Среди отдельных экспонатов выделялись дальнобойное орудие «Шнейдер-Крезо» и скорострельные пулеметы «Виккерс-Максим». Посетители смотрели на них уважительно и задумчиво. Английского корреспондента потянуло на философствование о символическом значении выставки для столетия, пришествию которого она, собственно, и была посвящена. Ему показалось, будто громадное орудие Шнейдера взяло под прицел весь мир, представленный в Париже, демонстрируя, что война стала не только уделом драчунов, но и сферой науки, в которой человечество всю свою искусность и изобретательность направляет на производство вооружений. Если когда-нибудь наступит покой, тогда, возможно, восторжествуют и другие отрасли искусства, но пока парижская выставка убеждает нас в том, что триумф современного мира – чисто машинно-технический.
И этот триумф подтверждался постоянно. В 1900 году Макс Планк разорвал цепи классической физики Ньютона, сформулировав квантовую теорию энергии. В 1905 году в Швейцарии Альберт Эйнштейн получил степень доктора наук, защитив в Университете Цюриха диссертацию о теории относительности. В 1901 году беспроволочный телеграф связал континенты через Атлантику, а в 1903-м моторный управляемый летательный аппарат поднялся в воздух в Китти-Хоке. И все же для многих чудеса науки и техники, появлявшиеся почти ежедневно, предвещали не только угрозы, как для Генри Адамса, но и прогресс в сфере социальной справедливости. «Нам осталось подождать несколько десятилетий, когда будут преодолены последние рудименты зла и насилия», – оптимистично утверждал юный австрийский интеллектуал Стефан Цвейг 81.
Морской закон, принятый в Германии в 1900 году, ускорил отказ Англии от политики изоляции. Он предусматривал строительство в ближайшие двадцать лет девятнадцати линкоров и двадцати трех крейсеров, что создавало угрозу британскому превосходству на море, первооснове существования Великобритании. Англия убедилась, что ей необходимы друзья. В 1901 году Хей и Понсфот подписали договор, обеспечивавший добрые отношения с Соединенными Штатами. В 1902 году с идеей изоляции, основанной на самодостаточности собственных сил, было покончено навсегда заключением альянса с Японией. В 1903 году новый король Эдуард VII подготовил почву для примирения с Францией, совершив визит в Париж. В 1904 году сформировалась англо-французская Антанта, отвергшая все прежние распри, установившая новые отношения дружбы и определившая баланс сил в Европе.
Одновременно в Англии решили привести свои материальные и физические силы в соответствие с новыми вызовами. Убедившись в том, что армия отстает от требований времени, Бальфур, теперь уже в роли премьер-министра, сформировал Комитет имперской обороны, который должен был выработать стратегию, реорганизовать и модернизировать вооруженные силы. В числе трех членов комитета он назначил сэра Джона Фишера и хотел попросить капитана Мэхэна заменить лорда Актона на посту королевского профессора истории в Кембридже 82, но король не согласился с ним, сославшись на то, что в стране имеется достаточно британских историков. Хотя король и не одобрил кандидатуру Мэхэна, то, что Бальфур обратил свое внимание на двух искушенных ветеранов Гааги, ясно указывало на характер его политических наклонностей. В 1904 году он назначил Фишера первым морским лордом. Новый военно-морской начальник уже вынашивал далеко идущие замыслы.
В этом же году России пришлось воевать с Японией, выдержать несколько разгромных кампаний, сдать Порт-Артур в январе 1905 года и потерпеть унизительное, но не решающее поражение при Мукдене в марте. Через три недели проблемы для Европы начались в Марокко.
Несмотря на возражения Германии, англо-французское соглашение признало Марокко сферой французского влияния. Теперь, когда Россия не могла прийти на помощь Франции, Бюлов и Гольштейн решили применить силу и выявить слабость альянса, в чем они были совершенно уверены. 31 марта 1905 года кайзер, нервничая, хотя и самонадеянно, нанес визит в Танжер, бросив вызов, смысл которого был ясен для всех наций. Европа содрогнулась, вызов подействовал. Он завершил дело, начатое телеграммой Крюгера, убедившей соседей Германии в серьезности ее воинственных намерений и необходимости предпринять меры, более существенные, нежели «сердечное согласие». «Сверните карту Европы», – сказал Питт в отчаянии девяносто девять лет назад после победы Наполеона при Аустерлице. Теперь Англия надумала «развернуть карту Европы». Она начала с Францией военные переговоры, имея в виду партнерство в вооружениях и, впервые после Ватерлоо, отправку экспедиционных сил на континент для оказания помощи вполне определенному союзнику против вполне определенного неприятеля.
В мае 1905 года российский балтийский флот [101] вступил в фатальное сражение в Цусимском проливе (это было первое в истории сражение крупных боевых кораблей в открытом море). Хотя российский флот был разгромлен, его поражением война не закончилась, и это доказало справедливость тезиса Блиоха о том, что победы на поле боя не являются более решающими в войне против всех ресурсов нации. Победа Японии потрясла Старый Свет и послужила предостережением для Нового Света. Через три месяца после Цусимы президент Соединенных Штатов предложил посредничество в переговорах между Россией и Японией, желая не столько спасти Россию, сколько сдержать Японию, которая, как ему казалось, зашла слишком далеко. Приняв предложение, в августе стороны встретились в Портсмуте, штат Нью-Хэмпшир, для переговоров о заключении мира под эгидой президента Соединенных Штатов. Это было знаменательное событие в истории Запада. Трудно представить себе, чтобы такую роль могли сыграть Мак-Кинли, Кливленд или Гаррисон. Наступило время для действия новых сил и новых личностей.
«Теодор! Несмотря на все твои недостатки…» – такой короткой фразой нью-йоркская газета «Сан» выразила свои президентские предпочтения на выборах в прошлом году. Ее кандидат, теперь президент, уже в полной мере управлял страной, преуспевающей и благоденствующей. Война с Испанией подстегнула промышленность, депрессия, безработица и трудовые конфликты девяностых годов остались позади, сытые желудки притупили неприятные воспоминания о классовых баталиях избирательной кампании Мак-Кинли – Брайана 1896 года. Прогрессисты, теперь новые левые, стали экспансионистами, верившими в то, что Америка должна идти «только вперед и подниматься все выше». Рузвельт возглавил марш, закончивший забастовку шахтеров, «взял» Панаму, начал строить канал, выступил против трестов, окрестил «макрейкерами», ворошителями грязи, журналистов-разоблачителей, выгнал кайзера из Венесуэлы, а когда подумал, что в Марокко бандиты похитили американского гражданина, послал американский флот освобождать его, грозно потребовав (по словам Джона Хея) «живого Пердикариса или мертвого Райсули» [102].
«Президент в прекрасном настроении, – говорил его приятель Жюль Жюссеран, французский посол. – Он всегда в прекрасном настроении»83. Рузвельт обладал и интеллектуальной энергией гейзера, и многими изъянами обыкновенного человека. Генеральному прокурору Филандеру Ноксу больше импонировало, чем не импонировало, то, как президент игнорировал его советы, и однажды заметил: «Да, господин президент, не надо портить такое великолепное деяние налетом законности». Элиот по-прежнему недолюбливал Рузвельта, хотя, когда президент приехал в Кембридж в 1905 году на двадцать пятую встречу друзей, он почувствовал себя обязанным пригласить его в свой дом 84. Рузвельт явился потный и, желая поскорее принять ванну, сбросил пиджак, скатал его и швырнул через всю спальню с такой силой, что с постели слетела подушка, затем вынул из кармана огромный револьвер и с грохотом бросил его на туалетный столик. Помывшись, он «сбежал вниз с такой быстротой, будто от этого зависела его жизнь». А когда Элиот спросил: «Не желаете ли вы теперь позавтракать вместе со мной?», Рузвельт ответил: «О нет, я обещал епископу Лоренсу позавтракать с ним – и, о Господи! – хлопнув себя по бедру правой рукой, вскричал: – Я забыл мой пистолет!» Найдя револьвер, президент Соединенных Штатов помчался к епископу, а президент Гарварда, ужаснувшись нарушению закона штата Массачусетс, запрещавшего ношение оружия, прошептал: «Какое беззаконие, очень незаконопослушный человек».
Ношение револьвера, возможно, было менее безобидно, чем кредо «жизнь есть борьба». Никто не верил в эту догму столь горячо, как Рузвельт. Он презирал «глупейшую» теорию Толстого 85, будто «люди никогда не должны воевать», и твердо считал: «Страна, потерявшая способность отстоять себя в реальной войне, непременно потеряет все». Его раздражало, когда поборники мира ставили прогресс цивилизации в зависимость от «ослабления бойцовского духа». По его мнению, слабость духа способствует тому, что менее развитые нации могут погубить более развитые нации. Он смешивал стремление к миру с физической трусостью и очень странно высказывался по этому поводу: «Я питаю отвращение к людям вроде (Эдварда Эверетта) Хейла и к газетам типа «Ивнинг пост» и «Нейшн», в которых ощущается абсолютный физический страх перед опасностями и трудностями и склонность к истеричному осуждению и боязни войны». Он порицал общую тенденцию «бесхарактерности, эгоистичности и роскоши, снижения стандартов» и в особенности ненавидел «антиимпериалистов». «Это мой человек!» – говорил кайзер каждый раз, когда упоминалось имя Рузвельта 86.
Ношение револьвера, возможно, было менее безобидно, чем кредо «жизнь есть борьба». Никто не верил в эту догму столь горячо, как Рузвельт. Он презирал «глупейшую» теорию Толстого 85, будто «люди никогда не должны воевать», и твердо считал: «Страна, потерявшая способность отстоять себя в реальной войне, непременно потеряет все». Его раздражало, когда поборники мира ставили прогресс цивилизации в зависимость от «ослабления бойцовского духа». По его мнению, слабость духа способствует тому, что менее развитые нации могут погубить более развитые нации. Он смешивал стремление к миру с физической трусостью и очень странно высказывался по этому поводу: «Я питаю отвращение к людям вроде (Эдварда Эверетта) Хейла и к газетам типа «Ивнинг пост» и «Нейшн», в которых ощущается абсолютный физический страх перед опасностями и трудностями и склонность к истеричному осуждению и боязни войны». Он порицал общую тенденцию «бесхарактерности, эгоистичности и роскоши, снижения стандартов» и в особенности ненавидел «антиимпериалистов». «Это мой человек!» – говорил кайзер каждый раз, когда упоминалось имя Рузвельта 86.
Но никто так, как Рузвельт, не понимал значимости хороших отношений с прессой и общественностью. Когда барон д’Эстурнель приехал к нему в 1902 году упрашивать сделать что-нибудь для оживления третейского трибунала 87, Рузвельт его внимательно выслушал. «Вы и угроза, и надежда мира в зависимости от того, поддерживаете вы агрессию или арбитраж, – сказал д’Эстурнель. – В мире полагают, что вы на стороне насилия. Докажите обратное».
«Каким образом?» – спросил президент.
«Вдохните жизнь в Гаагский суд».
Рузвельт срочно поручил госсекретарю Хею изыскать проблему для арбитража, и Хей вспомнил о старом споре Соединенных Штатов и Мексики по поводу церковной собственности. Трибунал получил первое задание. Хей был госсекретарем во время Гаагской конференции, симпатизировал идее арбитража, искренне хотел повысить престиж трибунала и добился того, чтобы на его рассмотрение передать долги Венесуэлы. Опасаясь, что президент может согласиться на германское предложение выступить в роли единственного посредника, он ходил по комнате из угла в угол, повторяя: «Я все устроил. Я все устроил. Если бы Тедди промолчал до полудня завтра!»88 Так и вышло, трибунал получил еще одно важное дело.
Арбитражные договора между отдельными странами постепенно внедрялись в международную практику. Англия и Франция заключили такое соглашение, создавая Антанту в 1904 году; подписали такой договор Норвегия и Швеция, когда Норвегия без единого выстрела стала независимым государством в 1905 году, событие, символизировавшее, что человечество действительно прогрессирует. Два других международных спора – между Россией и Англией по поводу отмели Доггер-банк и дело о долгах Венесуэлы – были переданы на рассмотрение третейского суда, что помогло и его сохранить, и ублажить общественное мнение. Идеи Гааги, похоже, давали свои плоды.
Летом 1904 года Межпарламентский союз, проводивший встречу на выставке в Сент-Луисе, принял резолюцию с обращением к президенту Соединенных Штатов созвать Вторую мирную конференцию для того, чтобы решить проблемы, отложенные на предыдущем форуме, и создать постоянный суд международного права. В Белом доме Рузвельт не отказался ознакомиться с резолюцией и встретиться с баронессой фон Зутнер, польщенной возможностью лично побеседовать с ним «по проблеме, столь близкой моему сердцу». Президент показался ей очень дружелюбным, искренним и «со всей серьезностью отнесшимся к обсуждавшимся вопросам». Согласно ее дневнику, Рузвельт сказал: «Всеобщий мир грядет; без сомнения, грядет – шаг за шагом». Ремарка – крайне маловероятная, показывающая лишь способность истинных верующих услышать то, что они хотят услышать.
Рузвельта привлекала мировая известность, и он подходил на роль инициатора мирной конференции не меньше, чем царь. Соответственно, Хей 21 октября 1904 года инструктировал американских послов предложить на местах желательность второй встречи в Гааге. То, что вторая конференция, как и первая, созывалась в военное время, видимо, не могло служить плохим предзнаменованием.
Нации согласились с предложением при условии, что конференция не должна быть созвана до окончания Русско-японской войны. Однако едва завершилась эта война, разразился кризис в Марокко. Снова президент Рузвельт сыграл решающую роль, используя свое влияние. На этот раз он смог убедить кайзера согласиться на международную конференцию по Марокко. Она действительно состоялась в январе 1906 года в Альхесирасе, в ней приняли участие Соединенные Штаты, но она принесла одни неприятности Германии, которая стала еще более воинственной, чем прежде. Международная напряженность не уменьшилась.
За три месяца до конференции в Альхесирасе, в октябре 1905 года, британцы заложили на стапелях киль «Дредноута Его Величества», первого корабля такого класса. Корабль со всеми орудиями был готов к испытаниям уже через один год и один день, построенный с беспрецедентной быстротой и в обстановке чрезвычайной секретности, что обеспечивало одно из самых главных военных преимуществ – фактор внезапности. Спроектированный Фишером, «Дредноут» был самым большим и скоростным линкором в мире, к тому же обладавшим самой большой огневой мощью. Он имел водоизмещение 18 000 тонн, десять 12-дюймовых орудий и приводился в движение новыми паротурбинными двигателями. С его появлением устаревали все существовавшие флоты, в том числе и германские военно-морские силы. Британия продемонстрировала уверенность в своих силах и способность в кратчайший срок модернизировать флот, а Германия теперь должна была догонять ее, углублять свои гавани и расширять Кильский канал.
Для Фишера, как и для Клемансо, существовал только один противник. В 1904 году полушутя он предложил королю Эдуарду «ископенгагенить» крепнувший германский флот 89, то есть уничтожить, нанеся внезапный удар, на что ошеломленный монарх ответил: «О Господи, Фишер, вы с ума спятили!» В Киле в том же году кайзер удивил Бюлова, объяснив, что германский флот появился вследствие его детских восторженных впечатлений, полученных во время посещения британских кораблей «в компании добрых тетушек и дружелюбных адмиралов». Бюлов пробурчал: столь эмоциональное обоснование национального проекта, на который от народа требуют денег, вряд ли воодушевит рейхстаг на то, чтобы одобрить кредиты. «Ах да, этот чертов рейхстаг!» – ответил кайзер 90.
Новые приглашения в Гаагу рассылались не Рузвельтом, а царем, решившим, что ему надо сохранить пальму первенства. Американская республика в последнее время заметно активизировалась. В сентябре 1905 года, закончив войну, он намекнул Вашингтону, что хотел бы сам созвать конференцию 91. Рузвельт благосклонно согласился. Портсмутский договор, за который его вскоре удостоят Нобелевской премии, уже принес ему моральные дивиденды. «Я не особенно жажду прослыть профессиональным поборником мира… в стиле Годкина или Шурца», – писал он новому госсекретарю Элиу Руту [103]. Решение Рузвельта разочаровало миротворцев. Россия, как заметил один из них, «не относится к числу цивилизованных стран». Она еще раз подтвердила это во время революции 1905 года. Царь разрешил конституционный и парламентский кризис тем, что распустил Думу, возмутив всех либералов.
Сложившаяся обстановка мало благоприятствовала проведению мирной конференции, если бы не случилась смена правительства в Англии, где к власти пришли либералы, традиционно выступавшие за поддержание мира. Премьер-министром стал сэр Генри Кэмпбелл-Баннерман, или К. – Б., как все его звали, круглоголовый шотландец, происходивший из богатой купеческой семьи и порицавшийся и при дворе, и в обществе за осуждение британских концлагерей в Англо-бурской войне как «варварского изобретения». Тем не менее король Эдуард, поближе узнавший его, обнаружил в нем человека, как и обещал их общий приятель, «настолько прямодушного, добросердечного и обладавшего чувством юмора»92, что невозможно было не проникнуться к нему чувствами симпатии. Остроумный и тактичный К. – Б. покорил короля и житейской мудростью: двое джентльменов, схожих и во вкусах, скоро стали закадычными друзьями. Каждый год вместе они выезжали в Мариенбад на лечение. Оба любили Францию и поддерживали дружеские отношения с маркизом де Галифе. К немалому удивлению его величества, либерал К. – Б. «имел здравые представления о внешней политике». Он охотно ездил в Париж за покупками, ему нравились французская еда и французская литература. В числе избранных авторов был, конечно, Анатоль Франс.
Стародавний либерал имел естественную предрасположенность к разоружению [104], и в первом выступлении на посту премьер-министра он, все-таки поспешно, заявил о намерении своей партии добиваться именно этой цели на предстоящей конференции, хотя царь, в отличие от приглашений 1898 года, не упомянул данную тему. Тем не менее К. – Б. смело взял на себя такое обязательство и призвал к созданию постоянного третейского суда. «Для великой страны разве может быть миссия более благородная, чем возглавить Лигу мира?»93 – со значением спрашивал он аудиторию. Его устремления не совсем совпадали с политическими взглядами твердолобого блока, состоявшего из Асквита, Холдейна и Грея, либералов-империалистов, чье миролюбие было сомнительным. Проявив необычайное для семидесятилетнего человека упорство, К. – Б. успешно противостоял их попыткам вытеснить его в палату лордов, чтобы освободить место лидера палаты общин для Асквита. Он презирал их и одержал победу.