Делегаты, окруженные красотами «Хёйстен-Боса», стали вдруг тревожиться по поводу негативного в целом финала конференции и неодобрительной реакции общественности, особенно социалистов, «блюстителей общественной совести»68. Если конференция завершится лишь помпезной церемонией и без практических результатов, то социалисты громогласно обвинят правительства в политической импотенции и объявят себя истинными радетелями человечества. Барон д’Эстурнель рассказывал, что, когда уезжал из Парижа, Жорес говорил ему 69: «Действуйте, занимайтесь чем хотите в Гааге, но все ваши усилия будут напрасны. Вы ничего не достигнете, вас постигнет неудача, а выиграем мы». Все лето, как шутил один делегат, социалисты вертелись возле Гааги, «как коты у клетки с птичками». В Амстердаме они устроили митинг, собрав на него три тысячи человек, чтобы разоблачить притворство правительств и заявить, будто действительный мир могут обеспечить лишь организованные массы, победившие капитализм.
«Почему никто не догадался написать на дверях конференции Mene, Tekel, Upharsin?» [100] – вопрошал анонимный корреспондент газеты «Тан». Понаблюдав за игрой детей голландских рыбаков и двумя улыбчивыми девочками-кокетками, проходившими мимо, он сделал грустное заключение: «Если это великое собрание не достигнет поставленной цели, то дурное соперничество государств когда-нибудь приведет к тому, что эти юные существа будут скошены как трава и миллионы их мертвых тел усеют поля сражений».
Все надежды теперь возлагались на комиссию по арбитражу. В ней заседали главные делегаты, представители великих держав: Понсфот, Уайт, Буржуа, Мюнстер, Стааль. Ее деятельность была в центре общественного интереса; члены комиссии, озабоченные повышенным вниманием общественности, трудились не покладая рук; дебаты были жаркими, как и эмоции. Британские, российские и американские делегаты предлагали свои проекты постоянного трибунала. За основу был принят план Понсфота. Граф Мюнстер, поддержанный парой профессоров, с самого начала заявил, что Германия отвергает арбитраж в любом виде. Вся эта идея – «вздорная» и «вредная» для Германии, сказал он Уайту, поскольку его страна, добавил граф без стеснения, «подготовлена к войне, как ни одна другая нация» и может провести мобилизацию за десять дней, быстрее, чем Франция и Россия или любое иное государство. Согласиться на арбитраж во время конфликта, который может привести к войне, означало бы дать время противникам подтянуться и ликвидировать мобилизационные преимущества Германии. «Верно, – написал кайзер на полях депеши Мюнстера. – В этом и заключается смысл всей этой мистификации»70.
Кайзер приходил в неистовство каждый раз, когда упоминали арбитраж, усматривая в нем вторжение в его суверенные права и заговор с целью лишить Германию преимуществ, достигнутых благодаря непревзойденной военной организации. Тем не менее комиссия, в которой особую активность проявляли Понсфот, Уайт и Буржуа, упорно старалась разработать приемлемую форму трибунала. Гражданские делегаты пытались перебороть несговорчивость собственных правительств и военных коллег, которые и слышать не хотели о каких-либо принудительных принципах. Никто не желал поступиться ни йотой суверенности и ни единым часом мобилизационного преимущества, и временами казалось, что положение складывается безнадежное. Однажды, когда ветер подул с моря, баронесса фон Зутнер записала в дневнике: «На сердце у всех холод, – холодом сквозит из дребезжащих окон. Я продрогла до костей».
Но надо было успокоить общественность, и постепенно вырисовывалась схема трибунала, пока слабая и неясная. Любые попытки придать ему полномочия, затрагивавшие «чью-то честь или жизненно важные интересы», могли привести к полному краху. Австрийский делегат не возражал против учреждения трибунала, если он будет заниматься рассмотрением мелких споров, например, по поводу интерпретации роли почтовой или санитарной комиссии, но не более того. Балканские делегаты, представлявшие Румынию, Болгарию, Сербию и Грецию, спровоцировали скандал, пригрозив уехать, если сохранится статья, предусматривавшая «комиссии по расследованию». С невероятными трудностями постепенно формулировались статьи и процедуры – не все из них принимались единодушно.
Германия не соглашалась ни на какие условия. Представители других стран, которым в равной мере не нравилась идея трибунала, не желая показывать это, полагались на стабильно негативное голосование Мюнстера. Трибунал без участия в нем Германии, писал Уайт в отчаянии, мир воспримет «как фиаско конференции или фарс». Он каждодневно убеждал германских делегатов в том, что из-за их обструкции царь станет народным кумиром, а кайзер – объектом всеобщей ненависти. Они не могут допустить, чтобы их «благородный и талантливый» сюзерен оказался в таком положении. Он повторил слова, сказанные Жоресом д’Эстурнелю, и увидев, что они произвели некоторое впечатление, изложил их в письме Бюлову, а затем пересказал Стеду, предложив использовать историю «на всю катушку». Стед исполнил просьбу с таким рвением, что профессор Цорн пожаловался на «террор прессы Стеда – Зутнер» и предупредил правительство: отказ от сотрудничества создает для Германии угрозу быть объявленной «единственным антагонистом мира». А германский посол в Санкт-Петербурге сообщил Бюлову: если конференция закончится ничем, то царь будет лично оскорблен и «возложит на нас ответственность за позорный провал».
Давление на Германию усиливалось 71. Мюнстер все еще колебался, когда из Берлина пришла депеша, наставлявшая, что кайзер «твердо и окончательно» высказался против арбитража. В отчаянии Уайт уговорил Мюнстера послать в Берлин Цорна, а сам отправил Фредерика Хоуллза, секретаря американской делегации, с поручением лично изложить проблему кайзеру и его министрам. Назначенное на пятницу заседание арбитражной комиссии перенесли на понедельник в ожидании сообщений. Вернувшись в отель, Уайт встретил гостя, «самого лучшего из всех людей на свете», Томаса Б. Рида, чья «внушительность, сердечность и остроумие» помогли за душевными разговорами провести весь уик-энд.
В Берлине кайзер не принимал интервьюеров, но не мог проигнорировать сообщение Бюлова, который с сожалением констатировал, что на конференции идея арбитража стала «очень популярной», ее поддерживают британцы, итальянцы, американцы, даже русские, и Германия остается в одиночестве. На полях депеши кайзер с отвращением начеркал: «Я даю согласие на весь этот бред только ради того, чтобы царь сохранил свое реноме перед Европой, а в реальности я привык полагаться на Господа и мою острую саблю! И мне плевать на их решения»72.
По-видимому, все должным образом оценили великодушие его величества. До Гааги вести о том, что Германия подпишет соглашение об арбитраже, дошли через два дня. Наконец, конференция могла предъявить доказательства своей дееспособности, а перспектива ее осуждения за непродуктивность и триумфа социалистов отдалилась. Делегаты в едином порыве подготовили проект конвенции, состоявший из шестидесяти одной статьи, старательно удалив любые намеки на принуждение 73. Они уже приготовились провести голосование в последнюю неделю работы конференции, как вдруг с возражениями выступили не кто-нибудь, а американцы. Делегаты были поражены. Явно обеспокоенный Уайт объявил, что американцы не могут подписаться под статьей 27, предложенной французами и предусматривавшей, чтобы страны-подписанты считали своим «долгом» напоминать сторонам конфликта о существовании трибунала.
Виновником возникшего затруднения был капитан Мэхэн 74, на которого косвенно повлиял Стед, вернее, его восторженные репортажи в «Манчестер гардиан», восхвалявшие арбитражную конвенцию как важнейший пацифистский инструмент, который в 1898 году мог быть использован европейскими державами для урегулирования конфликта между Испанией и Соединенными Штатами и помочь им избежать войны. Статья возмутила Мэхэна. В его представлении могло не состояться «честное столкновение». В его воображении возникал целый комплекс осложнений для Соединенных Штатов. Вызвав коллег-делегатов, он объяснил им, что статья 27 обяжет Соединенные Штаты вмешиваться в европейские дела, а европейские державы – в события на американском континенте, и если подписать документ, то сенат откажется ратифицировать положение о трибунале. Сбитые с толку логикой Мэхэна, ему подчинились и Уайт, и другие американские делегаты, хотя и перечеркивались результаты их многодневных дипломатических усилий. Возникала неприятная ситуация: если американцы не подпишут даже часть соглашения, то и другие делегаты могут отказаться участвовать в нем, и вся с таким трудом выстроенная конструкция рухнет. Уайт незамедлительно попытался уговорить французов снять статью 27 или по крайней мере сделать что-то с категорией «долга». Буржуа и д’Этурнель отказались менять что-либо. Над конференцией нависла угроза провала. Ее закрытие было назначено на 29 июля. Уайт лихорадочно искал возможности для компромисса. В последний момент американцы согласились поставить подпись с добавлением уточняющей фразы об отказе от любых обязательств «вторгаться, вмешиваться или вовлекаться» в европейскую политику. С такими почти адовыми муками арбитражная конвенция все-таки была принята в Гааге.
Общий итог конференции состоял из трех конвенций – об арбитраже, законах и обычаях сухопутной войны и распространении женевских правил на морскую войну; трех деклараций – о запрещении сбрасывания метательных снарядов с воздушных шаров, использования удушающих газов и пуль, разворачивающихся или сплющивающихся в человеческом теле; шести «пожеланий» на будущее и общей резолюции. В заключительном акте выражалось мнение участников конференции о том, что ограничение военных расходов и использования новых видов вооружений «в высшей степени желательно для морального и материального благосостояния человечества» и данная проблема должна стать предметом «дальнейшего изучения» государствами. Это все, что осталось от первоначального российского предложения, однако делегаты не собирались похоронить гаагскую идею международного сотрудничества. Несмотря на цинизм, многие из них считали, что совершили нечто очень важное в Гааге и основы партнерства, заложенные ими, не должны быть утеряны. Они отметили «пожелание» провести вторую конференцию когда-нибудь в будущем, хотя не всем понравился такой энтузиазм. Граф Мюнстер, уезжая, сказал, что не испытывает ни малейшего желания видеть, как «международные конференции разрастаются подобно огородным сорнякам».
Через три месяца после мирной конференции Британия начала войну в Южной Африке. Внимание общественности отвлекло дело Дрейфуса. Англо-бурская война явно не соответствовала «пожеланиям», высказанным в Гааге. Верх одерживали идеи капитана Мэхэна, о котором Эндрю Уайт сказал: «Когда он говорит, замирает эпоха».
К тому времени, когда в Гааге в 1907 году открылась вторая конференция, в мире произошли значимые события – война, революция, возникли новые альянсы, новые правительства, появились новые лидеры, а самое главное – началось новое столетие. XX век, безусловно, казался обновленным, преобладал материализм, о декадентстве позабыли, меньше стало самоуверенности, зародились сомнения. Производилось много механической энергии и товаров; насколько это повышало благосостояние, сказать трудно. Прогресс, характерная особенность XIX века, не был столь очевиден.
Люди испытывали благоговейный страх в ожидании наступления нового столетия, как будто чувствовали, что Бог собирается перевернуть страницу в судьбе человечества 75. В Берлине в полночь прогремел пушечный залп. Одну впечатлительную даму, слышавшую залп, охватила нервная дрожь при мысли о смене веков и приходе нового столетия, пугавшего неизвестностью: «С прошлым все было ясно, а что принесет новый век?»
А он начинался с насилия: Боксерское восстание в Китае, кровопролитие на Филиппинах, в Южной Африке, хотя пока все это происходило на периферии. Но в 1900 году и Франция была настолько раздражена, что, как писал «Панч», могла объявить войну Англии сразу же после закрытия Всемирной выставки: «они уже давно еле удерживались от прямого столкновения». В 1900 году кайзер отправил германские войска в Пекин покарать ихэтуаней. В процессе Боксерского восстания ему пришлось пережить неприятности, связанные с военным бизнесом. Узнав, что германская канонерка получила семнадцать повреждений во время сражения с китайскими фортами, оснащенными орудиями Круппа новейшего образца, он отправил Фрицу Круппу гневную телеграмму: «Когда я посылаю своих солдат сражаться с желтым зверьем, недостойно извлекать выгоду из такой непростой ситуации»76.
Деньги и амбиции правили балом. Морган в 1900 году перекупил Карнеги и сформировал вместе с Рокфеллером и сотней других компаний гигантскую корпорацию «Ю.С. стил», первый в мире холдинг с миллиардными активами. Леопольд, король Бельгии, европейский «Морган», посчитав свою страну слишком маленькой для бизнеса, создал из Конго прибыльную империю, что вызвало осуждение со стороны британцев и американцев, убивавших в это время буров и филиппинцев. Три сотни человек, «прекрасно знавших друг друга, держали в своих руках экономическую судьбу континента»77.
В 1900 году в Париже умер обрюзгшим 44-летним развалиной Оскар Уайльд, а в Веймаре скончался 45-летний безумец Ницше. «Тогда в 1900 году, – написал Уильям Батлер Йейтс, – никто не хотел идти по его стопам; никто не сошел с ума; никто не покончил жизнь самоубийством; никто не пошел в католическую церковь, а если это и сделали, то я запамятовал. Викторианство кануло в Лету»78. Некоторые приветствовали это, другие сожалели, но в закате Викторианской эпохи никто не сомневался. Как бы подтверждая данный факт, умерла и сама королева.
Казалось, 1900 год придавал миру новые силы и энергию. Генри Адамс обнаружил «закон ускорения» в истории. У него появилось ощущение, что он не сможет проехать по Елисейским Полям без предчувствия несчастного случая или постоять рядом с государственным чиновником без такого же предчувствия взрыва бомбы 79. Он предсказывал: «Если мир будет развиваться такими же темпами, то каждые десять лет мощность и количество бомб будут удваиваться… Энергия источается из каждого атома… Человек больше не в состоянии ее удержать. Неведомые силы хватают его за руки, швыряют, словно он взялся за провод под напряжением или пытается остановить отъехавший автомобиль».
Адамс выбрал удачное сравнение, поскольку автомобиль был одним из двух самых знаменательных факторов будущих социальных перемен; другим фактором оказалось обнаружение бессознательного в поведении человека. Его описал в 1900 году в книге «Толкование сновидений» Зигмунд Фрейд. Хотя книга не вызвала особого интереса и шестьсот экземпляров продавались восемь лет, ее появление свидетельствовало о том, что Викторианская эпоха действительно завершена.
Всемирная выставка 1900 года, занявшая 277 акров в самом центре Парижа, продемонстрировала новые энергии нового столетия пятидесяти миллионам посетителей, побывавших на ней с апреля до ноября 80. Если для предыдущей экспозиции французы соорудили Эйфелеву башню, то на этот раз они с таким же творческим вдохновением построили очередное чудо инженерного и технического искусства – мост Александра III с необычайно низким одним пролетом, перекинувшимся через Сену. Он был признан «бесподобным сооружением» такого типа во всем мире. Эксперты отметили «удобство и великолепие» двух постоянных выставочных зданий на правом берегу – Большого и Малого дворцов. Не очень понравился Porte Monumentale – главный вход на площади Согласия, построенный, как показалось одному знатоку, из дранки, гипса, битого стекла, шпатлевки, старых занавесок и клея. Его верх венчала не традиционная богиня прогресса или просвещения, а гипсовая фигура парижанки в вечернем платье, приветствовавшая весь мир распростертыми руками. Хотя он выглядел нарядным, многие расценили его образцом пошлости и вульгарности нового столетия. Разноцветные электрические лампочки освещали по ночам фонтаны, открылась первая линия метро, на дополнительной площадке в Венсенне был сооружен трек для автомобильных испытаний и гонок. Но из всех чудес публике особенно полюбился trottoir roulant, сдвоенный движущийся тротуар, одна половина которого двигалась вдвое быстрее, чем другая. Во временных зданиях архитекторы постарались произвести сенсации оригинальностью, которая одних приводила в восторг, а других коробила «оргией отделочной гипсовой штукатурки». Во дворцах машин, электричества, гражданского строительства и транспорта, горного дела и металлургии, химической и текстильной промышленности экспонировались экстраординарные достижения последнего десятилетия.
Из национальных экспозиций самым популярным был павильон России, экзотический византийский дворец, где можно было посмотреть Транссибирскую железную дорогу: посидеть в роскошном вагоне и «проехать» через всю Сибирь, разглядывая движущуюся панораму ландшафтов, деревень и городов. Вена представила фантазию из Art Nouveau – лепные балконы в виде извивающихся виноградных лоз и растительные волнистые линии нового стиля в керамике и мебели. Соединенные Штаты выставили самое большое количество экспонатов, однако грандиозностью, качеством и организацией всех превзошли немцы. Они явно стремились затмить других участников выставки. Динамо-машины из Германии были самые большие, шпиль на германском павильоне был самый высокий, прожектор – самый яркий, ресторан – самый дорогой. По слухам, кайзер лично распорядился выделить лучший фарфор и серебро, тончайшую стеклянную посуду, обеспечить сервис самого высокого класса – чтобы все могли прочувствовать, как сказал один посетитель, настоящий стиль «Вильгельма Второго».
Среди отдельных экспонатов выделялись дальнобойное орудие «Шнейдер-Крезо» и скорострельные пулеметы «Виккерс-Максим». Посетители смотрели на них уважительно и задумчиво. Английского корреспондента потянуло на философствование о символическом значении выставки для столетия, пришествию которого она, собственно, и была посвящена. Ему показалось, будто громадное орудие Шнейдера взяло под прицел весь мир, представленный в Париже, демонстрируя, что война стала не только уделом драчунов, но и сферой науки, в которой человечество всю свою искусность и изобретательность направляет на производство вооружений. Если когда-нибудь наступит покой, тогда, возможно, восторжествуют и другие отрасли искусства, но пока парижская выставка убеждает нас в том, что триумф современного мира – чисто машинно-технический.