Прошло полгода.
Гарик в семью не вернулся, а скорее всего, его не взяли.
Он поселился на даче у Вовчика. Ездил на работу, возвращался обратно, ел всухомятку. Деревянный финский домик утопал в снегах, поселок пуст, собачий вой, темень.
Инна приезжала на выходные, готовила Гарику на неделю. Она была плотно привязана к Москве – работа, ребенок. На Гарика оставались только уик-энды и праздники.
Отец Маши не мстил. Не опустился до разборок. Это был благородный человек высокого класса. «Его превосходительство». Он выделялся даже среди номенклатурного поголовья. Интересно, о чем он думал в сложившейся семейной ситуации? Может быть, удивлялся: каким это образом его малоуважаемый зять сумел увлечь такую неглупую женщину, как Инна Рогожкина? Либо второй вариант: зачем Гарик поменял шило на мыло? Маша была, несомненно, моложе и красивее, чем эта журналистка.
Инне было стыдно перед отцом Маши. Хотелось войти к нему в кабинет и встать на колени. Если бы можно было вернуться обратно в точку невозврата… Когда это случилось? Когда они впервые поцеловались в машине. Не надо было целоваться.
А кто виноват? Владик. Он бросил ее, унизил. Понадобилась компенсация, хоть какая-нибудь. Инна была ранена, подранок. Если бы не это – устояла бы.
Можно обвинить и Гарика. В конце концов, кто такая Инна в жизни Маши? Случайно встреченный человек. А Гарик – муж, взявший ответственность за жизнь своей семьи. С него и спрос. Но, как ни крути, змея есть змея, и нечего прикидываться шлангом.
Инна пыталась помочь Гарику, находила денежную работу, но Гарик по-прежнему уклонялся. Он любил свободу, любовь, пинг-понг, гитару, сладкую праздность. А ему предлагали участь лошади или осла, и вся жизнь – одна дорога, уходящая вдаль.
Нелюбимая работа тягостна, а любимой работы у него нет. Гарик создан для того, чтобы продвигать и воспевать радости жизни. Такие тоже нужны в природе.
Маша хотела сломать эту ситуацию, но у нее ничего не вышло. И у Инны не выйдет. Это все равно что заставить собаку летать по небу или заставить птицу сторожить двор.
По вечерам смотрели телевизор, лежа на диване.
Гарик осторожно касался пальцами своей ноги ее стопы. Минимальная, чуть заметная близость, но сколько нежности, родства. Они сроднились за прошедшие полгода, стали чем-то единым, и такого точечного прикосновения было достаточно, чтобы душа переполнялась нежностью и смыслом. Главное, душа не была пустой.
По телевизору передавали концерт. Алла Пугачева пела: «Ты покинул берег свой родной, а к другому так и не пристал».
– Это про меня, – сказал Гарик.
Инна притихла. Она не хотела говорить на эту тему. А главное, не знала что сказать.
Настала зима. Выпал снег. Красиво.
В Машиной жизни произошли перемены. Ее возлюбленный частично к ней переехал, но оставался женатым на своей жене. Продолжал быть маятником.
Путь Гарика в свой дом был отрезан. Инна ни на что не решалась. Гарик завис в неопределенности и не понимал, сколько это будет продолжаться и каков его статус. Быть «мальчиком при примадонне» он не хотел, а быть мужем ему никто не предлагал.
Муж в понимании Инны – это тот мужчина, которого любишь тремя этажами: верхним, средним и нижним. Голова, сердце и вагина, которую природа разместила в подвале.
В случае с Гариком полноценным являлся только нижний этаж с подвалом. А именно – страсть. Но страсть проходит, и если верхние этажи пусты, то ничего и не остается. Дом стоит пустой, и по нему гуляют сквозняки и хлопают ставни.
Инна все понимала, но отказаться от Гарика, его дыхания, его тепла, его запаха было трудно. Практически невозможно.
А зима была красивая. Снежная. Окна спальни выходили в белые деревья. Проснешься – и вплываешь в рай.
В один из таких райских дней Гарик сказал:
– Значит, так. Решай. Или мы женимся, или я ухожу.
Инна молчала с тупым лицом. Гарик внимательно смотрел на ее лицо. Потом поднялся и начал собирать свои шмотки в большую спортивную сумку. Он не блефовал. Инна это поняла. И заплакала.
Вещи Гарика были раскиданы по всему дому, во всех комнатах. Он ходил и собирал. А Инна двигалась за ним следом и плакала.
– Перестань, – просил Гарик. – Ты разрываешь мне сердце.
Инна не переставала. Он обнимал ее и целовал в слезы.
– Пойдем погуляем напоследок, – попросила Инна.
Они оделись и вышли на улицу.
Гарик надел кожаную куртку на меху. Такие куртки носили летчики тридцатых годов. Ретро. Но не старье. Последний писк моды.
Инна оделась во что-то незаметное. Ей не до красоты. Жизнь валится.
Пусть задействован только первый этаж. Но разве этого мало? Без первого этажа вообще дом не построишь.
Они миновали сосновую аллею и вышли на высокий берег реки.
Будний день. Детей мало. Обычно они здесь съезжают с горки на санках, на пластмассовых тарелках и просто на собственном заду, как суворовские солдаты. Сейчас – один-единственный взрослый мужик, катается на лыжах. Одет, как бомж, во что ни попадя, но он не бомж, скорее всего научный работник. Просто не следит за своим внешним видом. На голове женская вязаная шапка. Взял у жены. Высокий лоб. Большие очки.
Гарик и Инна застыли на пригорке. Она склонила голову ему на плечо. Такая скульптурная композиция: он и она на фоне реки и печали. Лыжник остановился рядом.
– Как приятно на вас смотреть… – поделился лыжник.
– Он меня сегодня бросает, – грустно сообщила Инна.
– Нет! – активно не поверил лыжник. – Не может быть!
Гарик горестно покачал головой несколько раз, подтверждая:
– Правда, правда…
Лыжник оттолкнулся палками и съехал вниз с крутого берега. Ему удалось. Он затормозил возле реки, повернулся на девяносто градусов и пошел по берегу не оглядываясь. Как будто обиделся. Получалось, нет в жизни счастья. И то, что кажется счастьем, – тоже облом.
Гарик и Инна вернулись на дачу. Захотелось горячего чаю.
Они поставили чайник и стали ждать, когда он закипит. Гарик посмотрел на часы. Сказал:
– Мне пора!
– Подожди… – взмолилась Инна.
– Да чего ждать, – отказался Гарик. – Что изменится?
Он оделся в прихожей. Взял свою сумку и пошел не оборачиваясь.
Инна выскочила на крыльцо. Схватила его за рукав.
– Ну что, что? – нетерпеливо спросил Гарик.
– Ты будешь видеться с Машей?
– Естественно. Там же моя дочь.
– Передай ей, что я сожалею. Я не смогу спокойно умереть. Я должна перед ней покаяться.
– Успокойся, ты здесь ни при чем.
– Как ни при чем? Если бы я не вклинилась, вы бы жили до сих пор. Ругались и жили. А я – как собака на сене. Ни себе ни людям.
– Видишь ли… Мы с Машей любили друг друга, как боги на Олимпе. Она была только моя, а я – только ее. До тех пор, пока мы не переехали в эту гребаную Москву. А здесь, в Москве, она увидела другие возможности, и я стал не нужен. Она отдалялась, а я ничего не мог сделать. Ты – это просто мое самоутверждение. Я хотел доказать себе, что я тоже не стебель от одуванчика. Хотел утвердиться в собственных глазах. Вот и все. Так что не парься, зяблик. Живи спокойно.
Инна долго молчала, потом убрала руку от его рукава. Зачем задерживать то, что не твое?
– Ну слава богу… – отозвалась Инна. – Снял грех с души…
Тогда что же было?
К забору подъехала легковая машина. Остановилась.
Гарик сел в нее и уехал.
Отход был подготовлен. Где-то его ждал запасной аэродром.
Человеческий фактор
Заведующий хирургическим отделением Михаил Спица заступил на дежурство. С девяти утра на сутки.
Заведующий был молодой, тридцати двух лет, но он уже успел защититься. Его внешность совпадала с его фамилией – худой, как спица от колеса, близорукий, очки увеличивали глаза.
Принято видеть заведующего в возрасте. Молодость не вызывает доверия, и стремно доверять молодому свою единственную жизнь. Но у Миши руки росли откуда надо плюс интуиция, свойственная талантливым хирургам. Он любил свое дело, а дело любило его. У Михаила Спицы была хорошая репутация, и многие больные из города приезжали именно к нему в областную больницу.
День прошел спокойно, если не считать больную Кошкину, которая буквально задолбала Мишу своими вопросами, а именно: делать ей операцию или нет?
У Кошкиной была киста на почке. Томография намекала на присутствие раковых клеток, но подтвердить или исключить рак можно было только во время операции. Заочно сказать ничего нельзя.
– А если вы разрежете, а там рак? – интересовалась Кошкина.
– Значит, вырежем рак.
– А если ничего нет?
– Тогда зашьем.
– Вам легко сказать: разрежем, зашьем… А мне наркоз, страдания. Говорят, наркоз все мозги отшибает. Я и так уже ничего не помню.
– Из двух зол надо выбирать меньшее.
– Но после операции рак ускоряется. И есть даже такой термин: галопирующий.
– По-разному бывает. Но кисту надо убирать по-любому.
– Мне киста не мешает. Я ее не чувствую. Зачем ложиться под нож?
– Как хотите, – сдался Миша.
– Что значит «как хотите»? – возмутилась Кошкина. – Вы врач или не врач?
Михаил вздохнул. Он предпочитал иметь дело с простыми мужиками и бабами. Они слепо доверяли врачу, не задавали вопросов, не брали в голову и быстрее выздоравливали. А Кошкина была кандидатом каких-то наук, продвинутая и неглупая. Отделаться от нее было практически невозможно.
К счастью, подошла практикантка Лида, молодая калмычка, похожая на японку. Она посмотрела на больную Кошкину.
Кошкина, с точки зрения Лиды, была не молодая и не красивая, лет пятидесяти. Все равно умирать. Десять лет туда, десять лет сюда… Но человек цепляется за жизнь истово. И лучше десять лет сюда. Для Кошкиной – лучше, а Лиде все равно.
– Не волнуйтесь, – сказала Лида дежурным голосом. – Все будет в порядке.
Кошкина с надеждой посмотрела на Лиду. Как ни странно, эти простые слова возымели терапевтическое воздействие. Иногда в неразрешимых проблемах бывают нужны совсем простые слова.
Кошкина кивнула головой и ушла.
– Сварить вам кофе? – спросила Лида у своего начальника. – У меня есть самса.
– А что это? – не понял Миша.
– Пирожки с бараниной.
– Я люблю с капустой.
– Калмык трава не ест…
Кошкина шла по коридору, размышляла: никаких гарантий ей никто не даст. Решать придется на авось: орел или решка.
Эти двое сейчас сварят кофе. Спица – молодой. Калмычка готова на все. Впереди – ночь. И какое им дело до Кошкиной? Эти больные ходят стадами изо дня в день, из года в год. У них своя правда, а у здоровых своя.
Кошкина завернула в туалет. Посмотрела на себя в зеркало. Отметила, что не похудела, значит, никакого рака нет. От рака становятся худыми и серыми, поскольку рак питается кислородом. А она – вполне цветущая, с нормальным мочеиспусканием, и нечего брать риск, бежать впереди паровоза.
Кошкина боялась умереть по нескольким причинам: во-первых, вдруг это больно? Ведь человек рождается в муках. Недаром он орет, когда выскакивает на белый свет. Значит, и умирает в муках, поскольку рождение и смерть – два конца одной палки.
Во-вторых: непонятно, что ТАМ? Может быть – ничего, темнота и холод. И все. А в-третьих, у нее была незамужняя дочь, и Кошкина не хотела, чтобы ее девочка, безмерно любимая, осталась сиротой.
И еще одна причина: в стране происходило так много интересного. Хотелось посмотреть, что будет дальше. Разлука с друзьями ее не волновала. Дружба, как оказалось, рассасывается со временем. Держится только кровное родство.
Что касается любви, то любовь – как затяжка папиросой. Когда-то вдыхала до самого сердца, все нутро было полно любовью. А потом – выдохнула, и дым постепенно рассеялся. И нет ничего. Только кашель. Отхаркиваешь вредные остатки.
У Кошкиной в наличии имелся гражданский муж, на шесть лет моложе. Ему она не оставит ничего. Ну, может быть, фирменный шарф.
Михаил собрался поспать сколько получится. У него в кабинете стоял диван из кожзаменителя, внутри его – обязательный комплект: простынь, подушка, байковое одеяло.
Миша расстелил и лег не раздеваясь, но сон не шел. Мешала Алиса, которая застряла в мозгах как сволочь.
Алиса – ресторанная певичка. Миша любил сидеть вечерами в ресторане. Ему нравилась атмосфера праздника, которая висела над каждым столиком и поднималась к потолку общим облаком. И Миша этим дышал. В ресторан можно прийти одному – и ничего. Все равно весело и тревожно в ожидании счастья, которое должно откуда-то появиться и подойти на мягких лапах.
Миша был неравнодушен к ресторанным певичкам. Это были красивые, немножко порочные, немножко продажные, немножко талантливые молодые женщины, непокорные и необъезженные, как дикие лошади.
Одна такая, по имени Алиса, выпотрошила всю душу. Миша ей нравился – худой, недокормленный, трогательный, как детдомовский ребенок, робкий, большеглазый очкарик с прозрачными серыми глазами, как у лемура. Миша нравился ей внешне и внутренне, но он был бедный. Врач. Весь вечер сидел в ресторане за столиком с одной бутылкой молдавского вина и с орешками. Зарплата – на одну поездку в Турцию. Машина – корейская, квартира – однокомнатная. Как это может нравиться? А нравилось – что? Его чувство. И то, как он целуется. Сердце замирает.
Миша мог бы иметь японскую машину и квартиру в кирпичном доме, но он не хотел брать деньги у родителей. Это был его принцип и жизненная позиция: не влезать в чужой карман, даже родительский.
Зазвонил телефон. Миша снял трубку. Звонили со скорой помощи. Сообщили, что везут больного в коме, упал с крыши пятиэтажного дома. Внутреннее кровотечение, надо готовить операционную. Подъедут через двадцать минут.
Миша позвонил на пост, отдал все распоряжения: подготовить операционную, собрать всю бригаду.
Через пятнадцать минут бригада стояла на месте: травматолог, реаниматолог, анестезиолог, медсестры.
Михаил мыл руки для операции, переодевался в стерильный халат, надевал перчатки.
Привезли больного. Семнадцать лет, почти подросток, – бледный, практически белый, значит, внутреннее кровотечение.
Подкатили рентгеновский аппарат. Так и есть: разрыв селезенки, надрыв печени, ушиб сердца, перелом ребер со смещением. Спинной мозг не задет, и это, конечно, счастье, но не в этом случае. Больной – не жилец, это очевидно, но живого в морг не повезешь.
Михаил сделал разрез.
Вся брюшина была залита кровью. Этого парня было бы правильнее разобрать на органы, на запасные части: сердце, почки… И отдать тем, кто годами стоит на очереди.
Михаил не смотрел в лицо больного – так легче. Воспринимал тело, как тело. Биологический материал.
Вырезал селезенку. Откачал кровь. Хотел вырезать надорванную почку – так короче, но передумал и зашил.
Работал без энтузиазма. Больной все равно погибнет, так что вся эта коллективная операция не что иное, как артель «Напрасный труд». Человек не кошка, он не приспособлен падать с такой высоты. Да и кошка не может.
Что он делал на крыше? Лунатик? Наркоман? Как говорила Алиса, «наркоша».
Подошел травматолог, стал восстанавливать ребра.
Михаил отошел. Ждал…
Бедный Наркоша. Говорят, они часто прыгают вниз с высоты. Им кажется: кто-то их позвал. А может, и позвал.
Алиса тоже употребляла порошок, но в меру. Миша пытался отобрать у нее дозу, он планировал совместную жизнь, совместных детей… А какие дети от наркоманки? Алиса говорила ему: «Попробуй». Миша не пробовал, он боялся, что будут дрожать руки, а руки ему нужны. Он не мог рисковать профессией. Они с Алисой яростно ссорились, только что не дрались. Мише надо было от нее все: ее тело, душа, ее время, мысли. Алиса экономила время, свои чувства, постоянно что-то недодавала.
Миша бесился. Он хотел о ней заботиться, варил ей супчики. Однажды в день ее рождения нашел куст сирени и обломал весь, до последней веточки. Привез ей целую машину. Она сказала: «Зачем? Завтра завянет». Тугие, лиловые, влажные гроздья – это был порыв, страсть, его любовь, сгусток божественной энергии. А она: «Завтра завянет…»
Травматолог закончил свою работу. У больного началась асистолия сердца. Монитор показывал непрерывную линию.
Сердце – это территория реаниматолога.
Врачи привыкли к тому, что больные умирают. Смерть входила в профессию. Но молодых особенно жалко. Что может быть дороже жизни? А она не пройдена даже наполовину. Кто виноват? Сам и виноват. Однако Наркоша – совсем юный, не ведает что творит.
Сердце завелось. Надолго ли? Михаил предвидел: после операции Наркошу отвезут в реанимацию, а потом – в морг. Он умрет, не выходя из комы, и это не самый плохой исход для него. Он ничего не будет чувствовать, а это лучше, чем страдать.
Михаил не мог забыть тугие душистые гроздья сирени и то, как они яростно ругались в тот день, лаялись, как псы. Плевались шаровыми молниями. Чего только не было сказано друг другу! После таких слов остается разбежаться в разные стороны, но они не разбежались. Наоборот. Сплелись. И как…
Миша знал, что страсть – это всего лишь выброс определенных гормонов и феромонов, но в такие минуты забываешь о физиологии. Всевышний дирижирует этой симфонией, а звезды выстраиваются в ноты на божественной партитуре.
Температура кипения страстей зашкаливала за сто градусов, а при такой температуре кровь закипает, человек не живет. Они с Алисой разбежались в конце концов, потом опять сошлись и продолжали мучить друг друга.
Он жестоко ревновал Алису. Она пела в ресторане, стоя перед маленьким оркестром, пританцовывала худыми ногами. Внешне походила на чертика, который выскочил из табакерки: маленькая, угловатая, черные волосы дыбом, блестят от геля, и глаза блестят, ноги тонкие, как костыли, локти острые. Минимум одежды, максимум наготы. И все это заряжено-перезаряжено сексуальной энергией. Она движется на своем подиуме, приплясывает, зажигает, ни на кого не похожа. Девочка из демонария. Больше такой нет. И не нужна никакая красавица. Все остальные рядом с ней – пресные, бесполые, лишние. Ходят, как привидения, неизвестно для чего.