Валерий хотел сына, Мусе было всё равно.
— А вы чего не идете за ребенком? — спросила как-то Муся, и Лина растерялась. Они с Сашей еще не говорили об этом всерьез, хотя прожили вместе уже целый год.
— Думаешь, у нас будут когда-нибудь дети? — спросила она тем же вечером, уткнувшись мужу в плечо. Как будто спрашивала у плеча, а не у Саши.
— Львина, конечно будут! — засмеялся Саша. — Мы еще даже, можно сказать, и не начинали этот процесс.
Лина успокоилась. В самом деле, куда торопиться? Ей надо диплом получить, Саше — защититься.
В августе Муся родила сына.
«На три пятьсот вытянул!», — крикнула из окна роддома.
Как про колбасу, поежилась Лина. Валерий приехал забирать жену и сына из роддома на красивой бежевой «волге» — и Лину опять удивило, какой они были странной парой. Миленькая, но при этом простодырая, по выражению свекрови, Муся и ладный-складный Валерий. Пиджак сидел на нем, как на манекене из магазина «Синтетика».
Мальчика назвали по моде тех лет — Иваном.
Теперь они приходили к Лине вдвоем. Муся, не стесняясь, вынимала грудь из рубашки — так достают кошелек или же пистолет в заграничном фильме. Малыш хватал губами оранжевый сосок, кормление шло громко и долго, с гулкими звуками. Лина пыталась отводить глаза, а Муся над головкой малыша всё так же щелкала свои семечки.
Через полгода после рождения Ванечки она опять забеременела.
— Вот, Линка, скажут тебе, что, пока кормишь, не залетишь, — не верь! Вранье! Надо было предохраняться.
Муся была разгневана тем, как ее обманули организм и народные приметы. Она совсем не собиралась рожать второго сразу после первого.
— Моя мать из двойни. Говорит, что хуже близнецов — только погодки, — жаловалась Муся.
— Так у тебя и близнецы могут быть? — спросила Лина. — Это же передается по наследству?
— По мужской линии, — важно сказала Муся.
Действительно, в положенный срок Муся показалась в окне роддома с единственным свертком. И лицо у нее было расстроенное.
— Опять пацан. Валерий еще и какое-то имя дурацкое придумал — Лука.
Лина тут же вспомнила цитату, застрявшую в памяти со школьных времен: «Лука — апостол утешающих иллюзий, Сатин — певец правды свободного человека».
Вернувшись из роддома, Муся объявила, что будет звать младшего Лукасом. Пока ее не было, домом заправляла мама Валерия — суровая дама в седых кудряшках, до смешного походившая на композитора Баха с известного портрета — точно такой же крупный нос и подозрительный взгляд. С Ванечкой бабушка справлялась отлично.
У стен, как известно, есть уши — но в том доме, где жили Лина и Муся, стен вообще как будто не было — соседи могли слушать друг друга, точно радиоспектакль. Ванечка часто плакал, иногда Лина слышала, как ворчит Муся, а потом покрикивает Валерий. Иногда раздавались глухие шлепки и удары — как будто кто-то не слишком большой и тяжелый падал на пол.
А вот бабушка-Бах пусть и выглядела строго, но так щебетала за стенкой, что Лина невольно улыбалась, слушая — тоже, кстати сказать, невольно.
Она не сомневалась, что Муся вскоре начнет приходить к ней, как прежде, — теперь уже с Ваней у ноги и Лукасом у груди, но соседи неожиданно собрались и переехали. В считаные дни — Лина даже не успела толком попрощаться. Муся не оставила ни адреса, ни телефона, квартиру сдали молчаливому бирюку, который жил один в трех комнатах, но не издавал, если верить стенке, ровным счетом никаких звуков.
Лина чувствовала обиду, но в большей степени — облегчение. Никто теперь не мешал ей учиться, никто не напоминал о том, что главное предназначение женщины — это материнство.
Она получила диплом в тот год, когда умерла их страна. Та, новая, что пыталась занять ее место, была слаба — и сама в себя не верила. Как некоторые больные не верят в то, что поправятся, — и отдают концы.
Однокурсницы Лины торговали в «комках», сама она безуспешно пыталась найти работу по специальности, но в конце концов начала возить по домам дешевые польские костюмы. Костюмы были синтетические, от них летели искры, как от трамвайных проводов, — и Лина, предлагая товар, мучительно краснела от стыда за него. Так краснеют за детей, когда они хватают с общего блюда лучший кусок.
Но детей — не было. Была жгучая нежность к несуществующему младенцу, была уверенность в том, что уж она-то знает, как его нужно растить и воспитывать. Были мечты, имена для мальчика и для девочки, были сладкие сны, в которых она — мама, — и три пустых, бесплодных, страшных года.
Бог с ними, дурными девяностыми, однажды они закончатся.
Плевать на искрящие костюмы — не станет же Лина торговать ими всю жизнь.
Не страшно, что диплом преподавателя английского и немецкого языков, скорее всего, засохнет на корню, как позабытый цветок.
Страшно — без детей.
Теперь они с Сашей говорили об этом открыто.
Саша сумел сохранить работу, но за нее, к сожалению, перестали платить. А он всё равно не бросал ее, потому что был из той породы людей, которые не могут бросить то, что по-настоящему любят.
Жили так бедно, что Лина научилась покупать семечки и неумело щелкала их, приглушая голод. Сашина мама выращивала «на участке» картошку — перебивалась дарами трудов и огородов. Она была хорошей женщиной, Линина свекровь, — сильной и справедливой. Лина видела таких только на Урале — чтобы и носки вязать, и бревна катать, и стихи по памяти читать. Стихи она любила о природе.
Она была хорошей, но прямолинейной, как проспект.
— Где моя внучка? — наседала свекровь, как будто Лина спрятала куда-то живую маленькую девочку и не показывает бабке из вредности.
Свекровь хотела внучку, и Лина тоже всегда представляла себе, что у них родится девочка.
Хотя можно и мальчика.
Всё равно кого.
Только бы родился, пожалуйста!
Они прошли все обследования. Съездили к бабке, которая снимала порчу и брала плату продуктами. Молились у чудотворной иконы. Саша бросил курить. Лина по совету врачей высчитывала дни для зачатия. Узнала, что такое «овуляция» и «цервикальная слизь».
И — ничего.
Точнее, никого.
На очередном приеме у гинеколога Лина услышала бесстрастные слова врачихи: «Живот мягкий, безболезненный».
А ей показалось — «бесполезный».
— Десять процентов всех случаев бесплодия необъяснимы, — сказала ей однажды врачиха, крутившая кольцо на пальце с такой яростью, как будто вентиль завинчивала. — Никто не знает, почему у вас не получается. Раньше я посоветовала бы вам взять ребеночка из детдома — почему-то после этого у людей начинают рождаться свои детки, хотя это тоже необъяснимо. Но не в наше же время! Сейчас своих бы поднять…
И врачиха глянула на фото в рамке — оно стояло у нее на столе, и там была прелестная черноглазая малышка с беззубой улыбкой.
В тот вечер Лина так рыдала, что бирюк-сосед даже позволил себе возмущенный стук в стену — но Саша тут же вернул удар с такой силой, что это походило на драку. Стенка на стенку. Наверное, над этим можно было бы посмеяться, если бы у них еще оставался смех. Саша в конце концов ушел, и Лина испугалась — вдруг не вернется?
Но он вернулся и держал на руках старое одеяло, внутри которого дрожал от радости и ужаса лохматый щенок. Саша назвал его — Лев.
Так у них появился ребенок.
Щенком Лев был похож на овчарку — как овчарку его, собственно, и продавали на том углу, рядом с гастрономом, где Лина разглядывала сегодня ту жуткую редьку. Толстолапый, с медвежьим (а не львиным) черным носом — фотографии таких щенков любят печатать в календарях. Но по мере роста в нем просыпалась дремлющая до поры дворовая кровь — крепкая и липкая, как дешевое вино. Круп у Льва-подростка выглядел коротким, а лапы, наоборот, казались излишне длинными. И хвост как закрутился однажды кренделем, так и не думал принимать благородную форму. Лев смешно бегал, визгливо лаял, в общем, овчаркой он был примерно такой же, как и львом.
Но разве мы любим детей за то, что у них правильные лапы и хвосты?
Лев был отличным сторожем и верным охранником — здесь командовала овчаркина кровь. Лина часто с благодарностью вспоминала о том, что он рядом — Саша задерживался на своей бесплатной работе допоздна, а подъезд, ценный отсутствием железной двери, облюбовала местная шпана. Бывало, даже ломились в квартиры — просили то рубль, то стакан, то позвонить. Лев рычал и лаял, поэтому к ним стучали реже, чем к соседям. Но вообще в те годы сложно было чувствовать себя защищенным даже рядом с собакой — дурные, дурные девяностые! Люди с трудом выплывали из-под этих тяжелых лет — как во сне, когда давит на грудь и нечем дышать.
Постепенно распогодилось. Лина начала давать уроки английского. Саша наконец расстался со своим секретным предприятием и сумел устроиться в только что народившийся банк программистом. Когда одна из учениц Лины начала соблазнять ее работой в коммерческой школе, где готовили секретарей-референтов, Саша сказал:
— Соглашайся! Тебе нужны люди, а не только мы со Львом.
Лев в подтверждение радостно дышал, длинный язык свисал, как галстук. Пес не возражал, чтобы его считали человеком.
В коммерческой школе Лине понравилось. Пахнет кофе, новой мебелью, и никому не интересно, куда она дела маленькую девочку. Здесь часто бывали иностранцы, читали лекции, проводили семинары, — возможно, впервые по Свердловску запросто гуляли англичане, бельгийцы, шведы. В подарок местным жительницам первопроходцы привозили конфеты и колготки — Лине было неловко принимать эти подношения, но она всё равно принимала. Колготки — валюта перестройки.
Потом Лину впервые отправили в командировку — на Север. Уезжать от Саши и Льва она не любила. В чужих городах — и даже в родном Ленинграде, где приходилось бывать каждый год, — Лина чувствовала себя в сто раз несчастнее, чем дома. На расстоянии всё казалось хуже, чем вблизи от Саши и милого преданного Льва. А может, это было предчувствие — как будто бы Лина знала, что не надо ей привыкать к этим поездкам. Точнее, не надо уезжать!
Накануне она почему-то вспоминала Сашиного деда. Он был известный ученый — и притом страшно суеверный человек. Жена спрашивала: когда ты вернешься из Москвы, а он отвечал: я должен вернуться послезавтра. Вот это «должен» — был реверанс ученого мужа перед судьбой, способной на всяческие подлости. Сашин прадед умер в путешествии — поэтому его сын говорил, что «должен вернуться», а вернется ли на самом деле — как знать? Рассказывая историю, Саша посмеивался над дедом, но и сам тоже всегда говорил «должен», а не «вернусь».
Наутро Лина впервые не смогла дозвониться домой. И всю дорогу, пока тряслись в автобусе от Тюмени до Екатеринбурга, уговаривала себя, как ребенка: ничего страшного, наверное, просто телефон отключили за неуплату. Или трубка лежит неправильно.
Свекровь она тревожить побоялась — и так потом ругала себя за это! Свекровь подняла бы панику, можно было бы что-то сделать, спасти…
У подъезда Лина увидела милицейскую коробчонку и стайку старух на скамейке. Старухи сидели ровным, как пешки, рядом. С милиционером, сдвинувшим фуражку на затылок, беседовал тот самый сосед-бирюк — Лина подумала, что впервые слышит его голос, а потом увидела Сашу и Льва. То, чем они теперь стали.
История была для девяностых обычная, в криминальных новостях о таком рассказывали часто. Саша пошел выгуливать Льва поздно вечером и в темноте не заметил обводненную траншею. Они упали туда оба, Саша сломал ногу и позвоночник. Их не сразу, но всё же нашли — но, когда попытались вытащить Сашу, Лев стал рычать. Он не подпускал никого к хозяину, думал, что его хотят не спасти, а убить. Овчарка победила дворнягу. Саша был без сознания, кто-то предложил пристрелить Льва, но, пока разбирались, как это сподручнее сделать, — они уже умерли. И муж Лины, и ее ребенок.
Всё, что было потом, она уже не помнила — только этот, самый первый момент. Грязные, мокрые, мертвые, любимые, родные, единственные. И после этого — как можно было говорить ей, что нужно жить дальше? Ради чего?
— Ради нас с папой, — плакала по телефону мама.
Коллега из коммерческой школы принесла Лине какие-то таблетки, и со временем она впала в состояние тупого щенячьего счастья. Эта искусственная, химическая радость так напугала Лину, что она бросила лечение — и продолжала жить всё в той же квартире, не решившись выбросить мягкую подстилку Льва, не убрав из прихожей Сашин портфель, мерно обраставший пылью.
— Вещи нужно раздавать сразу после похорон, — сказала ей одна из старух, что сидели тогда у подъезда. Наверное, у нее были виды на Сашину одежду, но Лина не нашлась что ответить. — Вон хотя бы соседке отдай! Вернулись ведь Муся-то с семьею.
И правда, вечером за всеслышащей стеной кто-то визжал и падал, басил и покрикивал.
А на другой день в дверь постучали — и словно не было этих лет, тяжелых, словно горы, которые никак не хотят падать с плеч. Муся — с прежним своим миленьким личиком, самую чуточку потолстевшая — стояла на пороге и смотрела на Лину знакомым взглядом. Кажется, что в глаза, но на самом деле — за спину. Будто бы она искала что-то припрятанное, как бедная Сашина мама — нерожденную внучку.
— Я только садом спасаюсь, — сказала однажды свекровь. Пальцы ее были темные, в трещинах, как будто она целыми днями чистила свёклу — или накалывала вишни на варенье. — В саду всё живое, помрет без меня. Вот я и спасаюсь. Зимой что делать — не знаю.
Свекровь в первое время приходила к Лине почти каждый день. Они молчали или плакали. Говорить было не о чем и незачем.
А вот у Муси накопилось новостей.
— Мы же в Москве всё это время жили, — рассказывала она. — Валерий раскручивал бизнес.
— Раскрутил? — спросила Лина.
— А то! Будет здесь теперь филиал открывать. Как раз к началу года всё сделает — и обратно. Я бы ни за что не поехала, тем более с детьми — у нас в Москве условия гораздо лучше. И няня, и бассейн. Но ты же знаешь, Линка, мужика без присмотра не оставляют.
— Да, я знаю, — Лина сама удивилась тому, как спокойно прозвучали эти слова.
— Так я не про то! — почему-то разозлилась Муся. — Я к тому, что уведут. Сейчас это знаешь как просто!
Вскоре выяснилось, что на Сашины вещи у Муси никто не польстится — и муж, и мальчики одеты, как в каталоге немецкой моды. Валерию возраст был к лицу, как многим красивым мужчинам. Младший сын, Лукас, оказался прехорошеньким пакостником — и, к сожалению, астматиком. Старший, Иван, носил длинные, до плеч, волосы. Возможно, в Москве была такая мода, и она еще просто не докатилась до Екатеринбурга. Прическа эта мальчику не шла, а больше сказать про Ивана было нечего.
Муся приходила к Лине одна, без детей, — и не так часто, как раньше. Вместо семечек она приносила с собой шоколад и потом жаловалась, что у нее от шоколада — прыщики, но она всё равно не может от него отказаться. И курила на кухне, запросто — к вечеру там пахло, как на вокзале, но Лине было всё равно. Она и сама порой вытягивала из пачки сигарету, и Муся ее поощряла — даже как будто радовалась, что правильная Линка теперь тоже курит.
По вечерам Лина слышала из-за стены, как родители учат с Иваном уроки.
— Ты тупой совсем, что ли? — кричал Валерий. Не иначе с Валерием что-то произошло в Москве, или же, раскручивая бизнес, он сорвал у себя внутри какой-то жизненно важный тормоз. Раньше Лина не помнила, чтобы он повышал на детей голос. — Если ты идиот, так иди в школу для умственно отсталых, понял, урод? Что здесь решать-то, задача для дебила!
Девятый вал и вой раненого зверя. Мальчик плакал, потом включалось — как музыка! — повизгивание Муси, глухие удары и еще много всего, что Лина предпочла бы не слышать. Однажды спросила:
— У Лукаса проблемы с учебой? Вы поэтому летом занимаетесь?
Муся призналась: проблемы не у Лукаса, а у Вани, причем серьезные. Шестой класс окончил на двойки, не спасли ни деньги, ни репетиторы. Они еще и поэтому вернулись в Екатеринбург — найти ему хорошую школу, может, интернат…
— Он у нас не дебил, а индиго. Слыхала?
— Если хочешь, я с ним позанимаюсь.
Муся засмеялась, недожеванная конфета выпрыгнула изо рта, как лягушка. Долго кашляла, запивала чаем.
— Да хоть вообще забери. Мы плакать не станем.
Тогда был август, самое начало. Бабки у гастронома торговали тепличными помидорами, чесноком и репой. У некоторых уже появились вёдра с мелкими яблоками — кривобокими, но душистыми, сладкими. «Чистый мед», клялись старухи, подталкивая ведерки с яблоками поближе к Лине, чтобы она их лучше рассмотрела. Познакомилась, так сказать, прежде чем купить и съесть. Лина шла домой от одной из своих прежних учениц — к ней вернулись все, кого она оставила, уйдя в коммерческую школу. С той школой было покончено навсегда.
— Ты пытаешься себя наказать, — часто говорила мама, и Лина соглашалась с ней, как соглашалась теперь со всеми. Дома она высыпала ведро яблок на пол, наслаждаясь их грохотом, ароматом и тем, как они раскатились красными мячиками по всей комнате. И застыли — каждое на своей орбите.
Потом пришла Муся, привела Лукаса — и у него открылся рот, как будто конверт расклеился.
— А зачем вам на полу яблоки?
— Не знаю, — сказала Лина.
И, кажется, в первый раз за весь год улыбнулась — такая у него была забавная, удивленная мордочка.
Через две недели случился дефолт.
Наверное, Лина была самым равнодушным к этому событию человеком — если не во всей стране, то уж точно в доме.
Для Мусиной семьи это была, как для всех нормальных людей, катастрофа.
Валерий потерял бизнес, который с таким трудом налаживал все эти годы. Пока доллар летел вверх, Муся металась по городу, пытаясь выгодно истратить на глазах тающие деньги. Было, например, куплено три шубы, две — длиной в пол. Попутно с этим Муся закупала гречку, варила компоты, мариновала огурцы — готовилась к войне. Такие, как Муся, — всегда готовы. На них держится страна, а не на таких, как Лина, дохлых львицах.