«Величайшая чушь и белиберда из всех, что мне довелось слышать»18, – написал принц Уэльский леди Уорик. Когда он сердился, то говорил тоном матери: «Это абсолютно невозможно. Франция никогда не согласится на это. И МЫ тоже». Принц решил, что манифест – очередная уловка «этой хитрой собаки», «этого коварного интригана» Муравьева, «впихнувшего эту дурь в голову царя». Его резкая отповедь, в общем-то, отражала мнение многих правительств. Но, относясь к предложению с явной неприязнью, они тем не менее приняли приглашение (никто не желал быть зачисленным в категорию поджигателей войны), хотя и считали, что из этой затеи ничего путного не получится. Австрийский министр иностранных дел лишь заметил, что теперь правительствам будет намного труднее утверждать военные бюджеты в парламентах.
Муравьев, слегка разочарованный, но по-прежнему настроенный решительно, разослал в январе 1899 года второе послание, определив для обсуждения восемь тем. Первым пунктом он предложил подписать соглашение не наращивать вооруженные силы и не увеличивать военные бюджеты на протяжении фиксированного периода времени. Он предлагал также заключить соглашение «о принципах арбитража и выработки соответствующих процедур». Пункты 2, 3 и 4 касались запрещения или ограничения новых типов вооружений и перспективных средств ведения войны, таких как субмарины, удушающие газы и «запуски метательных снарядов с воздушных шаров», для чего еще не имелось общепринятой терминологии. Пункты 5, 6 и 7 касались законов и обычаев ведения наземных военных действий и распространения женевских правил 1864 года на морские сражения. Против пунктов 2–7 выступили пропагандисты движения за мир: они хотели запретить войны, а не вносить поправки в методы их ведения. Они заподозрили, что эти проблемы были включены только для того, чтобы заинтересовать правительства и их военных представителей, и в этом отчасти были правы.
В канцеляриях неустанно трудились секретари и машинистки, дипломатические курьеры сновали из столицы в столицу, послы то и дело запрашивали аудиенцию у министров иностранных дел, желая прояснить позицию правительств, при которых были аккредитованы 19. Согласно германской прессе, лорд Солсбери отнесся к инициативе «весьма скептически», а император Франц Иосиф воспринял ее «негативно», считая «неприемлемыми» любые ограничения в военной сфере. В Риме маркиз Висконти-Веноста отказался ехать на конференцию, которая вряд ли будет представительной и принесет какие-либо ощутимые результаты. Вашингтон направит делегатов, но не предпримет никаких шагов в целях ограничения вооружений. В Бельгии готовились к конференции «с прискорбием и тревогой», опасаясь, что любые изменения в обычаях войны будут лишь на пользу агрессору и ограничат права на законные оборонительные действия против интервентов. Берлин ответил на предложения царя тем, что добавил к своим вооруженным силам три армейских корпуса. Реакция столиц в целом была неудовлетворительная для России: ограничения вооружений «непрактичны»; запрещение новых разработок в военной области нежелательно; арбитраж по вопросам, затрагивающим «национальные интересы и достоинство», неприемлем, хотя, возможно, и допустим по отдельным мелким деталям. Практически никто не возражал против обсуждения общих вопросов ведения войны.
Опасаясь, что недопонимание предложений России возникло в результате горячих призывов сторонников мира к разоружению, Муравьев решил лично побывать в столицах и разъяснить, что Россия предлагает лишь установить «потолок» для существующего статус-кво. Его аргументы казались здравыми. Державы, доказывал он, могли бы даже договориться об ограничении призыва в армию на уровне строго фиксированного процента от численности населения, что позволило бы существенно сократить войска при сохранении баланса сил. «Идиот», – написал кайзер на полях меморандума 20.
Никого так не взбудоражил манифест, как кайзера Вильгельма II, в чьем сознании армия всегда ассоциировалась с государством, а государство он воплощал персонально. Белый плащ и блестящий шлем, в котором он любил позировать, сияние и разноцветье мундиров, галоп конницы, колыхание полковых знамен, грохот пушек, офицерские чины и звания, а позже и предвидение морских походов – все это составляло атрибутику его любимого детища, вооруженных сил. Все остальное – рейхстаг, политические партии, бюджеты, голоса избирателей – не имело для него никакого значения, исключая, возможно, дипломатию, которую, в его представлении, могли понимать и вершить только монархи.
Кайзер вступил на трон в возрасте двадцати девяти лет в 1888 году после трагического кратковременного 90-дневного царствования отца, во время которого появились и сразу же погасли первые проблески либерализма в Германии. Его воззвание при восхождении на престол было обращено «не к моему народу», как у отца, а «к моей армии»21. Он провозгласил: «Мы принадлежим друг другу. Я и моя армия. Мы рождены друг для друга». Характер своих отношений с армией он выразил в совете, данном роте новобранцев: «Если прикажет император, то вы должны застрелить отца и мать». О делах Германии и Европы он говорил только с позиций личной, самодержавной ответственности. «В рейхе есть только один хозяин. Это я, и я не потерплю никого другого». В более поздние годы он говорил: «Весь баланс сил в Европе заключается во мне и в моих двадцати пяти армейских корпусах». Он почитал лишь Всевышнего, считая Его «древним союзником моего рода». Подобные ремарки шокировали, а принца Уэльского заставили задуматься над тем, что события могли развиваться совершенно иначе, если бы выжил отец кайзера 22. Правда, принц признавал, что речи его племянника на немецком языке не звучали столь абсурдно, как в переводе на английский язык.
Императрица говорила, что давно не видела супруга в таком раздражении 23, в каком он пребывал после внезапного вторжения в его вотчину международных отношений Ники, царя, которого он привык опекать и снабжать советами в пространных посланиях, составленных на английском языке и подписанных «Вилли». Неважно, замышлял он или не замышлял выступить с аналогичным заявлением в Иерусалиме. Истинная проблема была в том, как говорил его ближайший друг граф Эйленбург, что кайзер не переносил, когда кто-то другой занимал первое место на авансцене. Вообразив, будто предложение царя призывает «к всеобщему разоружению», он спешно отправил телеграмму Ники 24. Представь себе, увещевал он царя, что «монарх, главнокомандующий армией, распускает полки, имеющие за собой сотни лет истории… и отдает свои города анархистам и демократам». В то же время, похоже, он понимал, что царя будут восхвалять за гуманистическую инициативу, и не преминул назвать его проект «самым интересным и впечатляющим в этом столетии!»: «Весь мир будет чествовать тебя, даже если он не преуспеет в практическом отношении из-за трудностей в реализации деталей». Кайзер вписывал на полях восклицания: «Ага!» и «!», а также замечания – и тривиальные, и вполне проницательные. К примеру, Вильгельм сделал такую разумную ремарку: «Он дал в руки нашим демократам и оппозиции превосходное оружие!» В одном случае кайзер сравнил обращение царя с посланием спартанцев, которые вздумали бы потребовать от афинян не восстанавливать стены. В другой раз он изрек: «А чем же будет платить Крупп своим рабочим?»
У Германии не было мотивов, которые побуждали Россию стремиться к миру: стесненных экономических обстоятельств. Германию не тревожила проблема неразвитой промышленности. Когда Муравьев в Берлине говорил графу Эйленбургу 25 о том, что ежегодное увеличение военных расходов доведет нации до состояния non possumus [91], он выбрал не самый лучший аргумент: таких слов немцы не знали. Экономика Германии бурно развивалась, материально обогащалась. После объединения в 1871 году, достигнутого посредством меча за десять лет войн, в Германии наступила эра благосостояния и процветания, как в Соединенных Штатах после гражданской войны. Страна динамично наращивала физические ресурсы. Германия девяностых годов находилась в начале двадцатипятилетнего периода, на протяжении которого удвоился национальный доход, на 50 процентов выросла численность населения, на 50 процентов увеличилась протяженность железных дорог, разрослись города, появились колонии, возникли гигантские промышленные комплексы, возросли благосостояние и занятость населения. Пароходная империя Альберта Баллина в семь раз увеличила тоннаж судов и в десять раз – свои капиталы. Численность рабочих в электроэнергетике Эмиля Ратенау за десять лет выросла в четыре раза. Компания «И.Г. Фарбен» создала анилиновые красители. Фриц Тиссен управлял гигантским промышленным комплексом, производившим уголь, железо и сталь в Руре. Новая плавильная технология позволила использовать фосфорические железные руды Лотарингии. Производство угля и стали с 1871 к 1898 году выросло в четыре раза, и по этому показателю Германия превзошла Британию. Национальный доход Германии за этот период удвоился, хотя все еще был меньше, чем в Британии, составляя в расчете на душу населения примерно две трети от британского уровня. Германские банковские дома открыли свои филиалы по всему миру. Германские купцы продавали германские товары на огромном географическом пространстве от Мексики до Багдада.
Ученые мира восхищались германскими университетами и техническими школами. Германские методы исследований были самые основательные. Германские философы доминировали в своей сфере. Институт кайзера Вильгельма считался ведущим мировым центром химических исследований. Германская наука дала миру такие имена, как Кох, Эрлих и Рентген, обнаруживший в 1895 году электромагнитное излучение. Вслед за Рентгеном в Англии Дж. Дж. Томсон открыл электрон, а во Франции супруги Кюри установили существование радиоактивности. Германские профессора с удовольствием пропагандировали германские идеалы и культуру. Куно Франке в Гарварде говорил о Германии как о нации, одержимой «новыми идеями и устремлениями в каждой сфере человеческой жизнедеятельности»26. Он описывал свою страну в самых восторженных выражениях:
«На каждой миле германской земли глаз отмечает исключительный порядок, обстоятельность и уверенность хозяина в своей силе. Нельзя не подивиться этим процветающим, благоустроенным фермам и усадьбам, этим благоденствующим деревням, ухоженным лесам… этим живописным городам, населенным состоятельными и благонравными людьми… с горделивыми городскими зданиями и великолепными особняками, театрами и музеями, с отлаженными средствами коммуникаций, превосходными возможностями для поддержания здоровья и развлечений, великолепными университетами и техническими школами». Благонравие поведения выражается в «умении управлять политическими митингами», в «собранности и организованности рабочих классов в борьбе за социальные улучшения», в «почтительном и заинтересованном отношении ко всем видам искусства». Все это благолепие «возглавляет изумительная армия с безукоризненной дисциплиной и бесподобными профессиональными качествами». Вкупе все эти компоненты доказывали наличие «чудесным образом сплоченной коллективной воли и стремления к еще более высоким стандартам и формам жизнедеятельности нации». Подобные настроения явно не вписывались в схемы и замыслы, направленные на самоуничижение и самоограничение.
Меч, как писали историки Германии, пытавшиеся объяснить причины невероятного национального взлета страны, был главным инструментом, посредством которого она добилась величия. В труде «История Германии в XIX веке», публиковавшемся в пяти томах на протяжении пятнадцати лет в восьмидесятые и девяностые годы, Трейчке, обосновывая верховенство государства, утверждал: война является неотъемлемой частью государственной политики, и никто не должен посягать на его право вести войны за свою честь и национальные интересы. Германская армия была зримым воплощением концепции Трейчке. Ее могущество и престиж возрастали с каждым годом, офицеры вели себя с подчеркнутой надменностью и высокомерием, они считали себя выше закона, и в обществе сформировалось почти благоговейное отношение к армии. Любого человека, оскорбившего офицера, могли отдать под суд, обвинив в косвенном lèse majesté [92]. Германские дамы уступали дорогу идущему навстречу офицеру.
В 1891 году был создан Alldeutsche Verband (Пангерманский союз), поставивший своей целью объединить всех представителей германской расы вне зависимости от местожительства в Пангерманское государство 27. Его ядром должна была стать Великая Германия, включающая в себя Бельгию, Люксембург, Швейцарию, Австро-Венгрию, Польшу, Румынию и Сербию, после чего ей предстояло распространить свое господство на весь мир. На окнах магазинов расклеивались плакаты, провозглашавшие: Dem Deutschen gehört die Welt («Мир принадлежит немцам»). Основатель союза Эрнст Хассе заявил: «Мы займем территории, если даже они принадлежат иностранному государству. Тогда мы сможем формировать будущее согласно нашим потребностям». Он считал, что задача – вполне посильная для соотечественников.
Любой конфликт, возникавший между нациями, как, например, китайско-японская война в 1895 году или Испано-американская война, возбуждал у немцев страстное желание вмешаться. Адмирал фон Дидерикс, командующий германской Тихоокеанской эскадрой в Манильской бухте, замыслил молниеносное вторжение на Филиппины, но достаточно было адмиралу Дьюи 28, побагровевшему от гнева, рявкнуть: «Если вам, адмирал, нужна битва, то вы ее получите!» и молча, но демонстративно подвести поближе британскую эскадру, как германский флотоводец моментально отступил. «Для немцев было немыслимо 29, – говорил госсекретарь Хей, – чтобы где-то шла война, а они от этого ничего не получили». Дьюи считал их манеры «отвратительными». «Они слишком настырны и амбициозны, – говорил он. – Однажды они перегнут палку».
Возглавляло германское государство достаточно капризное правительство. Министры не зависели от парламента, занимали должности по прихоти кайзера, который называл членов рейхстага «бараньими головами»30. Правительственные должности предназначались для аристократии, а политические карьеры зависели от принадлежности к консервативной партии. Двери были наглухо закрыты для новых талантов. «Даже самый смиренный либерал 31, – сетовал редактор газеты «Берлинер тагеблат», – не мог удостоиться самой малозначительной должности». После отставки канцлера Бисмарка в 1890 году на этом важном посту в Германии больше не было сколько-нибудь активной, творческой и интеллектуальной личности. На роль канцлера тогда избрали князя Хлодвига цу Гогенлоэ-Шиллингсфюрста, добросердечного баварца, чьим девизом было, как говорили в народе, «всегда иметь на себе добротный черный сюртук и держать язык за зубами»32. Министром иностранных дел был граф Бернгард фон Бюлов, элегантный джентльмен, чрезвычайно учтивый, преисполненный ощущений собственной значительности и манерный до такой степени, что иногда напоминал слащавого торговца коврами 33. Он обычно делал пометки на обшлагах, боясь не запомнить все пожелания его величества. Стремясь перенять непринужденный парламентский стиль Бальфура, фон Бюлов практиковался у зеркала в ванной комнате держать руки на лацканах сюртука под наблюдением атташе из Форин-офиса. «Смотрите, – говорил в рейхстаге кто-нибудь из тех, кто знал об этих репетициях, когда Бюлов поднимался для выступления, – сейчас начнется спектакль с лацканами».
Помимо Бюлова, международными делами занимался Гольштейн, дипломат-невидимка, умевший в традициях византийских дворов оказывать влияние, не занимая высокой государственной должности. Он считал дипломатию искусством конспирации, в каждом предложении иностранных правительств видел скрытую каверзу, а внешнюю политику Германии выстраивал, исходя из презумпции враждебного отношения к Германии всех без исключения стран. В интересах великой державы, объяснял он Бюлову 34, не поддержание мира, а использование любых возможностей «для подавления врагов и соперников». Следовательно, «мы должны с подозрением отнестись к предложению России», зная, что она на самом деле стремится «к наращиванию силы, а не к миру». Бюлов с ним согласился. В своих наставлениях послам за рубежом он предупреждал о злонамеренности российской инициативы, представлял пакет ее предложений «корзиной, напичканной змеями». Желательно, писал он послу в Лондоне, чтобы «эти идеи мира и разоружения были отвергнуты Англией, а Германия оставалась бы в тени», поручив послу провести обмен мнениями с Бальфуром именно в таком духе.
Господин Бальфур, министр иностранных дел в правительстве лорда Солсбери, меньше всего подходил на роль послушного исполнителя комбинаций Бюлова. В отличие от Германии, международная конференция ничем не угрожала британскому правительству. Оно тоже скептически относилось к ее результативности, но не собиралось зарубать форум на корню. Кроме того, уже невозможно было погасить общественный энтузиазм, вызванный идеей его созыва. За четыре месяца после воззвания царя в Форин-офис поступило более 750 резолюций 35 от различных групп, организаций, объединений, выражавших поддержку конференции и, как говорилось в одной из них, «искренние надежды» на то, что правительство ее величества употребит все свое влияние для того, чтобы она была успешной и «принесла практические результаты». Их присылали и известные общества движения за мир, и религиозные конгрегации, и городские и окружные собрания, и сельские районные комитеты, и советы графств. На многих стояли подписи мэров, печати графств, часть посланий пересылалась лордами-наместниками. Некоторые резолюции пришли просто «от граждан Бедфорда», «жителей Родерхеда», «общего собрания Бата». Много посланий поступило от местных комитетов либеральной партии. Не откликнулись лишь консерваторы и конгрегации англиканской церкви. Поддержали воззвание к миру все баптисты, методисты, конгрегационалисты, уэльские нонконформисты, ирландские евангелисты, приверженцы «Крисчен индевор». «Общество друзей» (квакеры) собрало петиции, имевшие 16 000 подписей. Среди энтузиастов оказались члены обществ Библии, школы для взрослых, женские школы, Британская национальная женская ассоциация трезвости, Манчестерская торговая палата, Ассоциация за мир и арбитраж Западной Шотландии, Гуманистическая лига, Оксфордская женская либеральная ассоциация, Генеральный совет протестантских сектантов, мэр Лестера, лорд-мэр Шеффилда, секретарь городского совета Пула.