На то, что у него встал, я старалась не обращать внимания. А он, похоже, даже не замечал этого, так увлекла его борьба. Во всяком случае, он ни разу не прижался ко мне специально этим местом…
— Ну, все! Ты теперь просто мастер спорта! — дрожащим голосом сказал он. — Тебя можно заявлять на соревнования. Ты такая сильная… И ноги и руки…
И он с восхищением ощупал мою руку, как тогда, при знакомстве в кабинете.
— Ну, все! Теперь проводим одну схватку по всем правилам…
— Я устала, — сказала я и сделала шаг к двери.
— Ничего, — сказал он умоляюще и преградил мне дорогу, — только одну схватку… Только одну! Это быстро…
— Но там нас ждут… — сказала я. — Что они подумают?.
— Подождут, подождут… Ничего они не подумают! Кто они такие, чтобы думать! Давай, давай, вставай в стойку… Я тебя все равно не выпущу без схватки…
Его глаза лихорадочно блестели, руки тряслись от напряжения. «A черт с ним, — весело решила я. — Когда еще мне удастся побороться с мужиком».
— Ну держись, Геночка! — сказала я и неожиданным движением обхватила его рукой за шею и сделала, как он учил, бросок через бедро… От неожиданности он рухнул как подкошенный, Навалившись на него всем телом, я попыталась перевернуть его на лопатки, но он ужом выскользнул из моих объятий.
— Умница, умница, давай, еще немножко давай… — бормотал он. Рот у него прыгал. В глазах было нечто такое, что бывает у ошалевших от страсти мужиков, которые, не видя ничего перед собой, прут напропалую и которым лучше не сопротивляться… Я видела такие глаза всего лишь раз, когда Николай Николаевич практически изнасиловал меня, но это выражение запомнила на всю жизнь…
А между тем он стремительно подныривал под мои не такие уж расторопные руки и пытался обхватить за талию. Наконец ему это удалось, и он, с трудом оторвав меня от пола, бросил на маты. В запальчивости я даже не почувствовала удара и, быстро перевернувшись, встала в партерную стойку, как он и учил. Навалившись на меня сверху, он сделал под ряд два переворота, после чего я вырвалась из его объятий… Мне бы не удалось сделать это, не будь я такая скользкая.
Мы схватились снова. На меня напал азарт борьбы, тем более что я чувствовала, что могу его повалить. Он, безусловно, в сто раз лучше меня владел приемами, но я была явно сильнее и килограммов на тридцать тяжелее…
Теперь мне удалось удачно обхватить его двумя руками за талию и я, легко приподняв, перевернула его в воздухе, после чего мы вместе рухнули на маты. Причем я сверху. До чистой победы мне оставалось только додавить одно его плечо и прижать к матам, но тут в его глазах я увидела такой ужас и отчаяние, что невольно ослабила нажим и позволила ему выскользнуть из-под меня…
Пусть он победит и отвяжется от меня, решила я. Мне это было совершенно безразлично, а для него, очевидно, эта победа значила больше, чем победа. Я подумала, что если он проиграет женщине, то ужасно пострадает его мужское самолюбие…
И я оказалась права, но только отчасти…
Сопротивляясь только для вида, я ему позволила чисто про нести бросок через бедро и прижать мои лопатки к мату. Сколько восторга и удовлетворения было в его глазах в этот миг. Он даже вскрикнул, как кричат мужики от любви, и, расслабив объятия, некоторое время лежал на мне пластом, мелко подергиваясь всем телом. Потом медленно сполз с меня и протянул мне неверную руку, чтобы помочь встать. И сам чуть снова не упал, когда я на нее оперлась, поднимаясь с пола.
Мы были такие извозюканные в пыли, что отправились сразу в душевую. Потом так же вместе пошли в парную. Он заметно пошатывался…
Случайно взглянув на его плавки, я увидела, что там снова маленький бугорок. Даже меньше, чем был сначала. И еле заметное мокрое пятнышко… На меня он смотреть почему то избегал.
Потом в парной собрался весь народ, и мы снова всей гурьбой побежали купаться в озере. Алла подплыла ко мне вплотную и со значением спросила:
— Ну, что, поборолись?
— Поборолись… — смущенно сказала я. Мне почему-то стало стыдно своего внезапно проснувшегося спортивного азарта.
— Он положил тебя на лопатки?
— Положил, но только потому, что я сама поддалась… не сдержалась и похвалилась я.
— Значит, он и тебя выеб, — удовлетворенно ухмыльнулась Алла. — Я почему-то была уверена, что с тобой у него этот номер не пройдет… — Она повернулась и поплыла к берегу.
— Постой, постой… — я двумя сильными гребками догнала ее. — Я что-то не поняла.
— А чего тут понимать Он в детстве, еще в Доме пионеров, занимался борьбой, и что-то у него там произошло… С тех пор он возбуждается исключительно от борьбы, а кончает только когда кладет кого-нибудь на лопатки…
— И с тобой это было?
— Со всеми это было, даже с Никитичной… Он как-то по пьянке мне признался, что самая большая его мечта — положить на лопатки колхозницу из мухинской скульптуры «Рабочий и колхозница». Он и переводчиц подбирает по весу…
— Но я же не знала этого! — вырвалось у меня.
— Поначалу никто этого не знает…
— А что же ты не предупредила? Подруга называется…
— Если бы ты знала, то не стала бы с ним вообще бороться, и он понял бы, что тебя предупредили… И тогда все мы пошли бы под увольнение… А если б ты знала и согласилась бы бороться, то тебе самой было бы противнее…
— Значит, он меня просто изнасиловал?
— Выходит, так, — сказала Алла.
— Ладно, поплыли к берегу… — сказала я.
И видно, что-то такое прозвучало в моем голосе, что Алла с тревогой спросила:
— Машка, что ты задумала?
— Ничего, ничего… — успокоила ее я.
— Смотри, он всех уволит!
— Никого он не уволит, — сказала я и улыбнулась. Но в темноте Алла не увидела моей улыбки.
6После этого купания мы еще разок сходили в парную, но купаться больше не стали, а сразу заглянули в душ. После этого вся компания, не сговариваясь, начала торопливо одеватъся. Уже не в шутку захотелось есть.
Ориентируясь больше по запаху шашлыка, мы прошли в дом. Там было весело, празднично, играла музыка, хлопотали девушки, которых я до этого момента не видела, и все хо ром приветствовали вошедших:
— С легким паром!
Внутри стены дома были обиты деревом и увешены разнокалиберными рогами, кабаньими мордами, медвежьими и волчьими шкурами. Посередине большой гостиной с камином и купеческим резным буфетом стоял огромный стол из гладко оструганных светлых досок, уставленный всевозможными бутылками и разными кушаньями. Вокруг стола стояли светлые деревянные стулья с высоки ми спинками. С торца стола под головой лося с массивны ми рогами стояло председательское кресло, похожее на трон.
Шеф прошел сразу к председательскому креслу, сел, жестом указал остальным на стулья, без всякой паузы, без раскачки, налил себе большую рюмку коньяку и встал.
Все последовали его примеру, но не так расторопно, по тому что главный местный комсомольский вождь открывал шампанское для дам.
Шеф дождался, пока всем нальют, и торжественно, без тени юмора, произнес:
— За мир во всем мире!
И хлопнул свою рюмку. Его примеру последовали все остальные.
А дальше началась безудержная и безрадостная попойка, которыми так прославился комсомол позже, в семидесятые и восьмидесятые годы. Но тогда я о таком еще и не слыхала. Тогда впервые я присутствовала на «отдыхе» — так застенчиво называли эту вакханалию сами ее участники.
Нет никакой охоты расписывать, что там ели и пили… Запомнились только отличные шашлыки и соленые крошечные рыжики, которые готовила сама Никитична.
В середине пирушки, пока шеф не дошел до кондиции, что с ним, как я знала, происходило довольно быстро, я пересела к нему на соседний стул и распутно шепнула на ушко:
— Мне так понравилось бороться…
Глазки у него замаслились.
— Я готов быть твоим тренером… — сказал он и несколько раз сжал расставленные ноги.
— Нужно вообще ввести женскую борьбу, — сказала я. — Я в «Иностранной кинохронике» видела, как на прогнившем Западе продажные женщины борются в какой-то специальной грязи… Очень сексуальное зрелище, между прочим… Ну, а у нас это будет чистый спорт! Без всякого секса…
— Зачем же женская борьба… — непроизвольно хихикнул он, — лучше смешанная. Брать большую женщину, как ты, и среднего веса мужчину.
— Как ты, — продолжила я. — Это даже интереснее, — как бы слегка задыхаясь от возбуждения, прерывистым голосом сказала я.
— Решено, — сказал он, ощупывая под столом мою ляжку. Я поиграла ею под его рукой — несколько раз напрягла и расслабила мышцы… — Какая ты сильная, — натурально задыхаясь, прохрипел он. — Когда начнем тренировки?
— Да хоть сейчас… Только неудобно уходить…
— Со мной все удобно…
— Да хоть сейчас… Только неудобно уходить…
— Со мной все удобно…
Никитична встретила нас удивленным взглядом, но ничего не сказала.
— Иди, иди, Никитична, покушай, — торопливо сказал шеф, — потом уберешься, потом…
Мы прошли сразу в тренировочный зал и молча разделись. У него так тряслись руки, что смотреть было неудобно…
— А во времена древних греков и римлян были плавки? — с той еще улыбочкой спросила я.
— Нет… — просипел он и облизал пересохшие губы. — Не было тогда плавок. Они боролись голыми…
— А чем мы хуже? — спросила я, поворачиваясь к нему спиной. — Расстегни, Геночка…
Он холодными руками долго возился, прежде чем рас стегнуть крючки. Я скинула лифчик и растерла ладонями следы от косточек. Потом медленно, глядя прямо ему в глаза, спустила с себя трусы…
— Ну а ты что стоишь?
В его глазах была паника. Наверное, он смущался того, что у него уже стоял…
— Смелей, смелей, Геночка! Девку хуем не напугаешь… — Я нагнулась и сдернула с него трусы. Он словно оцепенел. Он никак не ожидал от меня такой прыти. Пользуясь его замешательством, я взяла его за руку и потянула на середину мата; он послушно шагнул за мной… Потом я потянула его резче и, присев, глубоко просунула руку между его ног резко встала на своих сильных ногах и швырнула его через плечо.
Не знаю уж, какой прием применила я к нему в своем гневе и насколько правильно, только рухнул он со страшным стуком, головой вниз на пыльный мат. Как львица, я кинулась на него и, оседлав, схватила правой рукой за горло, а левой, нащупав его все еще стоящий член, со всего маху села на него…
Наверное, я сделала ему больно. Он вскрикнул и попытался отстраниться. Но я крепче сжала его горло и надвинулась на него до основания, испытав при этом ни на что не похожее сладостное чувство, в котором мести было больше, чем секса.
Я размашисто двигалась, не щадя его. Несколько раз он выскакивал, но я безжалостно ловила его и наезжала на него снова и снова, пока не кончила два раза… Один раз — это была бы только ничья…
После этого я поднялась и постояла, глядя на него, жал ко ворочающегося у меня между ног. Я вспомнила, как у Апулея в «Золотом осле» две ведьмы мочатся на лицо бедному Аристомену…
Надо признаться, что я с трудом отогнала от себя эту игривую мыслишку и, перешагнув через него, стала спокойно одеваться.
Вам никогда не угадать, как на все это среагировал этот засранец. Когда я оделась и взялась за ручку двери, он сел на мате и, глядя на свой болезненно и неудовлетворенно стоячий, красный, ободранный член, сказал растерянно:
— А как же я?
— А ты в другой раз, Геночка, — с облегчением вздохнув, сказала я.
7Я никому ничего не сказала. Он никого не уволил. Я сама подала заявление об уходе, как только мы вернулись в Москву.
Алла все время меня утешала, говорила, что это произошло и происходит со всеми, и совершенно не понимала почему я веселюсь в ответ на ее утешения.
С тех пор я ни разу даже не попыталась обрести счастье в общественной деятельности. В этом смысле Гена оказал на меня определенное влияние.
Он жив и сейчас. И даже всплыл не так давно в мутном политическом водовороте последних лет. Так порой неожиданно всплывает дерьмо по весне…
Разумеется, этого засранца я ни разу не назвала сладким ежиком, а вспомнила только для того, чтобы не сбиться со счета.
Не зря говорится: «Из песни слова не выкинешь».
Двадцать Третий (1963 г.)
1Я встретила его в начале января 1963 года, совершенно пьяного, в кафе «Молодежное» на улице Горького, между площадью Маяковского и Белорусским вокзалом, напротив моего любимого антикварного магазина.
Это кафе было открыто года два назад по инициативе молодежи Академии наук СССР. Тогда как раз пошла мода на разговоры о физиках и лириках, и вот физикам при шло в голову, что не мешало бы им почаще общаться с лириками.
«Молодежное» отличалось от всех остальных точек московского общепита тем, что там существовал общественный совет кафе во главе с председателем и вход был в основном по пригласительным билетам, которые распространялись совершенно неведомым способом среди московской центровой молодежи. Был такой термин. Сейчас эту категорию молодежи назвали бы модной тусовкой.
Кафе часто снимали всевозможные НИИ и КБ. Если же вечер был открытый, то дежурный член совета организовывал какую-то художественную программу. Приглашал известных поэтов, студентов театральных вузов, молодых певцов, чтецов… Почти каждый вечер в кафе играл джаз, причем состав оркестра порой менялся в вечер по нескольку раз. Кроме того, там подавали замечательные легкие коктейли. Самый знаменитый и дешевый был «молодежный».
Я очень любила джаз и ходила туда специально послушать знакомых ребят. До сих пор сохранились в памяти имена: Боря Рычков, Леша Козлов, Толя Кащеев, Боря Фрумкин (каким пай-мальчиком он тогда выглядел, а как играл!), Игорь Кантюков, Костя-тромбонист… О Косте я расскажу попозже…
Само собой разумеется, что каждый член совета, пользуясь случаем, на свой вечер приглашал всех своих знакомых и кучу нужных людей. Попасть тогда в «Молодежное» было так же трудно, как в соседний «Современник» на новый спектакль.
Перед кафе каждый день допоздна томилась терпеливая очередь. И с пригласительным билетом приходилось пробиваться через подозрительных активистов из очереди, долго стучаться в стеклянную дверь, подзывая дежурного члена совета или кого-нибудь из его помощников, распластывать билет по стеклу и ждать, пока там, внутри, в тепле, убедятся, что подпись дежурного подлинная, и пропустят тебя, грудью преграждая дорогу очереди.
Некоторые хитрые дежурные, чтобы не воевать каждый раз с очередью, выпускали посетителей через кухню и служебный вход во двор. Самые же хитрые — к ним относился и Лекочка, состоявший в совете с самого открытия кафе, — и впускали знакомых через двор.
Человек подходил к центральной двери, стучал, его видели, незаметно ему кивали, и он спокойно шел во двор, под арку на улице Фучика.
В «Молодежном» у меня было два любимых места. Это первая оконная ниша справа от низенькой эстрады, где стоял столик, за которым сидели музыканты. Он был всегда переполнен, так как в кафе постоянно находились два-три состава оркестра и музыканты порой менялись даже во время исполнения одной композиции… Одним словом, там шел бесконечный, растянутый на месяцы, прелестный сейшен. Но мне всегда там находилось место, потому что считалось, что я девушка Кости Бахолдина.
Любила я сидеть и в следующей нише. Это было удиви тельное ощущение. Плотные кремовые занавески всегда немножко расходились, и через узкую щель в кафе проникала улица Горького бесконечной вереницей красных огоньков, убегающих к Маяковке…
В тот вечер я сидела с музыкантами. В глубине кафе слева от эстрады бушевала компания каких-то уже крепко поддатых мужиков, по виду художников, — во всяком случае, у половины из них были бороды… Один, кстати, безбородый привлек мое внимание. Его плотная круглая голова, особенно манера держать ее слегка набыченно, показалась мне знакомой. А когда я встретилась с его колючим цепким взглядом, то сразу вспомнила.
Это был скульптор — тот самый, у которого я много лет назад была в мастерской с Ильей и который собирался лепить меня. Он еще говорил, что я больше женщина, чем Илья мужчина. Мне это тогда очень не понравилось. Надо признать, что он оказался прав…
— Я тебя еще не вылепил! — крикнул он через все кафе, перекрывая оркестр.
Я пожала плечами и произнесла беззвучно, одними губами:
— Не судьба…
— Херня все это! Все равно я тебя вылеплю!
Эта фраза попала на соло контрабаса и была услышана Лекочкиными мальчиками в вестибюле. Нечего говорить, что вся интеллигентная публика возмущенно оглянулась на эту реплику. Дежурные мальчики устремились к столику скульптора. Музыканты переглянулись. Они ничего не имели против гульбы и мата, но очень не любили, когда им мешают играть.
Скульптор при виде подбегающего сердитого мальчика с повязкой с самой дружеской улыбкой, как старому знакомому, протянул короткопалую руку с толстым медным браслетом на запястье.
Мальчик поддался на эту уловку, доверчиво протянул свою хрупкую длинную ладонь, но тут же без всякого перехода присел от боли и заверещал, как раненый заяц. Никогда не слышала, как верещат зайцы, но тогда именно это сравнение пришло мне в голову.
Рослый пышноволосый красавец контрабасист Игорюшка Кантюков, игравший, как всегда во время исполнения соло, с закрытыми глазами, открыл их. Оркестр, по-моему, раньше времени свел композицию на коду и смолк. В зале был слышен лишь визг извивающегося на полусогнутых ногах бедного мальчика.