Свернув в крохотную изувеченную улочку, Катон увидел юношу, поджидающего его возле Миссии. При появлении Катона тот пошел ему навстречу, и Катон узнал в нем одного из учеников Брендана, юного семинариста. Юноша протягивал конверт.
— От отца Крэддока.
— Благодарю, — сказал Катон.
Он взял конверт и вскрыл его. Извлек почтовую открытку и прочитал послание Брендана:
Отправляю эту записку со студентом, поскольку чувствую, что должен немедленно известить тебя о смерти отца Милсома прошлой ночью. Перед смертью он говорил о тебе.
Как ты? Пожалуйста, возвращайся. Не волнуйся насчет Бога. Просто возвращайся.
Б.
Катон посмотрел в кроткие, вопрошающие глаза молодого человека.
— Спасибо, что принес записку.
— Ответ будет? Письмо?
— Нет. Ничего. Хотя погоди.
Катон достал карандаш и написал на обороте надорванного конверта: «Я уезжаю с тем парнем. Прощай». Подумал, глядя на написанное. Потом добавил: «Молись за меня». Сложил конверт и протянул семинаристу.
— Спасибо, сэр. Я передам это отцу Крэддоку.
Катон одиноко стоял на улице, уставясь на свою тень на неровном тротуаре. Известие о смерти отца Милсома вызвало настоящую боль. Если бы он навестил его, отсрочило бы это его смерть? Нет, подумал Катон, во всяком случае, не надолго. А телефон всегда неподходящее средство для такого рода общения. Бедный старик. И одновременно счастливый. Ему не пришлось пережить радость своей веры. Если есть Царствие Небесное, то он наверняка там. Requiescit in расе. Lux perpetua lucet eo[54]. Какое утешительное представление. Вот только нет никакого Царствия Небесного. «Верил ли я когда-нибудь в его существование?» — раздумывал Катон. Как бы хотелось, чтобы он собрался написать что-то в ответ на письмо отца Милсома, какие-то слова любви и благодарности. Он все еще носил с собой то письмо, сейчас оно было в нагрудном кармане его вельветового пиджака. Он спрятал открытку от Брендана туда же и свернул в узкий проход, чтобы войти в дом с заднего крыльца. Лишь сейчас, когда он коснулся калитки, вспомнилось: ученик Брендана назвал его сэром. Малость похоже на то, как разгневанный Цезарь, обращаясь к десятому легиону, назвал его Quirites![55]
Дверь в кухню была не заперта; Катон вошел и закрыл ее за собой. Направился к раковине и взглянул на себя в зеркальце для бритья. Он увидел, как на картине, свою голову, полосатую рубашку и красный платок. Давно он не смотрел на себя так внимательно. Он тщательно побрился, причесал неровно остриженные волосы. Вид у него был намного моложе. Выражение физиономии забавно задорное. Умора Форбс. Старина Жирдяйчик. Он ухмыльнулся себе.
— Надо же, это вы! Не сразу понял, кто это пялится на себя в зеркало.
Это был Красавчик Джо, вошедший следом.
Сконфуженный Катон обернулся. Джо в короткой кожаной куртке военного фасона выглядел лет на четырнадцать. Лицо сияло юной свежестью, влажные, может, чем-то смазанные, чуть укороченные волосы зачесаны за уши двумя плотными волнами. Катону неожиданно показалось, будто они снова незнакомы. Волнующее чувство.
— Привет, Джо! Надеюсь, тебе нравится мой наряд.
Джо, не спуская глаз с Катона, молча сел к столу.
Катону стало неспокойно.
— Джо…
— Это что, какая-то чертова шутка? — спросил Джо.
— Ты о чем?
— О вашем наряде. Вы не представляете, до чего потешно выглядите. Только мне не смешно.
— Это все вещи отца Дилмана…
— Вещи! Это было бы смешно, когда бы не было так грустно! Вы выглядите так, будто собрались прошвырнуться по Саутэндской набережной.
— Вижу, ты шокирован.
— Не понял?!
— Но, Джо, дорогой, я ведь говорил тебе, что выхожу из ордена, говорил…
— Я не поверил вам.
— Может, теперь поверишь!
— Я не верил, что вы уходите, и сейчас не верю.
— Так попытайся, черт подери! — сказал Катон присаживаясь к столу.
— Вот, раньше вы никогда не сквернословили при мне.
— Если ты сам меня заставляешь!
— Я тут ни при чем. Но возможно, вы теперь перейдете на такой язык. Со священниками-неудачниками всегда это происходит.
— Что ж, возможно, с ними и происходит. Поживем — увидим. Давай выпьем. У меня тут есть немного вина.
— Сами пейте.
— Джо, хватит сходить с ума, ладно? Неужели не можешь признать того факта, что я всего лишь такой же обыкновенный человек, как ты?
— Нет, ни черта не могу.
— Вот мы сейчас ссоримся, как двое обыкновенных людей, разве не удивительно? В конце концов, мы самые обыкновенные люди. Я хочу помочь тебе, но не желаю быть для тебя вроде ложного святого. Я просто люблю тебя. Прежде я не мог этого сказать, для того и ушел из священников, чтобы сказать. Господи, да неужели ты не способен это понять?
— Неужели вы не способны понять? — проговорил Джо.
Он вдруг прикусил губы, наклонил голову, и лицо его исказилось, словно он собирался заплакать.
Катон внимательно посмотрел на него:
— Джо, дорогой, ты должен помочь мне. Мы можем узнать друг друга заново, по-другому. Ладно. Мне эта перемена далась нелегко, и нам обоим будет нелегко. Но если ты любишь меня…
— Я никогда не говорил, что люблю вас, — ответил Джо, не поднимая глаз от стола и водя пальцем по древесному рисунку.
— Ты сможешь научиться. Я способен на многое ради нас обоих.
Джо взглянул на него. Сказал:
— Отец, вы как ребенок. Вы не имеете представления об этих ужасных вещах.
— Джо, ты ошибаешься. Я имею представление об этих ужасных вещах. И потом, хватит называть меня «отец».
— А как же мне звать вас?
— Ты не знаешь моего имени?
— Нет.
— Катон.
— Как?
— Катон.
— Произнесите по буквам.
— К-А-Т-О-Н.
— Что за смешное имя. Итальянское?
— Нет, римское. Ты привыкнешь. Привыкнешь и…
— Нет, не привыкну. И буду продолжать называть вас «отец». По-другому не имеет смысла.
— Но я больше не священник! Я отказался от этого из-за тебя…
— Это неправда.
— Частично правда, я…
— Частично правда! Все в вас частично правда!
— Я освободился от всего остального, чтобы быть с тобой, так что мы можем уехать и начать новую жизнь вместе. Поедем, Джо, поедем… я стану работать, а ты учиться… и я не буду тебе досаждать…
— Я не еду, — ответил Джо.
— Что, скажи на милость, ты имеешь в виду? Ты говорил, что поедешь.
— Я думал, все будет не так. Что тот богатей будет помогать нам.
— Но он будет помогать! Смотри, он прислал чек.
Катон положил на стол чек от Генри.
— А еще я думал, вы как были, так и останетесь священником, тогда это было бы нормально. Вы не представляете, какой дурацкий вид у вас в этой одежде. Вся… всякая… магия пропала… что меня привлекало… Теперь вы просто голубой в вельветовом пиджаке. Вроде тех, кого я презираю.
Катон в полной панике схватил через стол руку паренька.
— Джо, не говори так! Это я. Ты же знаешь меня.
— Не знаю. В том-то и беда. — Джо выдернул руку, слегка отодвинув стул от стола, — Если мы уедем вдвоем, отец, это будет мерзость… мерзость, какой вы себе и не представляете. И мне будет плевать на все, что вы могли бы дать мне или сделать для меня. Никакой радости, отец, сплошной ад, единственная выгода — деньги. Когда-то вы нравились мне, отец, но вы нравились мне другой, когда ходили в сутане и ничего не имели, даже электрического чайника.
— Но у меня и сейчас ничего нет.
— У вас есть чек на пятьсот фунтов от мистера Маршалсона.
— Но я же только ради тебя старался, я все делал только ради тебя, не хотел, чтобы ты страдал, чтобы бедствовал!
— И все испортили. Простите, я был так туп…
— Что до чека от мистера Маршалсона, то это просто делается.
Катон взял чек и порвал его на мелкие кусочки.
Джо посмотрел на обрывки, повозил их пальцем по столу и проронил:
— Жаль. По-настоящему жаль.
— Я могу получить еще…
— Мне все равно, что вы станете делать, отец, я в этом не участвую.
— Но, Джо, не оставляй меня. У меня теперь ничего не осталось, я всем пожертвовал, чтобы быть с тобой, ты ведь говорил…
— Я точно тогда тронулся. Ничего бы не вышло — во всяком случае, так, как я думал. Я привык считать, что в мире существуют две вещи: это вы и то, во что вы веруете, и ад, где ничто не имеет значения, кроме денег. Теперь я считаю, что в мире есть только одно: ад, где ничто не имеет значения, кроме денег.
Катон молчал, пытаясь понять, что делать. Если б найти нужные слова, суметь найти верный подход… Хотя Джо и отверг его, они были близки, даже более близки, чем прежде. Он подался вперед и стиснул пальцами холодный толстый рукав черной кожаной куртки Джо.
— Выслушай меня, Джо, просто выслушай и не перебивай. Я привлек твое внимание тем, что был священником, но священник — это лишь символ. Я не могу и дальше оставаться символом. Но правда так же и то, что есть не один только ад. Есть любовь, настоящая любовь, и я действительно люблю тебя. Тебе не нужно гадать, что я задумал, какую цель преследую. Я и сам не знаю ничего, кроме того, что хочу помочь тебе. Не та ли это вещь, от которой не стоит просто так отказываться? Или ты настолько богат любовью, что можешь отвергать этот дар? Почему хотя бы не попробовать? Позволь мне присутствовать в твоей жизни. Ты знаешь меня достаточно хорошо, чтобы понимать: я не собираюсь ни распоряжаться тобой, ни вмешиваться ни во что. Я хочу лишь помогать и служить. Наверное, это все, что осталось от моей бытности священником. Ты как-то спросил, хочу ли я, чтобы между нами была любовная связь, и я ответил: вряд ли. Теперь я говорю: почему бы нет? Конечно, я хочу заключить тебя в объятия, и теперь, когда я просто гей в вельветовом пиджаке, я, по крайней мере, могу откровенно признаться в этом! Если это произойдет — прекрасно, если нет — тоже хорошо. Знай, я никогда не допущу, чтобы моя любовь была тебе в тягость, я за то, чтобы ты был свободен, в этом и есть суть любви. Разве ты не можешь отнестись ко всему этому просто и позволить мне помочь тебе стать счастливым? Ты толкуешь о жизни в аду… так зачем жить в аду? Если будешь и дальше жить, как живешь сейчас, изображая мелкого преступника, то кончишь настоящим закоренелым преступником и тебя ждет отвратительная, жалкая, страшная судьба, которой будет невозможно миновать. Ты ведь наверняка желаешь быть свободным и счастливым? Мы можем уехать вместе в Лидс и наслаждаться там жизнью. Нуждаться мы не будем. Я стану работать, аты учиться какой-нибудь интересной профессии…
Катон молчал, пытаясь понять, что делать. Если б найти нужные слова, суметь найти верный подход… Хотя Джо и отверг его, они были близки, даже более близки, чем прежде. Он подался вперед и стиснул пальцами холодный толстый рукав черной кожаной куртки Джо.
— Выслушай меня, Джо, просто выслушай и не перебивай. Я привлек твое внимание тем, что был священником, но священник — это лишь символ. Я не могу и дальше оставаться символом. Но правда так же и то, что есть не один только ад. Есть любовь, настоящая любовь, и я действительно люблю тебя. Тебе не нужно гадать, что я задумал, какую цель преследую. Я и сам не знаю ничего, кроме того, что хочу помочь тебе. Не та ли это вещь, от которой не стоит просто так отказываться? Или ты настолько богат любовью, что можешь отвергать этот дар? Почему хотя бы не попробовать? Позволь мне присутствовать в твоей жизни. Ты знаешь меня достаточно хорошо, чтобы понимать: я не собираюсь ни распоряжаться тобой, ни вмешиваться ни во что. Я хочу лишь помогать и служить. Наверное, это все, что осталось от моей бытности священником. Ты как-то спросил, хочу ли я, чтобы между нами была любовная связь, и я ответил: вряд ли. Теперь я говорю: почему бы нет? Конечно, я хочу заключить тебя в объятия, и теперь, когда я просто гей в вельветовом пиджаке, я, по крайней мере, могу откровенно признаться в этом! Если это произойдет — прекрасно, если нет — тоже хорошо. Знай, я никогда не допущу, чтобы моя любовь была тебе в тягость, я за то, чтобы ты был свободен, в этом и есть суть любви. Разве ты не можешь отнестись ко всему этому просто и позволить мне помочь тебе стать счастливым? Ты толкуешь о жизни в аду… так зачем жить в аду? Если будешь и дальше жить, как живешь сейчас, изображая мелкого преступника, то кончишь настоящим закоренелым преступником и тебя ждет отвратительная, жалкая, страшная судьба, которой будет невозможно миновать. Ты ведь наверняка желаешь быть свободным и счастливым? Мы можем уехать вместе в Лидс и наслаждаться там жизнью. Нуждаться мы не будем. Я стану работать, аты учиться какой-нибудь интересной профессии…
— Не желаю я ничему учиться, — проворчал Джо, все так же глядя в стол и слегка двигая ладонями и следя за их тенями на столешнице, — Вы все талдычите об учебе, как будто люди любят учиться. Вы, может, и любите, а я нет.
— Ты говорил, что был бы не прочь стать электриком.
— Это вы говорили. А я бы не прочь стать поп-звездой. Не собираюсь я ничему учиться. С учебой покончено.
— Хорошо, нет необходимости немедленно решать, чем ты займешься. Главное — уехать, узнать друг друга поближе и определиться с отношениями и с работой…
— Вы хотите спать со мной.
— Это несущественно. Я хочу быть с тобой, жить рядом с тобой, видеть тебя. Нам даже не обязательно селиться в одном доме, если не желаешь.
— Вы сказали, что мы не будем нуждаться, но порвали чек.
— Слушай, Джо, я могу получить другой чек, могу получить от мистера Маршалсона столько денег, сколько нам понадобится. В любом случае у меня будет приличный оклад и…
— Я не желаю ничего знать о ваших чувствах и о том, с кем вам хочется улечься в постель, мне это отвратительно. Это нехорошо, отец, мы об этом не уговаривались. Вы мне больше не нравитесь, меня от всего этого тошнит. Когда я согласился поехать с вами, я не думал ни о чем таком.
— Но я сказал тебе!
— Значит, я не понял, я о таком не думал. Я бы этого не вынес, мы бы кончили тем, что убили бы друг друга, как бывает у геев. Как бы то ни было, я не гей.
— Хорошо, я никогда не говорил, что ты…
— Говорили, вы подразумевали, а я возмутился. Я балдею от девчонок, мне хочется трахать их, даже каких-нибудь безмозглых шлюх. Вы стараетесь купить меня, и это, я считаю, ужасно. Не желаю больше никогда видеть вас.
— Джо, милый, не говори так!
Катон придвинул стул и положил руку на плечо Джо. Попытался притянуть его к себе.
Тот вскочил и мгновенно оказался возле двери:
— Не трогайте меня!
— Прости…
— Уезжайте, отправляйтесь куда угодно, только уезжайте. И не вздумайте снова возникать, не то я вам врежу. Вы не знаете меня, ничего не знаете обо мне, не знаете, каково быть на моем месте, вас это ни черта не интересовало, просто вообразили меня таким, каким хотелось меня видеть. У меня была паршивая жизнь, никого я не волновал по-настоящему, даже вас. Мой отец ненавидел меня, мать ненавидела, братья ненавидели, будь они все прокляты, и вы особенно, потому что прикидывались не таким, как остальные, а на самом деле такой же. Вы пытались заманить меня в ловушку, но теперь я вас раскусил, понял ваши грязные планы и какой вы наделе, так что отстаньте от меня, не то я убью вас. Я вожусь с серьезными ребятами, вхожу в банду, в больших делах участвую и больше не желаю иметь ничего общего с вами и вашими вонючими лживыми идеями. Я дружу с настоящими людьми, и денег у меня будет куча. Так что прощайте, мистер чертов Форбс, или Катон, или как вы там теперь зоветесь. И оставьте меня в покое, я не шучу. В любом случае вы меня не найдете, я уезжаю. Собираюсь присоединиться к ним, я наконец нашел их, как обещал. Прощайте и живите в своем собственном аду, но без меня.
Катон вскочил на ноги. Красавчик Джо юркнул в дверь и захлопнул ее перед носом Катона. Грохнула дверь во двор.
Катон выглянул в коридор, потом закрыл дверь и медленно опустился на стул. Он сидел, поглаживая деревянную столешницу и изображая теневые фигурки, как Джо недавно. «Совершенно верно, — думал он, — я не знал его. Но я его любил. И не эгоистично. Я любил его, как умел».
Долго он так сидел, глядя на свои руки и неуютно поводя плечами под непривычной одеждой. Хотелось плакать, но слез не было. Он был потрясен. Говорил себе, что сам лишил себя возможности помогать Джо. Но что еще он мог сделать? Он сказал ему всю правду. Наверное, не нужно было этого делать. А теперь мальчик ушел к ним. И это, возможно, его вина. Лучше бы он повесил себе камень на шею и бросился в море.
Нет никакого смысла ехать завтра в Лидс; так хотелось найти славную квартирку для Джо, а теперь ему все равно, где жить. Поедет, когда начнется триместр, и снимет угол какой ни попадя. А пока, может, поживет здесь. Но не потому, что вдруг Джо вернется. Наверняка не вернется. Или, в конце концов, поехать домой? В Лэкслинден, в Пеннвуд. Он лишился Христа, лишился Джо. Отец Милсом умер, а он даже не ответил на его письмо. И во всем он сам виноват.
«Встану, пойду к Отцу моему и скажу Ему: Отче! я согрешил против Тебя и пред Тобою и уже недостоин называться сыном Твоим»[56].
―Дорогая Колетта, получил твое милое, трогательное, крайне безрассудное и сумасшедшее письмо. Какую очаровательную чепуху ты пишешь! Конечно, в нашем суровом обществе любой знак приязни к твоей персоне приятен, но это уж слишком! Не-ужели ты ждешь, что я отнесусь серьезно к твоим словам? Пожалуйста, немедленно спустись на землю! Это все грезы школьницы. И почему ты выбрала меня для своей «страсти»?Я старый старик, ожесточенный с детства, бесталанный, безбожный, неприкаянный, а сейчас еще и по крайней мере наполовину американец. А скоро буду и без гроша. Ты, наверное, слышала, что я намерен избавиться от родового имения. Думаю, слухи до тебя докатились, так что если нацелилась на Холл, то забудь об этом. Кто тебе нужен, так это славный здравомыслящий английский парень, молодой, с чистым и свежим лицом (а не с такой грубой физиономией, как у меня), человек уважаемой профессии (учитель? адвокат? архитектор?) (как насчет Джайлса Гослинга?), который устроит для тебя надежный, уютный английский дом. (Яне издеваюсь.) Во всяком случае, ты ведь, наверное, желаешь, чтобы твой отец прожил еще несколько лет, а его точно хватит удар от перспективы заполучить такого зятя. Нет-нет, это не годится; что до меня, то я воспринимаю это как отличную шутку, да и ты сама, надеюсь, сейчас смеешься.
Кроме того, есть и другая причина, почему я не могу быть твоим, — я помолвлен и скоро женюсь на любимой женщине, которую зовут Стефани Уайтхаус и которая сейчас гостит у меня в Холле. Сразу после свадьбы мы, возможно, смоемся в Америку. Вот так! Тем не менее спасибо за письмо. Ты была, наверное, единственным человеком, предпочитавшим меня Сэнди. Так или иначе, это все девичьи мечты, которые легко развеются.
С наилучшими пожеланиями,
Генри
Моя дорогая Белла, извини, что не ответил раньше, как должен был. Все было, как приехал сюда, ужас и безумие. Кризис личности, как, наверное, назвали бы это вы с Рассом! Я не мог написать, потому как не знал, кто я такой. И по-прежнему не знаю. Думается, и в Америке не знал, только там это не имело значения, поскольку там никто не знает о себе, кто они такие. (И, смею сказать, тем лучше для них!) Здесь у меня была возможность примерить на себя множество ролей, кажется, я еще в процессе выбора. (Только роль клоуна подходит!) Ты строила множество догадок по поводу того, как сложатся мои отношения с матерью, и ни одна из них не оказалась верной. Нет ни скандалов, ни согласия, просто кошмарное безразличие. Я не хотел этого, мне это не по душе, но тем не менее я сам каким-то образом способствовал этому — или мы оба. Это невыносимо и мучительно и, в сущности, жестоко для обеих сторон. Странно, что я способен видеть ситуацию и описать ее, но изменить не в состоянии. И все средства старого верного психоанализа, которые ты в этот самый момент перебираешь в голове, тут бесполезны. Эти претендующие на глубину объяснения оказываются столь абстрактны и наивны в случае наших страшно запутанных отношений, которые вконец испорчены. Ты думала, она расплачется у меня на плече, что я буду ей нужен, что она захочет, чтобы я заменил ей Сэнди. Ничуть не бывало. Она таит в себе горе по нему. Я даже не вызываю в ней разочарования, а, кажется, только раздражаю! Я не видел у нее ни единой слезинки. Господи, она каменная.