— Георг, сынок, поторопись, пожалуйста. Вам нельзя опоздать…
Мы с Георгом вышли из хутора в восьмом часу. Нам предстояло пройти километров семь до моря.
Дорога сперва шла лесом, потом через болото. Я поражалась тому, как почти в кромешной темноте Георг находит дорогу. Ему и в голову не пришло взять у меня чемодан. Правда, когда мы зашли на болото, в его руках оказалась длинная палка, которой он постоянно ощупывал землю вокруг едва заметной тропинки. Порой палка проваливалась глубоко, и он с противным чавканьем вытаскивал ее из невидимой топи.
— Идите только за мной, — повторял в таких случаях он. Мы шли по мокрой осоке, и очень скоро подол моего негнущегося плаща набряк от воды. Промокло и пальто. Мокрые коленки ломило от холода, но сама я, к счастью, не замерзла. Даже наоборот — вскоре мне, должно быть, от страха, стало жарко, и я распустила узел платка.
К счастью, вскоре стали попадаться кривые одиночные сосны, утонувшие стволами в густеющем с каждым шагом тумане. Потом мы вошли в лес. Сделалось совсем темно, но вскоре послышался шум прибоя.
На опушке мы замерли и прислушались. Внезапно по глазам полоснул луч света. Георг, закрыв мне ладонью рот, прошептал прямо в ухо:
— Ложись!
Я неуклюже упала ничком и прижалась лицом к земле, усеянной сплошным ковром сухих иголок. Прямо под скулой оказался жесткий сосновый корень, от которого, как в далеком детстве на даче, остро запахло сосновой смолой.
Луч мощного фонаря, скользнув по опушке леса, перескочил на береговую линию, с набегающими черными вол нами. Осветил уткнувшуюся носом в прибрежный песок рыбацкую лодку чуть побольше той, в которой я переправлялась на остров, прощупал стены какой-то постройки и уткнулся в землю. Пограничный патруль пошел дальше, подсвечивая себе дорогу.
Мы лежали на земле, пока свет фонаря не скрылся за выступающим мысом, и только потом поднялись.
— Это наша лодка? — шепнула я на ухо Георгу.
— Да, — так же шепотом ответил он.
— Почему мы не идем туда?
— Нет сигнала.
Прошло еще минут пятнадцать, и вот в недрах лодки мелькнул и погас огонек. Потом еще раз, еще.
— Вот теперь мы пойдем, — весело в голос сказал Георг. Он, очевидно, радовался тому, что его миссия через минуту-другую заканчивалась. А для меня начиналось самое главное.
Мы подошли к лодке. Человек с невидимым под капюшоном плаща лицом зажег фонарь и на мгновение осветил мое лицо, потом лицо Георга.
— Это вы? — сказал человек и, приняв у меня чемодан, помог мне вскарабкаться через высокий борт. Георг махнул в лодку без посторонней помощи.
— Это мы, — сказал Георг. — А это кто? — изумленно спросил он, увидев появившуюся из каюты вторую фигуру в точно таком же плаще с капюшоном.
— А это я… — раздался мучительно знакомый голос. Человек скинул капюшон и зажег фонарь. Я увидела перед собой Николая Николаевича.
— Вот видишь, на что я вынужден тратить свой законный отпуск, — укоризненно сказал он.
45Представьте себе, что вы в зрелом возрасте впервые в жизни читаете сказку Шарля Перро «Золушка». Книжка у вас старинная, растрепанная, половины листов нет и действие сказки прерывается в тот момент, когда во дворце часы бьют полночь и Золушка, стремительно совпадая со своим именем, то есть превращаясь из принцессы в прежнюю замарашку, бежит по дворцовой лестнице и теряет последнюю обувь…
Наверняка вы бы сами стали придумывать конец. И мало у кого он вышел бы сказочным и прекрасным, как у Шарля Перро… Дальнейшие события в этой истории развивались бы в соответствии с вашим личным жизненным опытом. А тут уж благополучных концов нам ждать не приходится.
Таким образом, сказка со светлым концом неизбежно превратилась бы в поучительную притчу, мораль которой сводилась бы к тому, что не стоит молодым девушкам поддаваться на соблазны, которые расставляет на жизненном пути насмешница-судьба. И не следует слишком высоко залетать в своих мечтах, ибо, упав с этих поднебесных высот, можно разбиться насмерть в самом прямом смысле этого слова.
Разве не могла моя история с Принцем закончиться моей смертью? Разве не могла я утонуть в бушующем море, уходя от пограничников? Разве не могла я умереть в тюремной больнице, как несчастный Академик?
В сказках бывает счастливое продолжение после рокового боя часов, а в жизни, чаще всего, нет…
Поэтому все, что я еще могу написать о Принце — это будет послесловие и авторский комментарий, а сама история закончилась тогда в лодке запомнившейся на всю жизнь фразой Николая Николаевича:
— Вот видишь, на что я вынужден тратить свой законный отпуск, — укоризненно сказал он.
Боковым зрением я увидела, как метнулась вон из лодки тень Георга.
— Между прочим, в нейтральных водах тебя ждут сторожевики. Если хочешь до Таллина добраться на них, то я тебя не задерживаю…
Возвращалась я в Москву с Николаем Николаевичем.
Только не в «черном воронке», как мне казалось в первые минуты, а в том же спальном вагоне того же поезда. Правда, в другом купе…
Самые необыкновенные и загадочные вещи порой разъясняются довольно просто. Так было и в моем случае. Оказалось, что Гера «стучал» с первой минуты его знакомства с Принцем. Он «стучал» и до него, на других.
Поэтому никто не трогал девиц, которые приходили к нему на квартиру Принца, когда он там дежурил, играя роль двойника. Поэтому легко удавались все фокусы с переодеваниями. Он просто был профессиональный стукач. Его еще в институте приловили на какой-то неблаговидной истории с девчонками. Тогда с этим делом было строго. Ему грозило исключение из института, а заодно и из комсомола.
Выручил его хороший парень из комитета комсомола, свел со своим старшим другом, который и завербовал его, заставил подписать «стандартную бумажку» в обмен на институт, комсомол и, в общем, на всю дальнейшую благополучную карьеру. Какое счастье, что мне в свое время удалось увильнуть от подобной «стандартной бумажки»…
Все наши свидания с Принцем были заранее известны, все письма были прочитаны, сфотографированы и копии хранились в отдельной толстой папке. Можете себе представить, что они там прочли! Долгое время от этой мысли у меня вся кровь бросалась в лицо.
А те два «топтуна» на серой «Волге» были просто для отвода глаз и чтобы Принцу жизнь медом не казалась. К тому же было прекрасно известно, что все иностранные корреспонденты имеют обязательное сопровождение. Если бы у Принца его не было, он начал бы проявлять ненужное беспокойство по этому поводу.
Обычно все донесения Геры так или иначе попадали на стол к Николаю Николаевичу. Когда в них впервые про мелькнуло мое имя, Николай Николаевич замкнул всю информацию на себя. То есть Гера звонил и приносил нашу почту лично ему.
Когда же мы после печального похода во Дворец бракосочетаний как бы перешли в разряд официальных жениха и невесты, Николай Николаевич слегка расслабился и позволил Гере в случае своего отсутствия докладывать заместителю. То роковое письмо с планом перехода через границу попало в руки заместителя.
Разрабатывая операцию по предотвращению моего бегства, Николай Николаевич предложил не беспокоить перебежчицу до последнего момента и задержать ее в нейтральных водах, чтобы она (то есть я) не могла отвертеться, так как трудно обвинять человека в переходе государственной границы СССР, пока он эту границу не перешел.
Зачем вести нашу подопечную от самого дома, сказал он, если мы и без того прекрасно знаем, в какой точке Финского залива она окажется в известное время.
Его план был принят. Пограничникам было дано указание беспрепятственно пропускать меня с проводником на всем пути следования до нейтральных вод. А там меня ждали три сторожевых катера. Акустики и локаторщики внимательно ловили каждую тень, каждый шорох на море. Мимо них и утка бы не проплыла незамеченной.
Осенний туман, которым, как обычно, хотели воспользоваться рыбаки, в данном случае сыграл бы на руку пограничникам. Они стояли бы в нужном месте с выключенными двигателями и, невидимые и неслышимые в тумане, на экранах своих локаторов видели бы все наши маневры.
Утвердив план операции, Николай Николаевич спокойно ушел в отпуск. Тамара тем временем ждала его в санатории «Россия» в Сочи.
Все это он рассказал мне в поезде «Таллин — Москва».
Выслушав его, я спросила:
— А что же теперь со мной будет?
— Ничего. Придумай на всякий случай, где ты была эти три дня…
— Что я скажу Принцу? Ведь он до сих пор ждет меня в Эвертурнео.
— Он совсем не глупый человек, значит, наверняка уже названивает тебе из этого шведского Мухосранска. Когда ты приедешь — первый звонок будет его. Скажи ему правду… Только не всю. Скажи, например, что человек, который тебе обещал принести билет к Большому театру, в последний момент тяжело заболел и попал в больницу. Что теперь во можности пойти в Большой у тебя нет. Так что на «Лебединое озеро» ты пойдешь только с ним, когда он за тобой приедет. Он все поймет.
— А что будет с теми людьми, которые хотели мне помочь?
— А кто это такие? — удивленно поднял свои густые брови Николай Николаевич. — Я их не знаю. И никто не знает. Мало ли рыбацких лодок на мысе Тахкуна, которые могли бы перевезти тебя через Финский залив… Вот если б тебя поймали, то размотали бы всю цепочку…
— А мое письмо? Оно ведь было. От него я отказаться не могу.
— А что письмо? Бумага терпит. Мало ли что ты могла написать. Государственных секретов ты никому этим письмом не передавала, заведомо клеветнических измышлений не распространяла, за что же тебя наказывать? Да, у тебя были какие-то туманные намерения, но ты от них решительно отказалась. И можешь даже заявить об этом своему Принцу. Ты так и скажи ему по телефону, что, мол, отказываешься от всех попыток пойти в Большой театр без него. Мол, мне будет приятнее смотреть балет по билетам, приобретенным официально на валюту в Интуристе, а не по купленным у какого-то криминального элемента. Он тебя поймет. Да и мне будет что сказать начальству в свое оправдание. Мол, она сама передумала. Буквально в последнюю минуту.
— Спасибо, — сказала я.
— Пожалуйста, — усмехнулся он. — Только не говори больше, что именно я тебе испортил всю жизнь. Ты ее пор тишь сама… Скажи, пожалуйста, — он покосился на мой чемодан, лежащий на верхней полке, — а что у тебя там? Если не хочешь — можешь не показывать… Мне просто интересно, что берут с собой люди, уезжающие навсегда.
— Достань, — сказала я без лишних разговоров.
Он достал чемодан. Я открыла его и стала извлекать все, что там было, предмет за предметом: свадебное платье, которое я решила взять вопреки всему, шкатулку с бабушкиными и своими украшениями, дедушкин подстаканник, конверт с документами, альбом с семейными фотографиями, пачку писем от Принца, мою театральную сумочку с косметикой и прочими женскими мелочами. Больше в чемоданчике ничего не было. Ключи от дома лежали у меня в кармане пальто.
— Ну, ничего, — вздохнул Николай Николаевич. — Твой Принц обязательно за тобой приедет…
Никто в Москве моего отсутствия не заметил… Было даже обидно, когда я позвонила Татьяне и она со мной разговаривала как будто ничего и не произошло.
«Замужняя подруга — отрезанный ломоть», с горечью подумала я.
46Через два месяца, в начале зимы, Николай Николаевич принес мне международную бандероль от Принца.
Она пришла, как и прежде, с дипломатической почтой и попала к Сэму, который передал ее Гере для меня. Тот ее, как обычно, принес Николаю Николаевичу для досмотра и принятия решений. Они встречались где-то в центре на конспиративной квартире.
Николай Николаевич бандероль забрал и сказал Гере, что найдет возможность передать ее мне. А самому Гере он посоветовал некоторое время не попадаться мне на глаза.
И очень вовремя он ему посоветовал… Наверное, я бы его убила. И села бы в тюрьму.
При Николае Николаевиче я не стала открывать бандероль. К счастью он, выпив чаю, быстро ушел — спешил к Тамаре.
С нетерпением я разорвала оберточную бумагу и открыла картонную коробку, в которой сверху лежал бархатный футляр с браслетом-змейкой из витого разноцветного золота и изумрудными глазами, конверт с письмом и две пачки моих писем, перевязанные красивыми золотыми тесемками. Когда я сожгла свои письма, то этими тесемками перевязала новогодние подарки Татьяне и Надежде Ивановне.
В письме на семи страницах машинописного текста он мне долго рассказывал, как полюбил меня с первого взгляда, как продолжает любить до сих пор, но судьба распорядилась его жизнью по-другому и поэтому он вынужден пожертвовать своей любовью во имя долга перед своим народом и страной. Дело в том, что недавно произошла страшная автомобильная катастрофа, в которой погибли два его родственника-принца. Они оба были претендентами на престол. И вот в результате этой трагедии, об разно говоря, его очередь на престол внезапно решительно продвинулась. И теперь он стал первым претендентом на престол и утратил право распоряжаться своей жизнью… Теперь ему можно жениться только на девушке достаточно высокого происхождения, чтобы брак не считался неравным…
Эта история, от самого ее начала в осеннем лесу до последней точки, которой явилось это письмо, мучила меня всю жизнь. Теперь же, изложив ее на бумаге во всех печальных и прекрасных подробностях, я страстно надеюсь, что наконец освобожусь от нее, и она перестанет терзать мое сердце. А впрочем, что у нас есть кроме наших воспоминаний?
Часть шестая
Двадцатый (1960–1961 гг.)
1А двадцатый был король!
— Правильно, — сказала мне по телефону Татьяна, когда узнала об этом. — Не вышло стать принцессой — стань королевой. Всем назло!
Я промолчала ей в ответ, потому что она отгадала мои тайные мысли, которыми я, мягко говоря, совсем не гордилась.
Думаю, стоит объяснить то состояние, в котором я дол гое время находилась, получив бандероль от Принца… Я не стала тосковать, убиваться и плакать. Очевидно, девичья тоска вместе со слезами иссякла во мне еще после его первого приезда. Я отчаялась.
Эта проклятая бандероль словно навела на меня порчу.
Прежняя я, трепетная, в чем-то наивная, чувствительная, полная надежд, умерла. Родилась другая. Циничная, желчная, капризная, без всяких надежд на счастливое будущее и оттого живущая одним днем, почти без всяких правил.
Если раньше я многое прощала мужикам, оправдывала все их слабости и недостатки, окутывала их романтическим флером, то теперь словно пелена спала с моих глаз. Я стала смотреть на них как на животных мужского пола, чьи потребности весьма ограничены, давно известны и понятны мне с полу взгляда. И если б в один прекрасный день они все заговорили на языке австралийских аборигенов, то мне для общения с ними не понадобился бы переводчик. Я их вообще перестала слышать. Мне их лживые слова были совсем не нужны.
Если раньше, встречаясь с мужчиной, я невольно прикидывала, каким он будет мужем, то теперь думала лишь о том, что можно получить от него сейчас. И, если он мне хоть чуточку нравился как мужчина, я выжимала из него все, что было можно и чего нельзя… Разуверившись в возможности счастья с мужчинами, я совсем не отказалась от удовольствия, которое при правильном подходе к делу можно извлечь практически из каждого мужика.
Беда была только в том, что никто не нравился мне настолько, чтобы лечь с ним в постель. А ведь к началу описываемых в этой главе событий прошло больше семи месяцев, как у меня никого не было. Последний раз я была близка с Принцем в апреле, а сейчас уже кончался ноябрь, но по прежнему мне никто не нравился.
Я мужественно предпринимала попытки сблизиться с некоторыми соискателями, но в самый последний момент передо мной вставало лицо Принца, и все летело к черту. Душа их не принимала, что, впрочем, не мешало мне принимать их ухаживания.
Не задумываясь, я позволяла им водить меня в ресторан, в театр, покупать цветы, шоколад, всякие красивые безделицы, и когда они мне окончательно надоедали, я не задумываясь, с легкостью необыкновенной посылала их ко всем чертям собачьим.
Кончилось это тем, что мне приснилась Ника. Притом в этом бесконечном и сладостном сне активной стороной была я. Мне снилось, что именно Ника была предметом моей тоски, что какой-то негодяй увел ее от меня, насильно на ней женился и спрятал где-то в дальнем своем имении. Мне снилось, что я повсюду ее ищу, всех расспрашиваю про нее…
Потом мне снилось, что я где-то на великосветском балу пушкинских времен. Гремит мазурка, звякают гусарские шпоры, звучит смех, и только я печальна и гордо отвергаю ухаживания бесчисленных кавалеров с закрученными усами и с зачесанными вперед височками.
Вдруг за какой-то колонной я вижу Нику. Мраморная грудь ее, обнаженная почти до самых сосков, трепетно вздымается, глаза умоляюще смотрят на меня. «Я люблю тебя! — шепчет она. — Никому не верь…» И тут за моей спиной раздается сочный хохот, и здоровенный усач в генеральском мундире (с чего я взяла, что он генеральский?) подходит к нам, неся в руках, затянутых в белые лайковые перчатки, две серебряные вазочки с мороженым.
Меня пронзает мысль, что это же Арбенин в исполнении Мордвинова из лермонтовского «Маскарада», что в мороженом яд, что нужно что-то делать… А он протягивает нам по вазочке и говорит перекрывая музыку: «Угош-щ-шайтесь, mes cheries, угощщайтесь…» И хохочет.
Ника протягивает свою изящную руку к вазочке, и тут я выбиваю мороженое из его рук. Вазочки катятся по полу, оставляя за собой жирные белые следы…
Потом мы с Никой ночью пробираемся каким-то садом.
Гроза, молнии, чьи-то грубые крики, лай собак, мы бежим, взявшись за руки. И меня пронзает мучительное наслаждение от ощущения ее руки…