— Чувачок, ты отпусти его… — слегка побледнев, но еще спокойно сказал Игорек. — Если тебе так приспичило здороваться, то иди сюда, поручкаемся…
В оркестре довольно гмыкнули. Музыканты знали, что у Игорька очень сильные, как у всех басистов, кисти.
— Ты лабай, лабай на своей балалайке, сынок, — беззлобно посоветовал ему скульптор через весь зал, отпуская, впрочем, дежурного. — Тебе еще руки пригодятся…
— Ты, папаша, за меня не переживай… — сказал Игорек, весьма иронично оглядывая скульптора, его завернутые во круг ножек стула коротенькие ноги. — А то разволнуешься, ручки начнут трястись, браслетик соскочит…
Я видела, как скульптор весь напружинился, готовый в следующую секунду кинуться в драку, как развернулись к оркестру его друзья. Взгляды их не предвещали ничего хорошего…
Тогда я встала и подошла к его столику, внеся определенное волнение в ряды изготовившихся к атаке художников. Один из них тут же освободил и подвинул мне свой стул.
— Ну и когда же вы будете меня лепить? — спросила я, садясь и улыбаясь скульптору своей самой лучезарной улыбкой.
— Сегодня, — хмуро сказал скульптор, продолжая с пьяным упорством сверлить Игорька своими круглыми желты ми глазами.
— Эй, лабух, — крикнул он отвернувшемуся Игорьку и взял в руку тяжелый, тупой столовский нож с толстым лезвием и плоской ручкой, сделанный из одного куска нержавеющей стали.
Посетители, с опасливым интересом наблюдавшие за перебранкой, перестали греметь приборами. В кафе сделалась тревожная тишина. Игорек оглянулся…
— Я вижу, ты моему браслету позавидовал… — С этими словами скульптор взял нож двумя руками и без видимых усилий согнул его вместе с ручкой в кольцо. По кафе пронесся вздох облегчения, смешанного с удивлением и восторгом. Я была потрясена.
— Держи браслетик, — сказал скульптор и кинул нож Кантюкову. Тот ловко поймал его. — Носи и помни, на кого можно прыгать, а на кого нельзя…
Тут появилась милиция — два молоденьких сержанта, часто заходивших в кафе погреться и помогавших справляться с очередью в особо напряженные дни.
С помощью Лекочки я уладила конфликт и заплатила за испорченный нож. Мне удалось увести скульптора из кафе, твердо пообещав ему, что он немедленно начнет меня лепить. К счастью, он крепко стоял на ногах, так что особых не удобств я с ним не испытывала.
Честно говоря, я не придала никакого значения этому обещанию. И уж меньше всего я собиралась немедленно идти к нему в мастерскую и позировать. У него, похоже, были совершенно противоположные намерения.
Было тепло. Шел неправдоподобно крупный, липкий снег. До моего дома было не больше получаса ходьбы. Мы медленно шли по направлению к центру, а стало быть, и к моему дому, и поэтому я пока не поднимала вопроса о лепке. Я надеялась, что он сам забудет об этом. Но мои надежды оказались напрасными…
— А ты изменилась, — мрачно сказал он.
— В худшую сторону?
— В лучшую. Раньше у тебя было только тело, а теперь появилось лицо. Ты страдала?
Я внимательно посмотрела ему в глаза. Они были совершенно трезвые.
— А вы? — спросила я.
— А у меня все хорошо… — совсем невесело ответил он.
— Насколько хорошо?
— Я на днях с хозяином сцепился…
— С хозяином чего?
— Хозяином всего! — усмехнулся он.
— Я не понимаю… — пожала плечами я.
— Счастливая, — с завистью сказал он, — газет не читаешь… Он мне рассказал, что на днях на открытие выставки МОСХа в Манеже пришел Хрущев и, увидев там несколько полотен, выполненных не в близком его сердцу реалистическом стиле, устроил жуткий разнос, плевался, топал ногами, ругался… Вот с ним-то скульптор и сцепился. Они крупно поскандалили, сказали друг другу непрощаемые слова… Скульптор ожидал, что его возьмут прямо там, в Манеже, но пронесло. Очевидно, охрана была в шоке от такой наглости.
Теперь он в ожидании неминуемого ареста ночевал по друзьям. Жизнь потеряла для него всякий смысл, так как явиться в мастерскую или домой он не мог, а значит, не мог и работать. Он с утра до вечера пил водку и уговаривал себя, что пьян. Но ничего кроме свинцовой тяжести в голове и черного безысходного бешенства он от водки не получал. Он боялся, что сердце его лопнет от такого количества алкоголя и злости.
Выяснилось, что лепить меня он собирался у меня же дома, раз уж я разлучила его с друзьями, обещавшими ему ночлег. «Из пластилина, что ли, он собирается меня лепить? — подумала я. — Это же сколько пластилина потребуется?»
2Дома, пока я варила ему кофе, он выгреб из карманов кучу газетных вырезок с гневными статьями о художниках-абстракционистах. Вернее, я даже не знаю, как правильно на звать эти мятые бумажные клочки, небрежно вырванные из газет. Он тогда забыл их у меня, а я сохранила как память о том вечере.
— Слушай, — читал он мне, перебирая эти газетные пор тянки, — вот что пишет некто И. Адов (ничего себе фамилия, да?) в статье под названием «Картина должна радовать»:
«Вот результаты поисков собственных путей в искусстве: полностью утрачен колорит, композиция и рисунок…» И это он о лучших вещах, которые там были — об «Обнаженной» Фалька, о «Парашютистах» Древина и о штеренбергов ской «Аниське». Нежнее, трогательнее я давно ничего не видел… Ну разве не сука?
Он взял другой клочок.
— А вот как наш классик, великий исторический писатель Лев Никулин старается половчее подлизнуть хозяйскую задницу: «… болезненный вывих, лженоваторство, увлекшее некоторых молодых. Доморощенные абстракционисты погнались за дешевой славой, выдавая бессмыслицу и уродство за новаторство, за искания в искусстве. Люди, вставшие на путь абстракционизма, должны понимать, что он забудется, исчезнет, как кубизм, супрематизм и прочие измы. Единственно верный путь — служение народу — строителю коммунизма и Партии, которая ведет нас к счастливому будущему!» Как тебе?
Он сверкнул на меня глазами и машинально отхлебнул огненного кофе, которой я подала ему в большой чайной чашке.
— А вот мнение большого знатока искусства, крановщицы чугунолитейного завода имени Войкова, ударницы коммунистического труда Таисии Никифоровой: «Когда худож ник воплощает в картине подлинную жизнь, это хорошо, а вся абстракционистская мазня, по-моему, никому не нужна и просто чужда нам», во, какие она слова там на своем кране употребляет. Это тебе не ебена мать!
А фрезеровщик Ю. Захаров, тоже, между прочим, ударник кому-нести-чего-куда, со свойственной простому народу мудростью и с лукавым прищуром по-доброму журит горе-художников: «Никита Сергеевич сказал о некоторых абстракционистах, что смотришь на их картины — и кажется, что это осел хвостом намалевал. Правильно сказано! Неужели художники-формалисты не видят, как прекрасна наша жизнь, люди, окружающая нас природа? Неужели все это не просится на полотно? И зачем же замечательных советских людей изображать как не что бесформенное, уродливое и мрачное?»
А ведь они с дорогим Никитой Сергеевичем совершен о правы! Зачем? Зачем все это? — Он замолчал, глядя сквозь меня.
— Но ведь то, что я видела у вас в мастерской, все это понятно и, по-моему, совершенно не абстрактно… Чего он к вам-то прицепился…
— Мало реализма! Народу не нужно то, что я делаю.
— Мне нужно. Что я — не народ?
— Ты гнилая интеллигенция! Художник не может равняться на таких, как ты…
Столько горького сарказма было в его словах, что у меня просто сердце сжалось, хоть я и зареклась в последнее время жалеть мужиков…
— Ну ничего, вот вылеплю тебя, и ты всех примиришь! И правых и левых, и верхних, и нижних. Только вот вылепить будет трудновато…
— Почему?
— В тебе слишком много женского. Тут не на что намекать! Все слишком явно и сильно, а искусство любит намеки… Но ничего! Попробовать, я думаю, стоит? Попробуем?
— Попробуем! — отважно согласилась я.
— Тогда раздевайся.
— Прямо сейчас? — мне стало немножко не по себе.
— А чего время зря терять? — удивился он.
— Прямо здесь? — осторожно спросила я, напряженно соображая, где же он прячет нужное количество пластилина или глины?
— Мне твой стриптиз не нужен, раздевайся где хочешь. Только дай мне бумаги. У тебя есть бумага?
— Только оберточная.
Весь ватман, если вы помните, использовал Гений, и у меня в доме остался только довольно толстый рулон крафт бумаги цвета луковой шелухи, подаренной мне директором магазина. Я ее использовала для моделирования и кройки одежды.
— Покажи, — приказал он.
Я отвела его в прихожую, где за вешалкой в углу стоял рулон.
— Пойдет, — деловито сказал он. Было заметно, что его настроение улучшается с каждой минутой. — Дай нож.
— А вы из него браслет делать не будете? — улыбнулась я.
— А вы из него браслет делать не будете? — улыбнулась я.
— И есть же охота острить, — нахмурился он. — Дай нож.
Я принесла ему длинный кухонный нож. Он стал разматывать бумагу и точными уверенными ударами ножа отсекать нужные куски. Я невольно залюбовалась его работой. Обожаю, когда кто-то красиво работает!
— Чего тянешь резину? — буркнул он, быстро взглянув на меня. — Иди раздевайся.
3Я приняла душ и сперва хотела выйти к нему в халате, а уж при нем сбросить, но подумала; что в этом все-таки будет какой-то элемент стриптиза, и отказалась от халата. Я вспомнила натурщиц, которых видела в мастерской у Ильи, и скрепя сердце вышла из ванной.
Оказалось, что, пока я мылась, он углядел на кухне за столиком бабушкину большую фанерную доску с бортиками, на которой она разделывала тесто на пироги, и превратил ее в импровизированный планшет, заложив внутрь стоп ку нарезанной крафт-бумаги шершавой стороной вверх. Теперь он сидел в гостиной, поставив доску на колени и придерживая ее левой рукой, правой уже что-то чиркал по бумаге толстенным цанговым карандашом.
Не успела я перешагнуть порог в гостиную, как он остановил меня:
— Подожди. Встань в дверях. Прислонись правым плечом к косяку, задумайся.
Я выполнила. Через несколько секунд он бросил на пол первый эскиз, на котором я увидела себя, изображенную не сколькими точными меткими и сильными линиями.
— Хорошо, прислонись левым плечом, руки скрести на груди.
Я сделала и это. И новый эскиз полетел на пол.
— Теперь возьмись двумя руками за косяки… Нет, нет, повыше руки, а сама немного назад… Так, словно ты на вершине горы и собираешься оттолкнуться от двери и полететь, Вот так, хорошо. — Он кивнул на полку с пластинками. — У тебя Скрябин есть?
— Только одна пластинка.
— Что?
— «Поэма экстаза».
— Пойдет! — кивнул он, не отрываясь от рисунка. — Хорошо! — Эскиз полетел на пол. — Поставь Скрябина, — сказал он, хищно сощурив глаза и ловя каждое мое движение, пока я ставила.
— Прекрасно! — воскликнул он при первых звуках музыки. — Теперь сядь на стул.
Я неловко села, положив руки на колени.
— Не так, не так! — словно от зубной боли, весь перекосился он. Верхом на него сядь, лицом к спинке, а ко мне задом.
Представив картину, которая при этом откроется его взору, я немного замешкалась.
— Да что ты жмешься! Поворачивайся! Ты прекрасна со всех сторон! — сердито крикнул он.
Я села как он велел. Потом он заставил меня перевернуться вместе со стулом лицом к нему. Я засмущалась еще больше, ведь ноги у меня были сильно разведены, а спинка стула не была сплошной… Но его, казалось, ничего не смущало в моих позах. Он делал эскиз за эскизом со скоростью фотоаппарата. Его толстый карандаш порой не шуршал, а как то подвизгивал от скорости штрихов.
Потом он велел мне сесть на корточки.
— Как? — не поняла я.
— Как будто мочишься в кустах у дороги, — усмехнулся моей непонятливости он.
— Лицом к вам?
— Сперва лицом, потом боком, потом спиной… Не бойся, я долго не буду, ноги не затекут…
— А я и не боюсь, — неверным голосом ответила я. Меня начинала бить мелкая дрожь…
— А мне кажется, немножко побаиваешься… Ты раньше-то позировала?
— Да, Илье. Но это уже было после…
— После того как вы переспали?
— Да.
— Это не интересно. Не тот накал! Не та энергетика! Первый раз надо до. Только тогда видишь истину! Истина в желании. Ну все, вставай и подойди ко мне. Ты щекотки боишься?
— Нет, а впрочем, не знаю. А почему вы спрашиваете?
— Я сейчас буду тебя щупать.
У меня округлились глаза.
— Да ты не бойся, я чисто профессионально.
— А я и не боюсь, — сказала я и с замирающим сердцем шагнула к нему.
Он поставил свой планшет на пол и положил обе руки мне на бедра, там где кончалась талия. Я невольно вздрогнула всем телом.
— Да не дергайся ты! — проворчал он. — Я же должен тебя почувствовать, узнать, как у тебя там внутри все устроено… Где косточки проходят, где они крепятся…
Приговаривая таким образом, он скользил своими мог чими руками по моему телу. Он ни в коем случае не ласкал меня, не гладил, — он знакомился с моим телом, пытался увидеть его на ощупь, как слепой. Прощупывал его, действительно, будто доставая, будто прикасаясь к косточкам… Местами он крепко мял его и словно лепил, как воск, а я под его огненными, такими чуткими и умными руками таяла как воск. Потом он мне велел лечь на диван.
— Зачем? — спросила я.
— Чтобы твои мышцы на ногах, на пояснице и на спине расслабились…
— А художник должен хотеть свою модель, когда работает? — спросила я прерывающимся голосом.
— А как же! — воскликнул он. — Еще как! И чем больше хочет, тем гениальнее будет произведение. Все изобразительное искусство — это воплощенная эротика.
— А «Черный квадрат» Малевича? — спросила я, чтобы, закрыв глаза, не сжать бедра и не застонать под его руками.
— «Черный квадрат» — это просто крик души! Весенний рев марала, призывающего самку! Это мольба о любви, которой нет.
— А модель должна хотеть художника? — спросила я, уже сама не соображая, что говорю.
— Лучше чтоб хотела. Только так раскрывается ее суть. А ты хочешь? — спросил он, положив руку на внутреннюю поверхность моего расслабленного изо всех сил бедра. И, не дожидаясь моего ответа, скользнул рукой туда, где я давно уже истекала желанием.
— Хочешь — хрипло сказал он и потянулся губами к моим коленям…
4Он ушел рано утром, даже не позавтракав. Только выпил большую чашку кофе. Все свои эскизы он, к моему огромному сожалению, унес с собой. Они мне так нравились!
Больше я ему не позировала.
Через несколько лет он уехал в Америку, где живет и до сих пор, приезжая и подолгу работая в России. В некоторых работах я узнаю свои черты. Но полностью он меня еще не вылепил… Я жду. Мы с ним друзья, правда, не очень близкие. Изредка он мне звонит и просит сохранять себя для его будущей гениальной скульптуры, которая, как он говорит, должна примирить и правых и левых, и черных и белых, и богатых и бедных, и старых и молодых.
Автором письма, подтолкнувшего меня к этим воспоминаниям, он, конечно же, не был. При его нетерпении он не стал бы ждать так долго и давно бы уже украл меня.
Но сладким ежиком я его, помнится, называла. Он еще смеялся и спрашивал:
— Что же во мне, круглом, ты нашла колючее?
— Глаза, — отвечала я.
Двадцать Четвертый (1963 г.)
1После истории с комсомольским вождем Геной я снова плотно вернулась к шитью. По сути дела, я его и не бросала совсем. Во время моей переводческой одиссеи Надежда Ивановна продолжала шить по моим старым выкройкам, которые для ее круга заказчиц были последним писком моды. Я помогала ей, когда было время. Иной раз спихивала ей своих старых заказчиц — тех, кто был попокладистее и для кого было важно само платье, а не возможность сказать своим подругам, что она сшила его у портнихи, которая обшивает тех-то и тех-то…
Раз и навсегда распростившись с государственной службой, я организовала нечто вроде цеха швей-надомниц. Это произошло как-то помимо моей воли. Когда я вернулась к шитью, мои старые заказчицы, узнав об этом, на радостях словно с цепи сорвались. Каждая из них вдруг собралась полностью обновить свой гардероб.
Да и мода стала динамичнее и начала радикально меняться чуть ли не каждые полгода, к тому же появились новые, более дешевые и практичные ткани с синтетическими добавками. Лавсан произвел самую настоящую революцию в моде. И вот в результате всех этих совпадений я начала вдруг задыхаться от заказов.
Моя верная Надежда Ивановна сидела у меня в бабушкиной спальне, не разгибаясь с утра и до вечера, лишая меня тем самым личной жизни. Мы перестали справляться. Постепенно четверть полезного времени у меня начала уходить на телефонные переговоры. Я стала настоящим дипломатом и научилась назначать первую примерку через два месяца, и чтобы клиентка при этом была счастлива.
Конечно, такой ажиотаж вокруг нас и длиннющая очередь создавали нам определенное реноме, но было трудно. И вот однажды мы заперлись с Надеждой Ивановной у меня на кухне, отключили телефон и хорошенько наклюкались. В результате этих сладких бабьих посиделок мы решили расширяться.
У Надежды Ивановны были на примете две хорошие девочки из ателье. Мы решили уволить их с работы, оформить им с помощью Николая Николаевича патенты на индивидуальную трудовую деятельность и взять оплату этих патентов на себя.
Они, по нашей задумке, должны быть чистыми исполнительницами. Не думать ни о заказчицах, ни о примерках, ни о материале. У нас они должны были получать зарплату, которая была ровно в два раза больше, чем в их заштатном ателье на Большой Грузинской.