
— Я хочу его видеть.
— Он на встрече.
— А-а, — протянула Лунд.
Она наблюдала, как Скоугор вернулась к компьютеру, стала что-то печатать стоя, как делают крайне занятые люди.
— Вы уже подготовили заявление? — спросила она.
Продолжая печатать:
— Да. Мы больше не можем ждать.
— Но вам придется подождать.
Скоугор глянула на дверь позади себя, сказала медленно, будто говоря с умственно отсталым:
— Мы не можем.
Лунд пересекла помещение. По дороге оттолкнула Скоугор, когда та налетела на нее с криком, и открыла дверь.
Троэльс Хартманн выглядел удивленным, как и дама, сидящая рядом с ним.
Кирстен Эллер. Полноватая женщина с предвыборных плакатов. Сейчас она не улыбалась. Она не любила, когда ее отрывали от дел.
— Простите, — сказала Лунд политику в отглаженной синей рубашке, — но нам необходимо поговорить.
Минутой позже Кирстен Эллер оказалась у окна на диване, откуда она не могла слышать беседу.
Хартманн пытался объясниться:
— Если пресса подумает, будто я лгу…
— Это дело об убийстве. Вся информация конфиденциальна. Мы не можем упускать наши шансы…
— А как же мои шансы?
Он был необычным человеком: сполна одарен харизмой политика, окутан аурой беспечной искренности. И умудрился задать свой вопрос без видимого смущения.
Ожил ее мобильник, она выхватила его из сумки, вздохнула, увидев номер, но тем не менее ответила:
— Бенгт? Давай я тебе перезвоню.
Звуки молотка на заднем фоне.
— Я дома. Пришли плотники. Какое дерево ты бы хотела для сауны?
Лунд нахмурилась. Хартманн пока терпеливо ждал.
— А какое дерево обычно используют в саунах?
— Сосну.
— Прекрасно, сосна подходит.
— Но это зависит от…
— Не сейчас. Я перезвоню тебе.
Отбой.
Хартманн уже направлялся к женщине, сидящей на диване в его кабинете.
Лунд поймала его за локоть, посмотрела прямо в глаза. Было в них что-то…
— Мы поймаем его очень скоро. Пожалуйста, не мешайте нам.
— Как скоро? Сегодня?
— Надеюсь.
Хартманн медлил. Наконец сдался:
— Ладно. Я подожду. Но только один день.
— Спасибо, — сказала она.
— Полярная сосна.
Лунд остановилась.
— Полярная сосна. Она лучше подходит для сауны, чем обыкновенная. Меньше смолы.
— Вот как.
В двери возник Майер, пора было уходить.
Кирстен Эллер улыбнулась, когда Хартманн наконец вернулся к ней:
— Плохие новости, Троэльс?
— Вовсе нет. Все прекрасно.
Она не спускала с него внимательных глаз.
— Правда? А мне показалось, что вы встревожены.
— Да нет же, это мелочь.
— Если я развожусь с Бремером, то взамен мне нужна свадьба, а не интрижка на три дня.
— Разумеется, — согласился он, энергично кивая.
— И это подразумевает честность во всех вопросах.
Хартманн улыбнулся ей:
— У нас нет никаких проблем, Кирстен. Может, приступим к делу?
В начале третьего Пернилле и Тайс Бирк-Ларсен стояли на сером тротуаре возле фонтана и смотрели, как на площадку выбегают дети, закутанные в теплые куртки, шапки и варежки, с рюкзаками за спиной, с яркими воздушными змеями в руках.
Вторник. Да, по вторникам они всегда что-то мастерили.
Эмиль семи лет, с короткими светлыми волосами, и шестилетний Антон, рыжий, каким был когда-то его отец. Они бросились к родителям вприпрыжку, поднимая змеев повыше в надежде, что их подхватит холодный предзимний ветерок. У Эмиля был красный змей, у Антона желтый.
— Почему папа с тобой? — тут же поинтересовался Эмиль.
Вышли на серую улицу, встали на переходе, подождали, пока все машины проедут, перешли дорогу, бережно сжимая маленькие ручки.
Антон хотел знать, нельзя ли поехать в парк запускать змеев, и надулся, когда мама сказала «нет».
Над ними нависало темное тяжелое небо. Стали складывать вещи мальчиков в машину. Звонок. В ухе Бирк-Ларсена зазвучал озабоченный голос Вагна Скербека.
— Не надо сейчас приезжать домой, — сказал он.
— Почему?
— Полиция обыскивает ее комнату. И фотографы приехали.
Бирк-Ларсен моргнул, посмотрел на Пернилле, которая усаживала мальчиков в их кресла — каждого удобно устроить, поправить, застегнуть ремни, поцеловать в макушку.
Не злиться, подумал он. Не сейчас.
— Сколько они там пробудут?
— Не представляю. Хочешь, я прогоню их?
Бирк-Ларсен никак не мог сообразить, что сказать.
— Подумай о детях, Тайс. Вряд ли им нужно видеть это.
— Не нужно. Позвони, когда они уедут.
После того как все уселись в машину, он объявил:
— Давайте-ка запустим ваших змеев. Едем в парк.
Два радостных вопля на заднем сиденье. Пернилле подняла на него глаза.
Она все поняла без слов.
Майер вел машину в своей манере.
— Значит, парень с плакатов все-таки получил ваш голос?
— В смысле?
— Вы улыбались ему, Лунд.
— Я многим улыбаюсь.
— Он все время смотрел на ваш свитер.
Лунд по-прежнему была в черно-белом свитере с Фарерских островов, таком теплом и удобном. Она купила его сразу после развода, во время отпуска: увезла Марка на острова, чтобы смягчить удар. Свитер ей так понравился, что потом она купила еще таких же, только разных цветов и с разным рисунком, через один интернет-магазин…
— Моя бабушка была в таком, когда я видел ее в последний раз, — сказал Майер.
— Как мило.
— Да не очень. Тогда она лежала в ящике. Ненавижу похороны. Они такие… — он ожесточенно посигналил выехавшему под колеса велосипедисту, — бесповоротные.
— Вы придумали это, — сказала она, и он не возразил.
На Фарерских островах было зелено и покойно. Тихий, сонный мир вдали от урбанистического закопченного ландшафта Копенгагена.
— Готов поспорить, он не на грудь вашу пялился. То есть…
Она не слушала, пусть себе болтает. Может, выговорится.
В зеленом мире Фарер почти ничего не происходило. Люди просто жили день за днем. Сезоны сменяли друг друга. Коровы пускали ветры. Прямо как в Сигтуне.
— Куда мы едем, Майер?
— У себя дома Люнге не показывался с прошлого вечера. У него есть сестра, держит парикмахерскую на Христианхаун. Сегодня утром он навестил ее. Встреча переросла в скандал. — Майер осклабился. — Есть такие мужчины.
Сестра Люнге оказалась миловидной женщиной с длинными прямыми волосами и скорбным лицом.
— Где он? — спросил Майер.
— Понятия не имею. Он мой брат. Я его не выбирала.
Люнге прятался в переулке, когда она пришла утром открывать парикмахерскую. Прорвался внутрь силой. Но ему не повезло: в кассе было всего пять тысяч крон. Он забрал деньги, разгромил что под руку попалось и ушел. Сестра осталась собирать с пола осколки зеркала и разлитый шампунь, за чем и застали ее полицейские.
Лунд пошла осмотреться, предоставив Майеру задавать вопросы.
— Куда он пошел, по-вашему?
— Откуда мне знать, я от него отреклась. Но он болен.
— Это нам известно.
— Да нет. — Она постучала пальцем по виску. — Не только в этом смысле. Он болен. Болеет. Ему в больницу надо. — Она перестала мыть полы. — Никогда не видела его в таком плохом состоянии. Он просто хотел денег. Не забирайте его снова в тюрьму. Там он окончательно свихнется.
— У него есть какие-то друзья, подружка? Куда он мог пойти?
— Никого у него нет. После того, что он сделал, никто не хочет с ним общаться. — Она подумала с минуту. — Правда, была та женщина…
— Что за женщина? — спросила подошедшая Лунд.
— Тюремный волонтер, из тех, что навещают заключенных. — Сестра нахмурилась. — Вы, наверное, знаете, что это за люди. Верующие. Борются за каждую душу до последнего… Она звонила мне с месяц назад. Умоляла не бросать его. Говорила, что ему это поможет.