Миша смотрел на Алису и мучился. Ему казалось, что все мужчины в зале хотят ее и жаждут и у всех в штанах – тяжесть, локомотив, рвущийся вперед. Алиса в свою очередь тоже прелюбодействует в сердце своем, отдается каждому.
У Миши рот становился сухим от ненависти. Он выговаривал Алисе, называл ее непотребными словами.
Алиса таращила на него накрашенные-перекрашенные глаза, не понимала, в чем она виновата, что она сделала не так.
Это была не любовь, а коррида. Миша – бык, Алиса – матадор, который машет красной тряпкой и всаживает в тело копья.
Так продолжалось три года. И закончилось тем, что Алиса нашла себе другого, с «мерседесом», и переехала в его особняк, который стоял на берегу озера. Другой был лысый, с пузом как у хряка и ртом как куриная жопа. И эту жопу она согласна была целовать. Ее дело.
– Можно зашивать, – сказал реаниматолог.
Михаил приблизился к больному. Хотел зашивать, но какой смысл? Эту техническую работу он вполне доверял старшей операционной сестре. Ее глаза над маской были умные и всепонимающие. Михаил посмотрел в ее глаза, послал сигнал. Она приняла и кивнула головой. Они чувствовали друг друга без слов.
Сестра принялась за свою работу.
Михаил вышел из операционной. Было пять часов утра. Можно еще поспать часа три.
Михаил переоделся и лег. О Наркоше старался не думать. Какой смысл? Обидно, конечно, когда жизнь прерывается так рано. Но вокруг столько несправедливости, что трудно бывает поверить в Бога. Куда он смотрит? А может быть, ему не до мелочей. Что такое один Наркоша? Пылинка. Сотрешь и не заметишь.
Михаил провалился в сон.
После ухода Алисы жизнь остановилась. Миша приходил в ресторан, чтобы не сидеть дома. Посещал места былых боев. Вместо Алисы пела другая певица. У нее были накачанные губы и рот – как ворота в ад. Голос – как иерихонская труба. Она пела без личного участия. Произносила слова, но думала о своем, возможно о хозяйственных нуждах. Например, о том, что кончилась туалетная бумага, и картошка тоже кончилась, и свеклы осталось пять штук.
Миша садился подальше от оркестра. Его обслуживала официантка Таня – тихая девушка, блондинка, все волосы назад, под заколочку.
У Тани было промытое личико, яркие синие глаза, тоже промытые, с голубыми белками. Посетители делали ей комплименты. Говорили: «Вы красивая».
Таня отвечала: «Я знаю», как будто ей сообщали день недели, например: «Сегодня вторник». А она отвечала: «Я знаю».
– Ты красивая, – сказал ей Миша. – Ты это знаешь?
– Конечно, – удивилась Таня.
– А почему ты работаешь официанткой?
– А кем?
– Иди в актрисы.
– А какая разница?
– То есть… – не понял Миша.
– Актриса и официантка – обслуга. Актриса обслуживает зрителя, официантка – посетителя, за их деньги. Театр и ресторан – это сфера обслуживания.
– Театр – это искусство, – возразил Миша.
– А питание – основа жизни. Человек состоит из того, что он ест. Разве нет?
Таню отозвали. Она не могла подолгу задерживаться возле одного клиента. У нее было пять столиков. Это называлось по-военному: позиция.
Таня жила с родителями в частном доме. У них был большой участок, который они засеивали картошкой, клубникой. В сезон продавали. Разводили кур и кроликов. Держали коз. Планировались свиньи. Таня питалась экологически чистой едой, пила хрустальную воду из своего колодца, и именно поэтому у нее был такой промытый цвет лица. Она была промыта изнутри. Ресторанную еду Таня игнорировала, поскольку не знала достоверно, откуда мясо, чем кормили коров и как их забивали.
Алиса пила, нюхала порошок, любила магазинные торты на маргарине и пальмовом масле, разрушала себя вдребезги. А Таня – сохраняла себя, собирала по капельке. Это было правильно, но скучно.
Алиса была тщеславна, хотела нравиться, хотела оставить след после себя. Она была тщеславна даже в сексе, поэтому не отвлекалась на предохранение и часто залетала. Для нее сделать аборт – как сходить к зубному врачу. Неприятно, но надо.
Тане была удобна работа в ресторане, поскольку ей перепадали ведра объедков для животных. Она каждый день уносила эти ведра. Вернее, увозила. Подъезжал на газике папаша-мент и ставил ведра в багажник.
Миша всегда садился за ее столик, привык. И она привыкла. И знала, что́ он любит и в каком порядке подавать. В ресторане шла своя мухлевка, и Таня оберегала Мишу от плохой еды: от пересоленного плова, от сомнительных люля-кебабов, от опасных паштетов и ото всего, что называется «человеческий фактор».
Мише понадобилось сделать генеральную уборку. Он обратился к Тане:
– У тебя нет кого-нибудь?
– Я могу прибрать.
– А ты умеешь? – проверил Миша.
– А что тут уметь?
Таня пришла на выходные и убирала целый день и половину ночи. Остальную половину они спали вместе, поскольку не было второго спального места.
Поразительная ночь любви. Таня как будто знала, что́ именно Мише надо и в каком порядке подавать. И Миша в свою очередь был свободен, ничего не боялся. Его не мучили сомнения: получится – не получится, понравится Тане секс в его исполнении или не понравится. Все получится, все понравится.
Миша и Таня стали жить вместе. Как-то так вышло само собой.
Таня приносила из дома свежие овощи, яйца, творог. Миша перестал быть спицей. Превратился в молодого мужчину с накачанным телом, плоским животом. Лицо стало гладким, промытым. Все замечали перемены.
Они вместе по вечерам смотрели телевизор, но вкусы были разные. Миша предпочитал спорт и новости, а Таня – сериалы и «Пусть говорят».
Таня не спорила с Мишей, просто купила второй телевизор и приспособила на кухне. Теперь они смотрели каждый свою программу. Разговаривали мало. Иногда за весь вечер ни одного слова. Это устраивало Мишу. Он уставал на работе, и ему хотелось помолчать. Хотелось уединения. Именно уединения, а не одиночества. Рядом за стеной – Таня, живая, теплая и красивая. И никакой ревности, никакой бесючки. Они вкусно ели, ласково спали, все было тепло, но не жарко, как лето в Прибалтике.
Однако в глубине души Миша чего-то ждал. Этот период покоя кончится, и настанет взрыв. Он мечтал о девушке – яркой, как Алиса, и целесообразной, как Татьяна. Если бы можно было их размешать в одной кастрюле, а потом перелить в банку, получилось бы то, что надо.
На работе – рутина. Люди болеют, болеют и тянутся к врачу нескончаемой рекой.
Миша набил руку и мог вырезать желчные пузыри и простаты с закрытыми глазами. Но это все неинтересно. У него была мечта: пересадить голову старого гения к молодому телу. И тогда гений может служить человечеству бесконечно.
Эта идея приходила людям, и были опыты по пересадке головы. Все – неудачные. Но какой смысл мечтать о неудаче? Хочется мечтать о победе и о салюте в твою честь.
Скорее всего, голову пересадить невозможно. Надо просто скачать мозги гения в молодую голову. Перепрограммировать. Просто, да непросто, но ведь это же мечта…
И конечно же мечталось о другой любви. Иметь жену-официантку удобно, но не престижно.
Можно снять Таню с работы, но ей надо кормить свиней. Помогать родителям. Папаша, бывший мент, людей не любил. И можно понять. Контингент, с которым он сталкивался, – человеческий мусор. Свиньи и те лучше. С ними все ясно. Сначала кормишь, потом ешь. А уголовники зачем?
Миша вернулся домой после дежурства, лег спать.
Таня была на работе, очень кстати. У Тани прослеживалась счастливая способность: присутствовать и отсутствовать удивительно вовремя. Нужна – вот она. Не нужна – ее нет. С Алисой все было наоборот. Она исчезала именно тогда, когда была необходима. И появлялась, когда было не до нее.
Миша проснулся во второй половине дня. Хотелось есть, и в это время возникла Таня. Она разделась в прихожей и сразу стала накрывать на стол. Обслуживать – ее дело.
На столе появилось жаркое из кролика, салат «Лето», наливка из черноплодной рябины.
– У тебя есть новости? – спросил Миша, усаживаясь за стол.
– Есть, – ответила Таня. – Я была у врача.
– Зачем?
Миша отправил кусок в рот и прикрыл глаза от удовольствия.
– Я беременна. Шесть недель. Ребенок родится в августе. Лев. Я придумала ему имя: Никанор. Тебе нравится?
Миша перестал жевать. Таня пристально смотрела в его лицо.
– Если ты не хочешь, не надо. Это будет мой ребенок. Я его заберу и уйду к родителям. Мы сделаем пристройку.
– Значит, где-то в пристройке будет бегать мой ребенок?
– Что ты хочешь? – не поняла Таня.
– Я хочу, чтобы ты сделала аборт.
– Нет.
– Почему?
– Потому что я его уже люблю. Мне его жалко.
– А меня тебе не жалко? Куда ребенка в однокомнатную квартиру? Бессонные ночи. Как я буду после этого оперировать?
– Просто ты не хочешь на мне жениться, – догадалась Таня.
– Не хочу.
Таня ушла на кухню. В духовке доходил пирог с черникой, надо было проследить, чтобы он не подгорел.
– Нет.
– Почему?
– Потому что я его уже люблю. Мне его жалко.
– А меня тебе не жалко? Куда ребенка в однокомнатную квартиру? Бессонные ночи. Как я буду после этого оперировать?
– Просто ты не хочешь на мне жениться, – догадалась Таня.
– Не хочу.
Таня ушла на кухню. В духовке доходил пирог с черникой, надо было проследить, чтобы он не подгорел.
Миша в белом халате и шапочке шел по больничному коридору.
Больные топтались, как куры. Основной контингент – пенсионеры. Попадались и бомжи. Для них стационар – рай: индивидуальная кровать, чистое белье, еда три раза в день. Больничная еда для бомжа – ресторан «Максим». Но для нормального человека больничная еда – неприемлема. Приносили из дома. Родственники мотались с передачами.
Ребенок должен родиться в августе. Этот Никанор спихнет всех в яму бедности и сиди там, как крот. У крота нет глаз, но ему и не надо. Зачем под землей глаза? Навстречу Мише двигался Наркоша, держась за стенку. Живой. На своих ногах. Как это возможно?
Миша замер, как будто в него выстрелили. Наркоша поравнялся и сказал:
– Здравствуйте…
Миша кивнул и торопливо зашагал в кабинет. Сел на диван. Его трясло. Он вспомнил, как оперировал спустя рукава. Мог бы положить несостоятельный шов, человек бы умер. Миша зарезал бы живого человека. Это называется: непредумышленное убийство. За него дают срок. А Мише бы сошло с рук, никто бы не узнал. И главное – он сам бы не узнал. Так бы и жил: ходил в ресторан, трахал девок.
Миша достал бутылку виски. Хирургам несут бутыли, как в старые времена.
Миша выпил целый стакан. Горячая волна стала подниматься от ног к голове. Из памяти выплыла фраза: «Делай как должно, и будь что будет». Откуда она, эта фраза? Ее часто употреблял Лев Толстой, поэтому считается, что фраза принадлежит Льву Николаевичу. А этот афоризм – французская поговорка, своего рода инструкция к жизни. Если хочешь правильно пользоваться жизнью – делай как должно, и будь что будет.
Заглянула Кошкина. Спросила:
– Можно войти?
Миша промолчал. Не скажешь же «нельзя».
Кошкина вдвинулась в кабинет.
– Я хочу выписаться, – сказала она.
Миша пожал плечами.
– Будь что будет, – проговорила Кошкина.
Если бы знать, что будет…
Через два месяца Наркошу выписали. Его мать принесла Мише торт, высотой в полтора метра. Такие торты делают на свадьбу специально на заказ.
Коробку с тортом втащили в ординаторскую.
– Лучше бы деньгами, – прокомментировала практикантка Лида. – У денег срок годности дольше и нести удобнее.
– Зато от души, – не согласилась кардиолог Инесса.
Деньги – слишком безымянная субстанция. А торт… Мать Наркоши ходила, выбирала, заказывала, платила последние денежки, вкладывала душу. И сейчас стояла в ординаторской, улыбалась смущенно. Дарить – это счастье. Она смотрела на хирурга Михаила Юрьевича счастливыми блестящими глазами. Он вернул ей сына. Он – практически Бог, и даже больше. Она хотела поцеловать его руку, но стеснялась.
Сняли коробку. Торт походил на высотное здание и оказался восхитительно свежим. Ели всем коллективом, а то, что осталось, разобрали домой. Кое-что перепало бомжам, и праздник стал всеобщим.
Таня рожала долго. Всю ночь. Нестерпимая боль накрывала ее и в самой высокой точке прерывалась кратковременным глубоким сном. Спала как убитая, потом нарастающая боль выдирала ее из сна. Таня кричала так, что поднимался потолок, и снова проваливалась в сон. Пытка на самом деле. Гестапо.
Но вот маленький человек пробился через узкие ходы. Вот он уже в руках акушерки. Девочка с прижмуренными глазками, выпуклым лобиком.
Таня увидела этот лобик и зарыдала. Боль забылась, как будто ее и не было. Таня плакала не от боли, а от ужаса, что этой девочки могло не быть. Нигде и никогда. А она есть. Вот она. Целая девочка, которая получила целую жизнь, полную любви.
За окном качалась ветка в каплях дождя.
Маленькое одолжение
Знаменитый певец Николай Озерников уезжал на гастроли. Он шел по перрону вдоль поезда, в его руках была спортивная сумка.
Вокруг – народ: отъезжающие и провожающие. Певца узнают.
Две девушки остановились.
– Посмотри, это он?.. Скажите, пожалуйста, это вы?
– Это я, – согласился Николай.
– Спасибо вам большое.
– За что?
– За то, что вы – это вы.
– Не стоит благодарности.
– Еще как стоит. А вы женатый?
– Простите, я опаздываю…
Вагон № 13.
Возле вагона – проводница с пучком на макушке. Ее зовут Мила.
Рядом с Милой – костюмер Рая и администратор Тамара. Рая – златокудрая, наглая, а Тамара – маленькая, невидная, трогательная, похожая на школьницу-отличницу. Здесь же молодой рыжий музыкант с гитарой в чехле. Его зовут Дима. Возле Димы – его юная жена с кольцом в губе.
Николай подходит к вагону.
– Наконец-то! – восклицает Тамара. – Пришел все-таки!
– Ты так реагируешь, как будто он с войны пришел, а не из дома, – замечает Рая.
Озерников берет билет и проходит в вагон.
– Мне все время кажется, что он куда-то денется. Передумает, например, и не поедет, – объясняет Тамара.
– А жрать на что? Он пашет. Зарабатывает, как и все мы.
– Он не зарабатывает. Он так живет. Он поет, как птица. Птица ведь не зарабатывает.
Дима тихо переговаривается с женой.
– Говорил, что не поедешь по огородам, а сам… – упрекает Диму жена.
– А искусство в массы?
– Массы подождут. У тебя семья. Семья главнее.
– Главнее чего? – спрашивает Тамара.
– Главнее всего.
– Тогда не надо было связываться с артистом.
– При чем тут профессия, когда любовь?.. – не понимает жена.
– А если любовь – терпи, – советует Тамара.
Все проходят в купе. Жена Димы ставит на столик два свертка.
– Это тебе, – говорит она Диме. – А это – чтобы угощать. Смотри не перепутай…
– Лена… – стесняется Дима.
– Не «Лена», а у тебя язва.
«Просьба провожающих покинуть вагоны», – раздается распоряжение по динамику.
Все беспорядочно, торопливо целуются. Лена плачет.
– Перестань, – утешает Дима.
– Знаю я ваши гастроли. Трахаетесь друг с другом, как коты.
– У нас и кадров-то нету, – оправдывается Дима. – Не трахаться же с Тамарой.
– Это почему же? – обиделась Тамара.
– Ты порядочная, – выкручивается Дима. – И ты занята.
– Кем я занята?
– Ты же сохнешь по Озерникову.
– Но ведь это я сохну, а не он.
– Какая разница?
– Очень большая разница. Я сохну, а он нет.
– Но твое сердце все равно занято.
– И сердце, и мозги, и глаза. Только пипка свободна, – уточняет Тамара.
– Пипка у всех свободна, – замечает Рая. – И у замужних тоже.
Тамара и Рая входят в купе Озерникова.
– Ты где был? – спрашивает Тамара.
– Автографы давал.
– Собирал славу, а я тут как на углях.
– Издержки профессии. Народная любовь, – объясняет Николай.
– Если ты перестанешь петь, тебя забудут через два дня, – замечает Рая. – И побегут к другому, который поет.
– А почему я перестану петь?
– От старости. Или в тюрьму посадят.
– Вы зачем пришли? – спросил Озерников. – Сказать, что меня в тюрьму посадят?
Тамара кладет перед ним бумаги.
– Подпиши документы. Тут и тут.
Озерников подписывает.
– В Америке певец моего класса за такое турне миллионы получает. А я двадцать пять рублей, – замечает он.
– Скажи спасибо. Сикорский получает двенадцать рублей, – говорит Рая.
– Но мы что-нибудь придумаем, – обещает Тамара.
– А потом нас за жопу возьмут за приписки, – говорит Рая.
– Какая ты грубая, Рая! – упрекает Тамара. – Вся страна занимается приписками. В Тбилиси вообще подпольные заводы работают. И никого за жопу не берут. Нас обманывают. И мы обманываем. Все справедливо. Мы не рабы. Рабы не мы.
– Я устал, – говорит Николай. – Делайте что хотите. Я тебе доверяю, Тамара. Я вообще спокоен, когда ты за моей спиной.
Тамара озаряется тихой улыбкой. Она счастлива.
Рая выталкивает Тамару из купе и выходит вместе с ней.
Поезд вздрагивает, готовясь к движению, и в этот момент появляется не старый мужик. Он вполне интеллигентный, но опустившийся. Заметно и первое и второе.
– Фух! Здрасьте. Едва успел…
Озерников садится, достает из кармана шариковую ручку.
– На чем писать? – спросил он.
– Что? – не понял мужик.
– Автограф…
– Да нет. Зачем мне ваш автограф?
– А что вы хотите?
– Попросить о маленьком одолжении. Вы не могли бы передать вот это?.. – показывает пакет с коробкой.
– А почему я?
– Я дал телеграмму: вагон тринадцатый, место тринадцатое. И вот именно на этом месте оказались вы.
– Сначала бы меня спросили, а потом телеграмму посылали.
– Это же не трудно. Положите куда угодно, хоть на пол. Завтра утром поезд остановится, в купе войдет женщина. Это моя жена. Скажет вам: «Я Галина Митрофанова». Вы скажете: «Очень приятно» – и отдадите ей пакет.