Единственное, что я знал о ней, так это то, что рядом с ее клавиатурой всегда стояла доверху полная окурков пепельница. Я даже помню марку сигарет, какие она курила,- “Житан”.
4
Теперь мы регулярно ужинали с Сандро – обычно по четвергам, это был его единственный присутственный день в редакции, когда сдавался субботний расширенный номер, а значит, и его светская полоса. Он тоже бывал вынужден сидеть до восьми и на свои светские рауты в этот день уже не попадал. Иногда мы оказывались в ресторане Дома журналистов, но чаще в странном духане “У мамы
Зои”, где подавали дешевый и по-домашнему приготовленный грузинский корм. Ибо наш Дубовый зал прикрыли на реконструкцию, и в писательской среде ходили слухи, что ЦДЛовское начальство ресторан попросту продало каким-то туркам и мы не увидим больше своего клубного пристанища как своих ушей. Это тем более походило на правду, что проданными оказались и Дом творчества в
Голицыне, и частично – в Малеевке, и все коттеджи в Переделкине, и еще Бог знает что,- причем весь этот грабеж осуществляли новые
“демократические” власти в Союзе, за которые, помнится, я сам в либеральной эйфории некогда двумя руками голосовал на писательском пленуме…
“У мамы Зои” – презабавное местечко. Тесный зал в подвале без окон с деревянными лакированными столами и резными тяжелыми стульями убран по углам и по потолку гирляндами искусственных, кладбищенского вида цветов. На стенах висит какая-то несусветная живопись: с грязноватыми подпалами мопс, девушка с вялым виноградом, довольно натурально выписанный вареный, судя по красной шкуре, рак и пара пейзажей неаполитанских свойств. В прихожей, впрочем, есть и стыдливая березка, задвинутая в тень вешалки. После девяти в зальчике, в котором стоят густой дым табака и плотный запах острой, жирной пищи, появляются напоминающие персонажей Пиросмани два немолодых музыканта, один с гитарой, другой с аккордеоном. И начинаются, конечно же, нескончаемые “Сулико” и “Тбилисо”. Здесь, как ни странно, уютно, довольно чисто и очень спокойно. Контингент посетителей тоже довольно забавен: случаются клерки в пиджаках и галстуках, но эти больше днем, в обеденное время; захаживает студенческая молодежь, причем ведет себя на удивление смирно, запивая огненные хинкали пепси-колой; случаются средних лет пары, причем, подозреваю, в большинстве случаев супружеские или по крайней мере с солидным любовным стажем, решившие поужинать вне дома; но больше всего, как ни странно, здесь бывает небогатых иностранцев обоего пола, похожих на западных славистов-стажеров.
Громких кавказских компаний не слышно – если и идет грузинский пир, то, как правило, в отдельном кабинете.
Мы с Сандро – под этим именем его знают и в этом духане – уж ходим в завсегдатаях, и грудастая широкобедрая абхазка Нана в черных чулках, едва завидев нас, сразу же несет боржоми и холодную водку, а там тащит всякой закуски по порции: сациви, лобио зеленое и красное, жареные баклажаны с чесноком, пхали, капусту по-гурийски, зелень, сулугуни, лаваш и раскаленные хачапури и ачму. Поразительно, но и здесь Сандро ухитряется встречать знакомых: то какую-то пожилую немку, то благообразную пару под шестьдесят, то грузина вполне бандитского вида, оказывающегося на поверку аджарским драматургом. И всем он меня неизменно представляет, и мы обмениваемся визитками и с немкой, и с супружеской парой, и даже с аджарцем – неизвестно на кой черт.
Здесь мы никогда не спешим, никуда не торопимся. Мы вспоминаем молодость, общих знакомых, говорим о судьбах российской словесности, а ближе к десерту – о женщинах, причем Сандро наперечет знает всех бывших и нынешних светских львиц и столичных куртизанок. Но боЂльшая часть времени этих мужских застолий на круг оказывается так или иначе посвящена Газете, как ни стремимся мы соблюсти негласный сговор и не говорить о ней к ночи.
Но Газета нас не отпускает, и мы всегда неумолимо сползаем к ней. Газета незримо держит нас за горло: что поделать – кормилица. Ведь и расплачиваемся мы за этот пышный стол, за шашлыки и долму, за водку и “Енисели” к кофе деньгами, что выдали нам в отечественной валюте в бухгалтерии Газеты согласно ведомости под расписку и в долларах в конвертах, которые раз в месяц извлекает из сейфа в своем кабинете Иннокентий,- черным налом,- и о содержимом этого сейфа не должна знать налоговая инспекция.
5
– В Газете не бывает напечатано ни одной неоплаченной строки, говорит Сандро.
Я его не совсем понимаю.
– Всё – джинса.
Я уже догадываюсь – о чем он, но сомневаюсь в его словах.
– Это невозможно,- говорю я,- нельзя же купить, скажем, биржевые сводки.
– Запросто,- говорит Сандро, наливая.- Предположим, некий брокер хочет продать алюминий. Или асбест. Что тебе больше нравится?.. Я пожимаю плечами.- Что он делает, прежде чем объявить на торгах свою цену? – продолжает Сандро, подвигая ко мне сациви.- Он звонит своему знакомому в Газету и просит его указать в сводке такую-то сумму. И на другой день с Газетой в руках разговаривает с клиентами. Все просто.
– Но…- Я, признаться, поражен. Одно дело, когда заинтересованными лицами оплачиваются заметки в рубриках “Модный магазин” или “Ресторанная критика” – оплачиваются, разумеется, нелегально, деньги дают корреспонденту из рук в руки, и, как говорит Сандро, в отделах заведующие собирают с подчиненных дань. Но сводки котировок на бирже – это все-таки нечто иное, это документ, и здесь легче легкого обнаружить подтасовку…
– Как раз в биржевых сводках очень трудно поймать кого-нибудь за руку. Да и кто будет ловить? В конце концов это всем выгодно.
Кроме покупателей, конечно, но в конце концов их никто не заставляет так слепо верить печатному слову.
– Хорошо,- говорю я,- но объясни мне, как можно брать взятки, работая в отделе уголовной хроники или, скажем, ведя рубрику
“Спорт”?
– Очень хлебные разделы,- говорит Сандро, сладко жмурясь. Возьмем “уголовку”. Заметь, от того, как расставлены акценты в статье о том или ином деле, подчас зависят и настрой следствия, и решение суда. Но вот тебе самый свежий и убойный пример. Некий юноша, студент престижного вуза и сын крупной шишки в кремлевской администрации…
– Я, кажется, читал об этом.
– Вот-вот. Этот самый сынок шел через парк и ударил ножом десятиклассника, который попросил у него закурить. И убил его, в порядке, так сказать, самообороны. Десятиклассник был в компании, которая отмечала на лавочке начало весенних каникул. И все как один его одноклассники показали, что их товарищ вовсе не нападал на студента, а только окликнул его: мол, сигаретки не будет? И, когда тот остановился и полез в карман, подбежал к нему, ожидая получить сигарету. А получил нож в брюхо. А что об этом было написано в Газете?
– Там история выглядела иначе,- припомнил я.- Кажется, речь шла о том, что на этого самого студента напали хулиганы.
– Это еще не все. По факту убийства было, разумеется, заведено дело. На студента. Но в Газете было написано, что студент как раз признан органами дознания пострадавшим, а обвиняется убитый.
– Так бывает? – спросил я.
– Если папа заплатил, то бывает.- Казалось, Сандро нравилось выступать в роли прожженного и всезнающего циника.- А с Газеты какой спрос: корреспондент перепутал.
– Но Иннокентий! – вскричал я.- Иннокентий-то не берет!
– Во-первых, этого мы не знаем,- философски парировал Сандро и макнул кусок лаваша в соус от сациви. Потом любовно обернул этот кусок укропом, петрушкой, кинзой и отправил в рот.- Впрочем, ему и не нужно брать. Здесь дело чуть тоньше. Он и его команда, если ты заметил, обслуживают определенный круг “своих” композиторов и музыкантов. И ругают всех остальных. Или просто игнорируют, что есть та же брань. Объясняют они это, конечно, эстетическими пристрастиями. Но ведь они осуществляют неприкрытое лоббирование определенной группы. И перекрывают кислород “чужим”. И вот представь себе: разворачивает какой-нибудь олигарх Газету теплым деньком на веранде своей виллы в Барвихе. Он давно заработал, и ему хочется быть культурным. Конечно, он не понимает музыковедческого бреда, что несет какая-нибудь Настя Мёд, но сечет, что такой-то и такой-то в мире музыки – фигуры престижные и первого ряда. Если из недели в неделю ему это повторять, а потом прийти и попросить спонсировать какой-нибудь фестиваль, то
– чем черт не шутит – он, глядишь, и раскошелится. А музыкант, в свою очередь, при случае замолвит кому надо слово за свою медовую критикессу, и вот она уже аккредитована на фестивале в
Вене или Дюссельдорфе или читает курс лекций о современной русской авангардной музыке в Сорбонне. Так и вершатся судьбы искусства, а заодно и сотрудников отдела культуры. Тебе бы взять их методы на вооружение,- сказал он неприятным тоном,- отобрать издательства, которые имеет смысл опекать, не обижать авторов, которые могут оказаться полезными… А ты ведь ведешь себя храбро, ничего-то не боишься, режешь правду-матку, пока умные люди пользуются своим положением и пьют чистую водичку, коли довелось сидеть у ручья…
Вене или Дюссельдорфе или читает курс лекций о современной русской авангардной музыке в Сорбонне. Так и вершатся судьбы искусства, а заодно и сотрудников отдела культуры. Тебе бы взять их методы на вооружение,- сказал он неприятным тоном,- отобрать издательства, которые имеет смысл опекать, не обижать авторов, которые могут оказаться полезными… А ты ведь ведешь себя храбро, ничего-то не боишься, режешь правду-матку, пока умные люди пользуются своим положением и пьют чистую водичку, коли довелось сидеть у ручья…
– Дорогой мой,- сказал я как можно скептичней,- не по летам уж льстить и подстраиваться. И, кроме того, я все-таки не критик, я лишь свой писательский взгляд окрест бросаю…
– Ну-ну! – Сандро улыбнулся всеми своими белыми крупными зубами.
И я вдруг подумал: свои ли у него зубы? Или это столь искусно сделанная металлокерамика? Он же тем временем, наполнив рюмки, продолжал мое образование: – Тут на Иннокентия работала одна начинающая музыковедша-стажерка. Очень хотелось ей зацепиться в
Газете, так что она вовсю старалась. Но – молодой гонор, обо всем, конечно, собственное мнение. И угораздило ее попасть на концерт Макара, сожителя Асановой, он и концертов-то в России почти не дает. И вот эта девица со всей бескомпромиссностью юного темперамента решила развенчать, как ей казалось, чрезмерно и несправедливо раздутую репутацию маэстро. Мол, холодноват, механистичен, вдохновение подменяет умением нравиться публике…
Конечно, статейка была перехвачена в отделе рирайта и тут же отправлена в корзину. Иннокентия вызвали на четвертый этаж и, кажется, устроили головомойку. А девочка вылетела из редакции на следующий же день, так и не закончила свою стажировку: Асановой лучше не становиться поперек дороги.
Я любовался этими картинками нравов, которые так сладко и смачно живописал Сандро. Я не слишком-то доверял ему, полагая, что ради искусства красноречия он сгущает краски. И, конечно же, не стал интересоваться, берет ли он сам деньги с тех, о ком пишет в этой самой своей светской хронике. Он прочитал мою мысль.
– Ты не обращал внимания, как нежна со мной та же Вероника?
Я, конечно, обращал и даже втайне завидовал Сандро, что на него, почти моего ровесника, до сих пор льстятся молоденькие девушки.
– Нет-нет,- сказал Сандро,- это отнюдь не бескорыстная симпатия.
Она всякий раз просит меня вставить в мою хронику хоть пару строк об открытии нового бутика или о празднике в каком-нибудь ночном клубе. Умоляет: Коленька, хоть пару строк! И отчего-то воображает, будто я не понимаю: за эти несколько строк она уже получила с бутика или от клуба две-три сотни зеленых.
– И ты ей ничего не говоришь?
– У молодых девушек обычно небольшие оклады. Но значительные расходы,- ответствовал Сандро. О своих заработках этого рода он, естественно, не проронил ни слова.
Глава V. ГРАФ САЛИАС ДЕ ТУРНЕМИР
1– По вашу душу,- произнесла Вероника, иронически подхихикнув, и протянула мне телефонную трубку.
Надо сказать, это было принято в отделе: сидишь за своим монитором, телефон дребезжит, не уставая, то зовут одного, то зовут другого, то вдруг какая-нибудь неизвестная девица начинает пространно объяснять, что их галерея, или студия, или ночной клуб, или дом культуры были бы рады пригласить представителя
Газеты на вернисаж, или на показ мод, или на концерт. “Роже, это тебя”,- говоришь ты злорадно и суешь тому трубку – пусть разбирается, коли это по его концертной части. Хотя ты вполне мог бы и сам послать девицу к чертовой бабушке. Роже прижимает трубку ухом к плечу, не отрываясь от монитора и продолжая молотить по клавишам, а расчухав, в чем дело, что-то отвечает гневно, бросает трубку и грозит тебе кулаком. Такие милые цеховые шутки. Так что по интонации Вероники я уже понял, что она приготовила мне подвох.
Но то, что я услышал, было вовсе несусветно. Женский голос с кавказским акцентом произнес:
– Баку говорит. Нефтяная компания “ЧурбаЂн-ЧуркаЂ”,- так это приблизительно прозвучало.- Соединяю вас с господином Турсун-Заде.
И тут же возник в трубке шершавого звука бас, заговоривший на таком чудовищном русском, что продраться к смыслу было затруднительно. Отчетливы были лишь повелительные интонации.
– У вас какой адрес?- так можно было понять первый вопрос.
– У меня?- подивился я.
– У вас,- подтвердил он.- У вашей редакции.
– Ах, редакции!- вздохнул я с облегчением.- Наш адрес на последней полосе газеты. Внизу. Меленько.
Бас помолчал.
– Через полчаса к вам приедет наш человек. Черный “мерседес пятьсот”. Встретьте его. Вам все объяснят.
И бас повесил трубку.
Я было стал озираться, ища поделиться с кем-нибудь из коллег столь забавным недоразумением, как заметил, что рядом со мной стоит Иннокентий.
– Теперь уж старайтесь, Кирилл,- молвил он, двусмысленно ухмыляясь.
Как он узнал – даже при том, что в Газете специальные люди прослушивали все редакционные телефонные разговоры,- как он узнал с такой скоростью о содержании этого странного разговора?
Вероника!- сообразил я.
Через полчаса я стоял у подъезда редакции, чувствуя себя дурак дураком. ЧурбаЂн-чуркаЂ, если по-тюркски. Лишь чувство приличия заставило меня выйти: неудобно, все-таки человек едет ко мне из самого Баку на “мерседесе”, а я поведу себя невежливо и не выйду к нему навстречу. Кроме того, что скрывать, я был заинтригован.
Черный “мерседес” подъехал минута в минуту. Из задней двери не без грации выполз лощеный господин усредненно южной наружности, в шелковом с блестками костюме сицилийского сутенера и обернулся ко мне. Он был спортивен на вид, хоть и сед на висках. Он кивнул, и шофер вынес на вытянутых руках высокую тяжелую стопу книг с золотым обрезом, формата и внушительности Брокгауза и
Эфрона. Учтиво улыбаясь, господин знаком повелел шоферу передать стопу мне. Я машинально принял этот груз на руки.
– Граф Салиас де Турнемир,- сказал гость светски и почти без акцента.
Наверное, я уже допился до белой горячки, о каковой опасности в последнее время регулярно предупреждала меня жена. Хоть я и надеялся, что она преувеличивает.
“Виконт де Бражелон”,- хотел было представиться я в ответ.
– Здесь,- положил он холеную смуглую руку с белыми ногтями и огромным золотым перстнем на указательном пальце на стопу книг, из-за которой я его едва видел,- два экземпляра полного собрания сочинений графа Салиаса. Один – в подарок лично вам. Другой для работы.- И тут в голосе его послышались ноты почтительного страха.- Господин Турсун-Заде хотел бы, чтобы выход в свет этого издания нашел отклик на страницах Газеты. Он надеется.- И посланник глянул на меня значительно.
Едва уловимо наклонив голову, он развернулся, сел на заднее сиденье “мерседеса”, и шофер мягко тронул с места. Я остался стоять посреди улицы с этим самым Салиасом на руках, и мне почудилось, что из окон третьего этажа смотрят на меня ухмыляющиеся лица коллег.
2
Все тут было загадочно.
Какое отношение нефтяная компания имеет к графу Салиасу де
Турнемиру? И отчего такой издательский шик: в последний раз полное сочинение этого “русского Дюма”, как льстиво называла его прижизненная критика, выходило – я навел справки – до революции.
Может быть, дедушка господина Заде был побочным сыном сочинителя-графа? Или интрига еще тоньше: скажем, секретарша господина Турсуна обожает арабские сказки и исторические романы из времен Екатерины? И пересказывает их шефу на ночь, как Шахрезада?
Но как бы то ни было – при чем здесь я? И на что, собственно, этот самый Заде “надеется”? По-видимому, я должен отрецензировать издание. Что ж, в конце концов где Беляев – там и Салиас, и я вполне могу написать об этом несусветном собрании, оповестив о его появлении в свет нашу элиту бизнеса, финансов и политики, хотя, конечно, ей, элите, это – по хрену рубашка, как говорили в моей молодости в нашем студенческом кругу…
– Проси больше,- сказал Сандро, когда я в четверг поделился с ним этой историей. Сказал, явно потешаясь.
– Больше чего? – спросил я.
– Денег, Кирюха,- сказал Сандро,- денег. И перестань наконец строить из себя непуганого идиота.
– Но я не беру денег,- пробормотал я, чувствуя, однако, какое-то странное сосание под ложечкой.
Со мною произошло невероятное: я впервые в жизни неожиданно для самого себя испытал приступ алчности. Да-да, я почувствовал, что нечаянно вступил в чертоги Али-Бабы. И мне предлагают много злата. Это было мучительное чувство, грозящее раздвоением личности. С одной стороны, я понимал, что, если получу эту взятку – взятку, конечно, как иначе это назвать: поощрение, гонорар, подарок, благодарность? – я никогда в оставшейся жизни не смогу сказать, что не брал.
Какой тяжкий труд, оказывается, нести бремя соблюдения заповедей твоих, Господи! И, скажем, не красть. Ведь я, взяв деньги с этого самого Заде, именно что украду. Украду у того же