Яблоки
Мой Сашка любит яблоки.
Каждый вечер я вношу заказ на пять яблок в память линии доставки. Ни больше ни меньше. Сыну хватает как раз до вечера. Больше всего он любит «Джонотан», но я, время от времени, меняю заказ. Пусть ребенок попробует разные сорта, ведь все время есть одно и то же вредно, правда?
Иногда меня беспокоит что Сашка такой тихий. Он может часами молчать, сопеть и сосредоточенно строить башни из кубиков. Башни растут, малышу приходится вставать на цыпочки, чтобы соорудить шпили. От усердия он высовывает кончик языка и хмурит лоб. Серые глаза видят только медленно растущие башни. Ставит последний кубик, выдыхает и осторожно отходит назад. Боясь разрушить выстроенное великолепие шепотом зовет: «Мамааа…». Я сажусь рядом с ним на ковер и мы вместе любуемся его творением.
А потом он обязательно просит яблоко. Берет его обеими руками, внимательно осматривает, крутит в пухлых пальцах. Находит самое вкусное, на его взгляд, место, широко открывает рот и начинает вгрызаться. Жует и смотрит на меня, шмыгает носом, осознает серьезность задачи.
Сон может настичь Сашку в самых разных местах нашей квартиры. Вчера вот я закрутилась в ванной, сортировала вещи для стирки. Насторожила тишина. Вылетела как ошпаренная, где Сашка?! В большой комнате нет, настенный информ-экран переливается успокаивающими цветовыми разводами. Бросилась в детскую комнату. И привалилась к косяку двери. Из-за огромного пуфа, который сын отволок на середину комнаты и разместил на середине пушистого ковра, выглядывают носки сандалий. Свернулся на ковре клубочком и спит. Сенсор-система комнаты, конечно, отреагировала на его посапывание, приглушила свет, немного подняла температуру.
Я смотрела на Сашку и чувствовала что глаза начинает пощипывать. От нежности, от страха, от банального бабского умиления. Вот он, мой, родной, белоголовый, умаявшийся от своих детских забот, важнее которых для него нет и быть не может. Спит… И сердце начинает щемить, и хочется подойти и обнять. Лечь рядом, прижать его к себе и лежать так, защищая, баюкая, вдыхая аромат его волос. Но боюсь. Страшно его будить.
Вышла, оставив комнате наказ, позвать меня, как только Сашка проснется.
После того несчастного случая, я почти не выхожу из дому. И сына выпускать тоже боюсь. С нетерпением и тревогой каждый вечер жду мужа. Он надежный, добрый, большой. Только рядом с ним и с Сашкой я чувствую себя спокойно, могу расслабиться, уснуть. А пока его нет, я кручусь по дому, стараясь не выпускать из поля зрения самое дорогое, что у меня есть, своего сына. И еще — я так и не смогла после аварии заставить себя хоть раз сесть в авиетку. Сейчас я хотя бы стала выходить из дома. Все благодаря Сашке. Он начинает меня теребить, канючит, что ему хочется гулять. Хорошо хоть, истерик не утраивает. Приносит свои ботинки и комбинезон, и смотрит с немым укором. Глазищи в пол-лица, серьезные, внимательные…
— Мам, пойдем гулять.
И мне становится страшно. Чтобы попасть в сквер с детской площадкой, нужно пройти по длинному коридору до лифта. Потом прозрачная капля будет долго ползти, будет видно, как мимо спешат по своим делам авиетки. Придется крепко закрывать глаза и крепко держать за руку Сашку. Мой маленький мужчина, моя кровь, моя жизнь. После аварии он и сам боится, но не вцепляется уже в меня, мелко дрожа от страха. Наоборот, он начинает гладить меня свободной рукой, пальчиком проводит по моей ладони, и от этого я успокаиваюсь. Успокаиваюсь и вспоминаю что, ребенку нужен свежий воздух, что ему надо играть с другими детьми.
Пытается Сашка довести меня и до авиетки, ему хочется в Мегапарк, падать, визжа от сладкого игрушечного ужаса в бассейн с воздушными шариками, бродить по виртуальной Стране Сказок, поедать мороженое, запивая шипучкой.
Но я не могу… Подхожу к остановке и сразу вспоминаю жуткий скрежет, суматошное кувырканье и удар, после которого наступила темнота. А потом я орала, ползла к Сашке, он лежал с закрытыми глазами, белый свитер стремительно краснел, и я не могла никак понять, как же он так порезался, как же так сильно, и надо же найти баллончик с кровоостанавливающей аэрозолью, я же всегда ношу его в сумочке. Потом я, наверное, снова потеряла сознание.
Как нас вытащили, я не помню. В палате долго лежала, глядя в потолок. Про Сашку ничего не говорили. Приходил муж, бодро говорил, что все хорошо, на вопросы о Сашке отвечал подробно, с юмором, обещал, что скоро его уже выпишут. Но я поверила только когда они пришли вместе. Похудевший, маленький, белый как мел, тихий Сашка крепко держал папу за палец и смотрел на меня. Я уткнулась в подушку и разревелась. И стала поправляться.
Тихо бибикнул информер. Сашка проснулся. И тут же раздался топот его ножек. Он влетел на кухню свежий, бодрый, будто и не дрых только что без задних ног. И потребовал яблоко. Начал в него вгрызаться и закашлялся…
Сашкино лицо покраснело, в глазах ужас и непонимание… Он делает шаг назад. Я визжу как резаная и бросаюсь к нему. Падаю, зацепившись за табуретку. Голова моего сына с отвратительным стуком ударяется о ручку духовки. Он падает, ноги дергаются. Сашка затихает. Я медленно встаю. Серые глаза стали кукольными, стеклянными. Из разбитой Сашкиной головы сочится бледно-зеленоватая, почти прозрачная жидкость. Шея начинает раздуваться, комок размером с теннисный мяч поднимается, выдавливая полупережеванный кусок яблока.
Я уже не визжу. Вою. Тихо, на одной ноте. Успеваю почувствовать укол в руку. Среагировал медицинский блок. Гибкие манипуляторы переносят меня в комнату, кладут на диван. В кухне продолжается непонятное шевеление. Информ-экран показывает очередной рекламный блок. По сельской дороге шелестит кар. Водитель не справляется с управлением. Переезжает пса. Безутешно рыдает девочка, глядя на голозапись своего любимца. Бодрый мужчина открывает дверь и живой здоровый песик, виляя хвостом, бросается к девочке. Голос с экрана дублирует наплывающий на меня рекламный слоган: «Компания „Кибержизнь“. Мы возвращаем любимых!». Я ненавижу эту рекламу. Ненавижу эту компанию. Никогда в моем доме не будет киборгов. Укол продолжает действовать, экран расплывается. Я успокаиваюсь.
Гляжу на экран. Жду, когда придет муж. Он отвезет Сашку к врачам. Его вылечат. Надо не забыть заказать на завтра яблок.
Что-то изменится
Кристина появилась в моей жизни два года назад. Появилась и явно решила остаться надолго. А я и не думал возражать. Ее неуемная энергия, три сережки в левом ухе, ее курносый нос и постоянно широко распахнутые серые глаза, все это вызвало во мне улыбку. А еще, желание обнять, спрятать, защитить. И не отдавать никому, никому на свете. Потому, что я любил ее.
Иногда на нас оглядывались на улице. Еще бы, высокий, чуть сутуловатый мужик явно за сорок, с сединой в волосах и, рядом, девчонка, которой далеко не все давали даже ее 19 лет. Впрочем, мне достаточно было посмотреть на любопытного и слегка улыбнуться. Улыбка выходила на редкость обаятельной, поскольку человек сразу отводил взгляд и исчезал. Сказывались годы тренировок.
Нам было хорошо вместе. Вечерами Кристинка забиралась с ногами в кресло, сворачивалась клубком и смотрела на меня. А я читал, писал, потом втискивался в кресло рядом с ней, и мы вместе смотрели дурацкие комедии и мелодрамы.
Только раз она пришла домой зареванная. Долго не говорила в чем дело, вроде бы даже успокоилась немного. А потом мы сели ужинать. Вилка задрожала у нее в руке и она заревела снова. В голос, тоскливо.
— Ууууу… Как же я все ненавижуууу…. Ненавииижууу серость эту! Жизнь свою ненавижуууу!!!
Я сидел совершенно ошалевший. Не понимал в чем дело. А Крис продолжала реветь.
— Не хочу, понимаешь, не хочу я так жить! А ничего, ничего, кроме серости и смерти мне не светит! Госссподи!
Ночью она прижалась ко мне, обхватила руками и зашептала: «Я тебя, тебя одного люблю. Ты хороший. Я с тобой одним себя живой чувствую. Но мы же не всегда вместе. А все остальное, оно серое. Серое и безнадежное. И запрограммировано все. Я доучусь. Потом менеджером каким-нибудь или переводчиком буду. Потом пенсия, внук, старость и помру. Помру я. И за тебя я боюсь. Не хочу без тебя, а ты старше…»
И снова всхлипы. Тихие и такие тоскливые, что это было невыносимо. Так, шмыгая носом и поскуливая, она и заснула.
По ночам в ней что-то часто стало надламываться. Она плакала во сне. Я мог только обнимать ее и гладить, пока она не успокаивалась, забиваясь головой мне под мышку.
Через неделю я встретил старуху и понял, что привычная наша жизнь скоро закончится.
Она шла по тихой, залитой солнцем пыльной улочке, какие бывают только в московском Замоскворечье, в нелепо сером пальто, вязаной шапке, расползающейся по голове, словно кисель и бормотала себе под нос. Огромная сумка болталась у нее на плече, набитая непонятной рухлядью. Я шел метрах в двадцати позади, ленивый, расслабленный, и вдруг ее шепот раздался у меня в голове. Ох, как давно не слышал я этих слов. Настолько давно, что почти поверил в то, что уже и не услышу никогда. Выходит, ошибся. А старуха обернулась, глянула на меня своими бельмами, рассмеялась мелким, дробным смехом и сгинула в какой-то подворотне.
Спустя три дня Кристина пришла домой, поцеловала меня в щеку и скормила музыкальному центру очередной диск. Комнату заполнил жесткий, неожиданно ломающийся, словно сухая ветка, ритм. Незаметно к нему присоединился женский голос. Томный, ленивый, он выпевал непонятные никому, кроме меня, да еще нескольких десятков людей в мире, слова. Кристина, танцуя, упорхнула на кухню, я слышал, как там она, звеня тарелками, подпевает мелодии. Тяжело вздохнув, я пошел на балкон курить.
Я лежал, рядом со сладко посапывавшей Кристиной, и сна не было ни в одном глазу. Тихонько встал и пошел на кухню. Заварил чаю, сел у окна и стал пускать в форточку дым. Докурил, сосредоточился. Сотворил Купол тишины вокруг кухни, чтоб Крис не будить. Подышал на стекло и вызвал Старое зеркало. Стекло пошло морозными разводами, что-то тихонько дзинькнуло. Узор исчез, и я увидел Москву. Редкие огни полуночников. Залитые шалым ночным светом центральные улицы.
Чуть повел рукой. Проявились векторы сил, линии интересов. Так, это привычно. Знакомый, не меняющийся веками, узор интриг и сторожевых сетей Старших. Вгляделся, приблизил картинку. И увидел. Вот они, голубовато-льдистые нити, змеящиеся, свивающиеся в узлы. Нити Безымянного.
Неожиданно картина покрылась белым. Захрустела моментально замерзшая вода в чашке. Изо рта у меня пошел пар, волоски на руках встали от холода дыбом. Изображение в Зеркале пропало. Потом белый цвет льда сменился непроглядной тьмой. Отсутствием цвета, глубоким и мрачным. И, из этого НИЧЕГО, появилось лицо. Оно было бесполым и отталкивающе прекрасным. Даже я, видя его не в первый раз, не мог сдержать дрожи. И отвести взгляд я тоже не мог, слишком притягательным оно было. Уродство настолько абсолютное, что оно переходило в красоту, или неземная красота, чуждая до такой степени, что воспринималась как уродство…
На меня смотрел Безымянный. Тот, кого я, уже не раз, отправлял в эту тоскливую абсолютную темноту. Безымянный смотрел, не мигая. А потом улыбнулся, печально и ободряюще. Сложил губы трубочкой и дунул. Лед, сковывавший Зеркало лопнул, и осколки посыпались на пол кухни.
Я сидел на кухне до рассвета, пил горький, крепкий настолько, что сводило скулы, чай, курил. И смотрел, как превращаются в воду осколки Зеркала.
Следующие три месяца я ходил и присматривался ко всему, что меня окружало. Ловил обрывки ломкого ритма, томного женского голоса, доносящегося из наушников ребят и девчонок, краем глаза замечал нездешние жесты, которыми обменивались при встрече менеджеры, встречавшиеся за бизнес-ланчем в кафе.
Вечерами узоры светящихся окон в домах, мимо которых я проезжал, складывались в буквы алфавита, забытого много тысяч лет назад. А алкоголик с первого этажа вдруг бросил пить. Мы столкнулись с ним около дверей подъезда, кивнули друг другу, он всегда был вежлив, даже когда лежал на ступеньках и мычал. Он шагнул в вечернюю темноту из уютного круга света маломощной лампочки, висевшей над подъездом, я уже достал ключ-магнитку, и зачем-то обернулся. Алкаш, точнее, бывший алкаш, сбегая по ступеням, тоже оглянулся, и я увидел вертикальные зрачки его угольно-черных глаз. Короткая улыбка и он пропал.
А Кристина расцветала. Стала часто приходить поздно, пару раз звонила и говорила, что останется ночевать у друзей. Я не стал проверять, так ли это, хотя, послать элементаля следить, проще простого. Я ей верил. Ночью она улыбалась во сне. Несколько раз я просыпался от ее тихого счастливого смеха, но с каждым разом смех был все более чужим. Нездешним.
Я знал, что, на самом деле, происходит, но не хотел даже спрашивать. Крис сама все мне рассказала. Вернулась поздно, сияющая, мурлыкающая, счастливая.
— Слууушай, это такой класс. Ты прости, что я поздно. Понимаешь, у нас тут что-то типа клуба получилось. Я, я сама не все понимаю, не знаю, но такое впечатление, что ко мне приходят слова, образы… знания. Нас таких несколько. Пара ребят из моей группы, несколько из параллельной. И у всех, у всех такое ощущение, что мы оживаем.
Она погрустнела, плюхнулась на табуретку, зажала ладошки между коленей.
— Я оживаю. Я оживаю там, понимаешь? Кажется, что если я все это и дальше выговаривать с ребятами буду, обмениваться всем, что мне видится, то я совсем оживу. И что жизнь у меня другая будет. А потом так страшно становится. Что бред это все. Все вдруг кончится, и новая серость запрограммированная начнется. Я дура, да?
Она посмотрела на меня в упор. Что я мог ей ответить? Только подойти, прижать ее к себе и сказать: «Нет, Крис, не бред. Тебе хорошо? Хорошо. Значит продолжай. Делай, что считаешь нужным. Это твоя жизнь, твое счастье и твоя удача».
Одно я знал точно, это было ее личное счастье. Я его разделить не мог. И счастье это должно было очень скоро кончиться.
На следующий после этого разговора день меня нашел Загонщик. Он сидел на ступеньках нашего подъезда, курил и невозмутимо ждал. Я сел рядом. Загонщик выпустил три дымных кольца подряд и щелчком выкинул окурок.
— Безымянного уже видел?
Я молча кивнул.
— Сколько дней до его прихода, посчитал?
Я кивнул снова. Загонщик занервничал, вскочил. Прислонился к перилам, вытянул сигарету и снова закурил.
— А почему ты ничего не сказал Старшим? Ты же должен за этим следить! Ты что, снова хочешь встречаться с Безымянным лицом к лицу? Ты что, забыл, мир рухнет, если в него придет Безымянный!
Я поморщился.
— Слушай, Загонщик, к чему столько патетики? Ни ты, ни я не знаем, рухнет мир, не рухнет… Мы знаем одно, что он изменится.
— Да! Да, но настолько, что это будет не наш с тобой мир. Нам с тобой, Старшим, элементалям, Силам, места в нем не найдется!
Теперь курил я. Курил и вспоминал.
Вспоминал, как небо над городом, не этим, другим, в ином месте и времени, погрузилось во мрак, а потом вспыхнуло апельсиновым и алым. Как разгорелось в центре города льдисто-голубое пламя. Как неслись обезумевшие жители, словно стадо, потерявшее вожаков. Тяжело топотало, сопело, не в силах даже орать от ужаса.
И как смеялись те, кто встречал Безымянного. Не было в том смехе раболепства и услужливости, не было фанатичной истерики. Они смеялись так, как встречают товарища, вернувшегося из долгого путешествия и принесшего добрые вести. Они ждали того, кто поможет им исполнить самые безумные мечты.
Я вошел в центр голубого сияния. Такова была моя цель, моя судьба и предназначение. И запечатал ворота, успев услышать гневный крик того, кто подходил к ним с той стороны. И все исчезло… Неверяще смотрели на меня те, кто пришел встретить Безымянного, кто ждал его и готовил возвращение, кропотливо ловя его послания, учась управлять временем и пространством. Они смотрели на меня, как на обманщика. Вернув спокойствие миру, я убил их мечту, бросив обратно в осточертевшую череду будней.
Загонщик снова напомнил о себе.
— И не забывай, твоя женщина, одна из тех, Ждущих.
— Да… Вот это я помню.
— Ну, так помни. — Загонщик положил мне на плечо руку и слегка сжал. — Не позволь себе ее потерять.
А еще через три дня Крис вскочила в пять утра. Я высунул голову из под одеяла и разлепил один глаз. Кристина улыбалась, в ее глазах с вертикальными зрачками плясали веселые бесенята.
— Смотри, что я могу! — прошептала она и взялась кончиками пальцев за одну из своих сережек. Металл потек под ее пальцами и принял форму серебристой змейки. Крис убрала руку. Змейка продолжала слегка извиваться и тихо мелодично шипела. Не шипела даже, а посвистывала.
— Крис, скажи, пожалуйста, — я откашлялся, — тот, кого ты ждешь, он ведь должен придти сегодня?
Она даже не удивилась. Глянула через плечо, улыбнулась и сказала только одно слово.
— Да.
Небо над городом померкло, а потом вспыхнуло апельсиновым и алым. Дома содрогнулись, потекли, принимая новые, невиданные в этом мире формы. Крис восторженно завопила и вылетела из квартиры. Ее каблучки зацокали по ступенькам, хлопнула дверь подъезда. Она ушла. Я подошел к окну, закурил и стоял так, пуская дым и глядя на голубое зарево, разгоравшееся в центре города. Там открывали дверь, там ждали Безымянного. А со стороны шоссе доносился визг тормозов и грохот столкнувшихся машин. Выбегали из подъездов люди, воя от ужаса, не понимая, куда и зачем бежать.
В центр голубого свечения ударили пара вспышек яростного белого огня. Свечение поглотило этот огонь и стало еще ярче. Так закончились дни Старших, ведь только я мог наложить печать и закрыть Дверь. Облака приняли форму изящных длинношеих драконов и стали кружить вокруг центра свечения. Безымянный пришел.
Загонщик подошел ко мне и встал рядом.
— Ты сам понимаешь, что ты сделал? Точнее, чего ты не сделал?
— Да, конечно.
— Ты погубил мир. Ты погубил Старших. И ты потерял свою женщину… Она там, с ним, на века.