— Кто говорит? — спросила я, чувствуя, как теплеет в желудке от коньяка.
— Люди говорят… — улыбнулся Николай Николаевич.
Я вдруг подумала, что он совершенно уверен в том, что я к нему вернусь. Прямо сегодня. «Черта с два!» — сказала я про себя.
— Люди говорят, что он жутко сохнет по старым русским друзьям… Хотя Марика Могилевского я русским бы не назвал. «Черта с два ты меня получишь!» — прокричала я внутри себя и сказала:
— А почему мы не пьем?
Обычно он косо смотрел, когда я пыталась не отставать от него. Я делала это крайне редко, только в последние наши встречи, но сейчас он с охотой налил.
«Ага! Споить хочешь, скотина!» — злорадно подумала я и не стала пить. Потом все-таки выпила, потому что чувствовала, что шок, перенесенный на свалке, проходит, и наваливается непереносимая боль и тоска, с которой нужно что-то делать…
24Потом он мне рассказал, что около десяти процентов всех цветных и редкоземельных металлов, включая техническое серебро и платину, вращающихся в Москве и области, проходили через руки Игоря и его дружков. Посмаковал фантастические суммы денег, которые клал себе в карман Игорь. Рассказал, что Василий был его первым заместителем и занимался кадрами. Что с людьми, которые начина ли неправильно себя вести, утаивали доходы или пытались отойти от дел, он расправлялся очень жестоко.
Кроме того, контора Игоря занималась антиквариатом, обманывая бедных старушек и ребятишек, которые тащили старьевщикам всякие старинные вещи и продавали их по цене металлолома, не подозревая об их подлинной цене.
Для этого дела Игорь принял на работу специального старичка, которого все звали Егорыч. Он был пенсионер, а до пенсии работал вахтером в министерстве культуры. Во времена НЭПа он держал антикварный магазин на Кузнецком мосту.
Как только в каком-нибудь из приемных пунктов появлялась интересная вещь, за Егорычем присылали машину.
Не брезговал Егорыч и ювелиркой, особенно старинной, и камушками… И мебелью. Постепенно мне стало ясно, откуда у Игоря роскошная коллекция оружия и все остальное.
Потом Николай Николаевич сходил еще раз в магазин за коньяком. Потом меня прорвало.
— Ну зачем, зачем, — кричала я, — вся эта комедия, этот идиотский маскарад?!
— Что же ему при знакомстве говорить? — Со смаком рассуждал Николай Николаевич. — Здравствуйте, я на городской свалке ворую металлы, приходите ко мне в гости, я вас чаем угощу из серебряного самовара. Так, что ли, ему нужно было говорить? А хорошее общество он любит. Ему приятно, когда все пьют за его здоровье и поглядывают на небо, где пикает спутник…
— Но почему он мне все не рассказал?
— А ты осталась бы с ним, если б узнала все? Если б не увидела своими глазами? Если б понюхала, как все это пахнет?
— Не знаю… — я пожала плечами. — Может быть.
— Только не ври самой себе.
— А дача?
— Дача формально принадлежит вдове академика Бреглавского. У него на руках только договор об аренде этой дачи. А фактически он купил ее у вдовы. Заплатил за все сполна, перестроил по своему вкусу. Купил вдове маленький уютный домик в Салтыковке, перевез ее и нанял ей компаньонку. Ей одной все равно прежняя дача была великовата. Она не успевала там убираться. Детей у нее нет, помогать некому. Да и жить она привыкла на широкую ногу, а на пенсию за мужа не разбежишься. Так что денежки твоего мусорщика ей очень пригодились. А за это вдова написала завещание на его имя. Так что теперь и отобрать у него нечего… Он большой хитрец, твой мусорщик… — Николай Николаевич с огромным удовольствием повторил это слово.
— Что же, теперь ты посадишь его в тюрьму?
— За что? — удивился Николай Николаевич.
— За металлы, за все, что ты о нем знаешь…
— Знать — это одна профессия, а доказать в суде его вину — это другая и совершенно не моя.
— Так, значит, ты его отпустишь?
— Если ты за него похлопочешь, может, и отпущу.
— Что значит — похлопочешь?
— А то ты сама не знаешь, что это значит… — ухмыльнулся он.
— А если не похлопочу?
— Тогда я передам ориентировку в ОБХСС. Пусть эти бездельники порастрясут свои толстые жопы. Так что посоветуешь? Передавать?
— Хоть сразу в трибунал! — злобно сказала я.
25После этого мы снова пили, и он пытался меня поцеловать. Я плакала, хохотала, кидалась в него рюмками. Потом он оттащил меня на руках в спальню и начал раздевать. Я кусалась, царапала его, даже схватила портновские ножницы и пыталась ударить. Он только смеялся. Так отвратительно, так торжествующе. И полосками рвал мою одежду. Было очень больно, когда он своим твердым коленом разжимал мои судорожно стиснутые ноги. У меня две недели после этого вся внутренняя поверхность бедер была сплошным синяком. Потом я локтем разбила ему нос и он залил и меня, и всю кровать кровью, но и не вздумал меня выпускать. Он был всегда жилистый, сухой и страшно здоровый. Силища была в нем нечеловеческая.
В конце концов я смертельно устала и в какой-то момент спросила сама у себя: а что я защищаю? Прекрасную жизнь в блистательном и таинственном мире? Так ее уже нет. И никогда не будет! Что еще? Свое тело? А для чего мне его теперь беречь? Для кого? Свою поруганную душу? А ее, выходит, как ни защищай, все равно в нее плюнут. Так черт с ними со всеми! Пусть будет что будет! Пусть они мной подавятся! Все равно я уже никому принадлежать не буду. Не поверю я теперь никому, решила я и расслабила сведенные судорогой ноги…
От неожиданности он даже опешил и, немного отстранившись от меня, удивленно всмотрелся в мое перепачканное его кровью лицо. Он, по своему разумению, ждал от меня какой-нибудь подлости.
«Пусть, отчаянно решила я, пусть подавится. Мне наплевать. Я даже не буду его рукой придерживать. Пусть он войдет в меня с размаху. Пусть изувечит меня своим дрыном».
Пока шла борьба, я все время ощущала его горячую, каменную тяжесть на своем животе, в самом низу. И еще со злостью подумала, что, видно, застоялся жеребец, что не больно-то ему дают, несмотря на его власть. Видать, не нашлась еще такая дура, как я! И еще я подумала, что пусть он меня проткнет насквозь! «Пусть я истеку кровью и умру, а он останется на всю жизнь убийцей. Пусть он мучается не только из-за жены, которую задолбал до смерти, но и из-за меня! Я ему буду ночами сниться. А по ногам, в его снах, у меня будет медленно течь кровь…»
В общем, с пьяной решимостью постановила я, это будет не половой акт, а скорее акт самоубийства.
Но он не спешил меня убивать, а осторожненько двигался с самого краю. Он даже специально сперва раздвинул мои ноги, вошел, потом сдвинул опять, чтобы таким образом хоть как-то регулировать его длину.
Ну уж нет, гадина, насильник, помирать — так с музы кой, решила я и снова широко расставила ноги, приподняв колени. От неожиданности он провалился в меня глубже, чем намеревался, но никакого ощутимого вреда при этом не причинил. До разрывов было еще явно далеко. Тогда я обхватила его руками за твердый волосатый зад и глубоко во гнала в себя, как он ни сопротивлялся. Кое-какую боль при этом я, безусловно, ощутила, но, стыдно в этом признаться, это была сладкая боль.
Убедившись, что таким образом мы летального исхода не добьемся, я совсем подняла ноги, чуть ли не вывернулась вся наизнанку, и при этом руками вжимала его в себя что есть силы. Сперва он сопротивлялся и был весь зажатый, потом постепенно осмелел и вскоре разошелся не на шутку. Я все ждала смерти и даже сама не заметила этого момента. Опомнилась я от нестерпимого наслаждения, когда он уже молотил меня со всего маха на полную длину и прижимался так, что лобку было больно. Вот уж правильно говорят, что пьяному море по колено…
«Чего же мы раньше, дураки, боялись?» — рассеянно по думала я и в ту же секунду потеряла всякую возможность соображать…
А дальше было что-то невероятное. Смерть подкралась с другого конца. Я вдруг забилась в конвульсиях, но не от боли, а от наслаждения. Я начала кончать. Притом не один раз, а от каждого его удара. Я кричала, кусалась, царапалась, но делала это не от боли, а от страсти. Потом я почувствовала, что и он кончил и пытался выйти из меня. Но не тут-то было. Я оплела его руками и ногами и вдавила в себя с такой силой, что на какое-то мгновение мы превратились в одно целое, в котором все переплелось неразделимо. Моя поруганная плоть и его торжествующая, убийца и его жертва.
26На другой день у меня все-таки открылось легкое кровотечение. Все болело так, что я целый день провалялась в постели. Кровотечение меня страшно напугало, но к вечеру выяснилось, что это просто начались месячные. На два дня раньше.
Николай Николаевич позвонил в тот же вечер. Он с игривым смешком рассказал, что для объяснения разбитого и опухшего носа сплел на работе целую историю о нападении на какую-то женщину хулиганов и о том, как он ее храбро защищал. Хулиганы, по его версии, обратились в бегство и бесследно скрылись.
Николай Николаевич позвонил в тот же вечер. Он с игривым смешком рассказал, что для объяснения разбитого и опухшего носа сплел на работе целую историю о нападении на какую-то женщину хулиганов и о том, как он ее храбро защищал. Хулиганы, по его версии, обратились в бегство и бесследно скрылись.
Он собирался после работы зайти ко мне «с портфелем», как раньше… Он никак не хотел понять, что между нами ничего, совсем ничего не может быть. Что вчерашний случай только усугубил наш разрыв. Что он вел себя как животное. Что он меня просто изнасиловал и если до этого я к нему ни чего не испытывала, кроме страха, то теперь я его ненавижу.
Игорь мне больше не звонил. Я ему тоже. Лека до тех пор мучил меня расспросами, что я была вынуждена рассказать ему все. Рассказывать мне было очень тяжело. Меня все время преследовал запах килек пряного посола и окурков, раскисших в килечном рассоле…
После этого случая я возненавидела и запах одеколона «Русский лес», которым всегда во время наших встреч благоухал Игорь.
27Через полгода — это было уже весной 1958 года — мне снова позвонил Николай Николаевич и сообщил, что Игорю дали четырнадцать лет с конфискацией всего имущества. Правда, конфисковывать, как он и предполагал, оказалось особенно нечего.
— Слишком умным оказался твой мусорщик, — с невольным почтением закончил он.
— Для чего вы мне все это рассказываете? — спросила я.
— Просто так, — ответил он и повесил трубку.
А через несколько дней я в своей родной «Вечерке» на последней странице прочитала объявление:
Артель «Пятое декабря» Горвторсырьепромсоюза ликвидируется. Организациям и лицам, имеющим претензии к артели, предъявить их до 10 июня 1958 года по адресу: М. Строченовский пер., дом 7.
После указанною срока претензии приниматься не будут.
Ликвидком.Лично я в ликвидком с претензиями не обращалась.
Конечно, я называла Академика сладким ежиком, но, вспомнив его в ряду всех остальных, постаралась тут же забыть.
Много в моей жизни было всего — и счастья и страданий, но самым большим разочарованием наградил меня он. За что?
Меня очень долго мучил этот вопрос.
Восемнадцатый (1957–1958 г.)
1История с блестящим ученым, практически академиком, который в одну секунду превратился в вонючего мусорщика, повергла меня в пучину трагических размышлений. Что то было не так в моей жизни.
Бесстрашный разведчик, связавшись со мной, застрелился за бочкой с красной икрой из-за страха перед своей скандальной женой.
Нежно и сильно влюбленный Илья, любовь которого была самой романтичной и утонченной, с легкостью отказывается от меня, хотя его к этому никто не понуждает.
Железный Нарком, перед чьими суровыми портрета ми я трепетала, танцует в серебристом трико адажио из «Лебединого озера». Оказывается, это и было его самой большой мечтой. А до близкого знакомства с ним я была убеждена, что цель его жизни — защитить нашу Родину от врагов. Внутренних и внешних.
Гуляка Сидор оказывается робким влюбленным, но не в меня.
Мальчишка, моя первая и самая чистая любовь с пяти лет, является ко мне среди ночи беглым раненым зеком с шариком в члене и «шкворит» меня, не заглядывая в лицо.
Учитель французского языка, человек, бывший для меня безусловным авторитетом, воплощенная респектабельность и надежность, проигрывает вещи из дома и валяется у меня в ногах, выпрашивая десятку.
Великий (вне всякого сомнения) Певец, мировая знаменитость, роскошный мужчина, не интересующийся, к сожалению, ничем, кроме успеха, один-единственный раз проявив ко мне свое барское расположение, чуть не убивает меня и награждает бесплодием.
Мальчишечка, медбрат, скрасивший мои кошмарно-тоскливые ночи, в больнице признается, что я не в его вкусе…
Возненавидев после всего этого мужиков, я влюбилась в умницу и красавицу Нику. Я преклонялась перед ней как перед старшей подругой или сестрой и была совершенно счастлива оттого, что нашла в своей сиротской жизни духовную опору. А великолепная Ника оказывается лесбиянкой и вульгарно имеет меня, заставляя сомневаться в собственной сущности…
Единственный человек, оказавшийся тем, кем и казался, был Сценарист. Но я с ним не связывала никаких надежд. Эта встреча действительно была яркой и волнующей, как короткий росчерк падающей звезды…
Автандил. Он взялся быть моим рыцарем, охранять меня, а оказался вором, постыдно укравшим то, что охраняет.
И только Ив Монтан дал мне больше, чем я от него ждала. Но где он? Не специально ли кто-то так подстроил, чтобы я влюбилась в человека, которого больше не увижу.
Николай Николаевич — безмолвный и непроницаемый шофер Наркома, большой мастер инсценировок и провокаций, достойный ученик своего великого учителя, как выяснилось был влюблен в меня с первой встречи и терпеливо ждал своего часа… И дождался. И выясняется, что он всю жизнь страдает от величины своего члена, боится женщин, а на самом деле больше всего любит есть с моей груди и пить из моего пупка… И за то, чтобы продлить это удовольствие, готов поставить на службу своим прихотям всю Госбезопасность Москвы.
А Гений? В каком-нибудь кошмарном, больничном бреду мне могло присниться, что я пересплю с таким, несмотря на всю его гениальность и мировую славу? Да никогда в жизни! Но меня заставляют это сделать. И я потом всю жизнь не могу избавиться от сального привкуса на губах после этой вынужденной измены. Хотя от этого случая хоть какая-то польза да есть. Я на всю жизнь зареклась нарушать собственные принципы.
Потом старинный дружок, которого я всю жизнь принимала за тайного поклонника, оказывается гомосексуалистом, и я терплю полное фиаско в деле его обращения на путь истинный…
И вот Академик! Самые пылкие, безудержные мечтания оборачиваются вонючей городской свалкой. Эта последняя шутка, которую сотворила со мной жизнь, была, пожалуй, самой талантливой из всех…
Но почему, почему? За что мне все это? Что я не так делаю в этой жизни? В чем я неправа? В чем мой грех, за который я каждый раз так жестоко наказана?
2Татьяна, которой я (разумеется, частично) все это выложила, задумчиво сказала:
— Я как только его увидела, так сразу поняла, что он слишком хорош, чтобы быть настоящим.
Мы сидели у меня, но не на кухне, как обычно, а в гости ной у телевизора и монотонно пили рислинг, так как после последнего распития коньяка с полковником у меня появилась на него временная аллергия. Я имею в виду коньяк, а не полковника, на которого у меня аллергия постоянная. Татьяна же не могла пить ничего крепкого, потому что вечером она шла на праздник к своему биологу.
— Что же ты сразу мне об этом не сказала? — обиженно спросила я.
— Боялась спугнуть. А вдруг он все-таки настоящий… Да и бесполезно уже было. Поздно ты мне его показала… И по том ты мне в любом случае не поверила бы.
А в окно било яркое солнце, вышедшее наконец из-за низких свинцовых туч. Из репродукторов неслась музыка. И по Тверскому бульвару шли отбывшие демонстрацию люди с красными бантами на лацканах демисезонных пальто. В их руках были огромные красные гвоздики из жатой папиросной бумаги на длинных проволочных стеблях. Их счастливые дети несли разноцветные шарики, рвущиеся ввысь.
Троллейбусы были украшены красными флажками. С улицы Горького доносилось бодрое буханье барабана из духового оркестра, хотя самого оркестра не было слышно. На дворе было «седьмое ноября — красный день календаря». Сорокалетие Октябрьской Социалистической революции.
Всесоюзное телевидение с самого утра вело праздничный репортаж с Красной площади.
У Татьяны дома телевизора не было, и поэтому она прибежала ко мне без пятнадцати девять, чтобы не пропустить военный парад на Красной площади.
Парад принимал новоиспеченный, назначенный всего три дня назад министр обороны Родион Яковлевич Малиновский.
Мы с Татьяной пожалели о маршале Жукове. Он нам очень нравился. Особенно его необыкновенно прямая кавалеристская посадка и то, как он невидимо, но точно управлял своею белой лошадью. И лошадь нам очень нравилась…
В тот день впервые по Красной площади провезли ракеты. Наверное, такими ракетами и были запущены оба спутника земли. Мне стало совсем грустно. Ведь по экрану проплывала моя несбывшаяся судьба. Ведь это я могла стоять сейчас на гостевых трибунах возле мавзолея и с тайной гордостью слушать испуганно-изумленные возгласы заморских военных атташе, торопливо щелкающих своими фотоаппаратами. И чувствовать себя причастной к этой могуществен ной и грозной технике.
На трибунах мавзолея цвет мирового коммунистического движения: Янош Кадар, Пальмиро Тольятти, Антонин Новотный, Тодор Живков, Жак Дюкло, Хо Ши Мин, Отто Гротеволь, Вальтер Ульбрихт, Климент Ефремович Вороши лов, Никита Сергеевич Хрущев, Родион Яковлевич Малиновский, Мао Цзедун (самый почетный иностранный гость), Николай Александрович Булганин, Анастас Иванович Микоян, Михаил Андреевич Суслов, Ким Ир Сен, Вильям Широкий, Энвер Ходжа, Леонид Ильич Брежнев, Екатерина Алексеевна Фурцева, Владислав Гомулка, Юзеф Циранке вич, Александр Завадский (председатель Государственного совета Польской Народной Республики), Алексей Никола евич Косыгин, Николай Михайлович Шверник, Аверкий Борисович Аристов, Михаил Георгиевич Первухин, Отто Вильгельмович Куусинен, Юмжагийн Цеденбал.[1]