Жизнь после Пушкина. Наталья Николаевна и ее потомки [только текст] - Татьяна Рожнова 37 стр.

Говорил он скоро, острил всегда удачно, был необыкновенно подвижен, весел, смеялся заразительно и громко, показывая два ряда ровных зубов, с которыми белизной могли равняться только перлы. На пальцах он отращивал предлинные ногти.

…Более привлекательного человека и более милого и интересного собеседника я никогда не встречала»{536}.

Сохранилось письмо человека, слишком неразборчиво написавшего свою фамилию, не имеющее даты, но, по всей видимости, относящееся к этому времени:

«Когда вы увидите Мадам Пушкину, будьте добры спросить у нее адрес художника Мазера, я не могу его найти, а она, я думаю видит его время от времени. Бог мой, как она хороша эта самая Мадам Пушкина, — она в высшей степени обладает всеми теми целомудренными и умиротворяющими свойствами, которые тихо привлекают взгляд и пробуждают в сердце того, кто их наблюдает, мысль, я бы сказал, почти религиозную. Жаль, что ее лицо так серьезно, но когда по временам на ее губах мелькает улыбка, как ускользающий луч, тогда в ее ясных глазах появляется неизъяснимое выражение трогательной доброжелательности и грусти, а в ее голосе есть оттенки нежные и немного жалобные, которые чудесным образом сочетаются с общим ее обликом, — но простите, я никогда не кончу, если стану говорить все то, что имею еще сказать»{537}.

Вероятно, чарующая красота Натальи Николаевны была так притягательна, что невольно останавливала на себе внимание всех, кому доводилось с нею встречаться. Неудивительно, что и на художника Мазера она произвела сильное впечатление, и в 1839 г. он попытался запечатлеть на холсте пронзительно-печальный облик 27-летней вдовы великого Пушкина…

Письма Екатерины Дантес этого периода к брату Дмитрию, как и прежде, не отличались особыми духовными устремлениями. Ее больше занимала бытовая сторона жизни: кобыла, дети, не забыть «лягнуть» тетку Загряжскую, любимый муж — Дантес и, разумеется, вопросы о доходах, о возможном наследстве от де Местров — «у них ведь нет детей»! — исключив таким образом их воспитанницу Наталью Фризенгоф из числа претендентов, не считаясь с тем, что это — ее двоюродная сестра.

Екатерина Дантес — Д. Н. Гончарову.

«Сульц, 20 ноября 1839 г.

Мой деверь приехал неделю тому назад, дорогой Дмитрий, и моя кобыла, названная им Калугой, прибыла в прекрасном состоянии. Это красивая лошадь, и знатоки утверждают, что это самая лучшая из всех лошадей, привезенных Люзиньяном, нет ни одной, которая могла бы с ней сравниться. Мой муж в восторге и поручает мне бесконечно поблагодарить тебя за твою любезность в отношении нас, он очень тронут, и я также. Досадно только, что она не так высока ростом, впрочем, она очаровательна.

Я бесконечно тебе благодарна, мой славный друг, за портрет отца, он мне доставил огромное удовольствие. Он стоит у меня тут, на столе и я очень часто на него смотрю. Матильда уже его знает и всегда просит „по-смотлеть на длугую Дедуску“ (это означает — на другого дедушку, на моего свекра (Жозефа Дантеса — родного отца Жоржа Дантеса. — Авт.), которого она обожает).

Ты не представляешь себе, как эта малютка умна, ей всего два года, и однако, она уже хорошо говорит, все понимает, слушается с первого взгляда, очень хорошенькая и имеет очень добрый характер. Все удивляются ее поразительному сходству со мной, и мой муж уверяет, что я, должно быть, была в детстве такая же гримасница, как Матильда. Берта, моя младшая, которой уже исполнилось семь с половиной месяцев, очень хороша, она блондинка с голубыми глазами, на редкость крепкая и живая. В общем я не могу пожаловаться на своих детей, их здоровье до сих пор, слава богу, не приносило мне никакого беспокойства, я надеюсь, что то же будет и с ребенком, которого я жду в начале апреля, лишь бы только это был мальчик. Что касается тебя, дорогой друг, кажется ты упорствуешь и не хочешь увеличивать свое семейство. Тебе однако все же следовало бы постараться иметь девочку, мне кажется, что двое детей, сын и дочь, как раз то, что нужно, а один ребенок дает слишком много беспокойства, всегда опасаешься, как бы с ним чего не случилось.

Напиши мне о сестрах. Вот уже скоро год, как они мне не дают о себе знать, я думаю, что наша переписка совсем прекратится, они слишком часто бывают в свете, чтобы иметь время подумать обо мне. Не поговаривают ли о какой-нибудь свадьбе, что они поделывают, по-прежнему ли находятся под покровительством тетушки-факелыцицы? Кстати, скажи-ка мне, нет ли надежды в будущем получить наследство от Местров, у них ведь нет детей. Это было бы для нас всех очень кстати, я полагаю. Впрочем, вероятно все распоряжения уже сделаны, и так как обычно за отсутствующих некому заступиться, я думаю, мне не на что надеяться.

Целую Лизу и вашего сына, муж шлет вам тысячу приветов, а я целую тебя и люблю всем сердцем.

К. д’Антес»{538}.

Баронесса Евпраксия Вревская — мужу из Петербурга.

«…В четверг я была у г-жи Пушкиной. Она так старалась быть со мною любезной, что просто меня очаровала. Она в самом деле прелестное создание; зато сестра ее показалась мне такой некрасивой, что я расхохоталась, когда мы с Сестрою (Анной Николаевной Вульф. — Авт.) оказались одни в карете»{539}.

Близкий приятель Пушкина по Кишиневу и Одессе, состоявший в 1822–1823 г. при графе М. С. Воронцове, а позднее занимавшийся активной шпионской деятельностью, благодаря которой был арестован кружок Петрашевского, — Иван Петрович Липранди, хорошо знавший семью Поэта (заметим, что в начале 1830-х годов он тоже жил в доме Волконской на Мойке), оставил воспоминания о последних годах жизни Сергея Львовича Пушкина, с которым ему довелось жить позднее в гостинице Демута, что почти на углу набережной реки Мойки и Невского проспекта. Воспоминания эти относятся к 1839 году: «Об Александре Сергеевиче… старик, сильно уже оглохший и страдавший одышкой, говорил со слезами на глазах… Он пригласил меня на другой день в 6 часов вечера к себе: это был день, в который привозят к нему внучек…»{540}.

Семилетняя Маша и трехлетняя Наташа Пушкины осаждали «своего деда», по-взрослому «с улыбкой подмигивая одна другой». Липранди отмечал, что он «находил в них тип отца». Помимо маленьких дочерей Натальи Николаевны, Липранди встретил у Сергея Львовича баронессу Евпраксию Николаевну Вревскую и дочь Анны Петровны Керн — Екатерину Ермолаевну, к которой отец Поэта питал весьма нежное чувство.

После встречи с И. П. Липранди, этим «гениальным сыщиком», как назвал его П. В. Анненков, Евпраксия Николаевна писала мужу в имение Голубово о приятеле Поэта:

«6 декабря 1839 г.

…Мы с ним много говорили о Пушкине, которого он восторженно любит…»

В 1839 году в Петербург прибыл известный французский путешественник и писатель маркиз Астольф де Кюстин. Он собирался писать о России. Аристократ, монархист из семьи, пострадавшей в период Великой французской революции, — таков миф о нем в российских кругах того времени. Ожидаемый рассказ вылился в памфлет «Россия в 1839 году», с явно антирусскими настроениями.

В ряду рассуждений о русском народе, его характере и пороках, светском обществе и чиновниках, правительстве и царском дворе, подчас неточных и ошибочных, есть и описание событий, приведших А. С. Пушкина к гибели.

Вот как это выглядит:

«…На днях я прогуливался по Невскому проспекту в обществе одного петербуржца, француза по происхождению, человека очень неглупого и хорошо изучившего петербургское общество. Беседа наша касалась различных сторон русского быта, причем мой спутник упрекал меня за слишком лестное мнение о России. Между прочим мы коснулись и личности государя.

— Вы не знаете императора, — сказал мой собеседник, — он глубоко неискренний человек.

— По-моему, можно упрекнуть его в чем угодно, но только не в лицемерии, — возразил я.

— Но вспомните хотя бы поведение его после смерти Пушкина.

— Мне неизвестны подробности этого несчастного события.

— Однако вам известно, что Пушкин был величайшим русским поэтом!

— Об этом мы не можем судить.

— Но мы можем судить о его славе.

— Восхваляют его стиль, — сказал я. — Однако эта заслуга не столь велика для писателя, родившегося среди некультурного народа, но в эпоху утонченной цивилизации. Ибо он может заимствовать чувства и мысли соседних народов и все-таки казаться оригинальным своим соотечественникам. Язык весь в его распоряжении, потому что язык этот совсем новый. Для того чтобы составить эпоху в жизни невежественного народа, окруженного народами просвещенными, ему достаточно переводить, не тратя умственных усилий. Подражатель прослывет созидателем.

— Заслуженно или нет — это другой вопрос, — возразил мой собеседник, — но Пушкин завоевал громкую славу. Человек он был еще молодой и чрезвычайно вспыльчивый. Жена его, редко красивая женщина, внушала Пушкину больше страсти, нежели доверия. Одаренный душою поэта и африканским характером, он был ревнив. И вот, доведенный до бешенства стечением обстоятельств и лживыми доносами, сотканными с коварством, напоминающим сюжеты трагедий Шекспира, несчастный русский Отелло теряет всякое самообладание и требует сатисфакции у француза, г. Дантеса, которого считает своим обидчиком.

Дуэль в России — дело страшное. Ее не только запрещает закон, но и осуждает общественное мнение. Дантес сделал все возможное, чтобы избежать огласки. Преследуемый по пятам потерявшим голову поэтом, он с достоинством отказывается от поединка. Но продолжает оказывать знаки внимания жене Пушкина и наконец женится на ее сестре. Пушкин близок к сумасшествию. Неизбежное присутствие человека, смерти которого он жаждет, представляется ему сплошным оскорблением. Он идет на все, чтобы изгнать Дантеса из своего дома. Дело доходит до того, что дуэль становится неизбежной. Они встречаются у барьера, и Дантес поражает Пушкина. Тот, кого осуждает общественное мнение, вышел победителем, а оскорбленный супруг, народный поэт, невинная жертва, — погиб.

Смерть эта вызвала большое волнение. Вся Россия облачилась в траур. Пушкин, творец дивных од, гордость страны, поэт, воскресивший славянскую поэзию, первый русский поэт, чье имя завоевало внимание даже Европы, короче, слава настоящего и надежда будущего — все погибло! Идол разбит под сенью собственного храма, герой в расцвете сил пал от руки француза. Какая ненависть поднялась, какие страсти разгорелись! Петербург, Москва, вся империя взволнована. Всеобщий траур свидетельствует о славе страны, которая может сказать Европе: „Я имела своего поэта, и я имею честь его оплакивать“.

Император, лучше всех знающий русских и прекрасно понимающий искусство лести, спешит присоединиться к общей скорби. Сочувствие монарха столь льстит русскому духу, что пробуждает патриотизм в сердце одного юноши, одаренного большим талантом. (Речь идет о Лермонтове. — Авт.) Сей слишком доверчивый поэт проникается восторгом к августейшему покровительству, оказанному первому среди поэтов, и, вдохновленный наивной благодарностью, осмеливается написать оду… заметьте, какая смелость, — патриотическую оду, выразив признательность монарху, ставшему покровителем искусств. Кончается эта ода восхвалением угасшего поэта. Вот и все! Я читал эти стихи — они вполне невинны. Быть может, даже юноша мечтал о том, что сын императора со временем вознаградит второго русского поэта, подобно тому как сам император чтит память первого.

О, безрассудный смельчак! Он и в самом деле получил награду: секретный приказ отправиться для развития своего поэтического таланта на Кавказ, являющийся исправленным изданием давным-давно известной Сибири. Проведя там два года, он вернулся больной, павший духом и с воображением, радикально излечившимся от химерических бредней. Будем надеяться, что и тело его излечится от кавказской лихорадки. Ну что же, и после этого вы будете верить официальным речам императора?

Мне оставалось только молчать.

Вчера перечел несколько переводов из Пушкина. Они подтвердили мое мнение о нем, состоявшееся после первого знакомства с его музой. Он заимствовал свои краски у новой европейской школы. Поэтому я не могу назвать его национальным русским поэтом»{541}.

Это был взгляд на страну иноземца, покидавшего ее пределы.

За свою книгу «Россия в 1839 году» Астольф де Кюстин был проклят императором Николаем I. А. О. Смирнова (Россет), читая 3-й том его сочинений, в письме Жуковскому вынуждена была признать: «Прав Кюстин, который все-таки скотина…»{542}.

Известно, что впоследствии маркиз сложил голову на плахе Робеспьера.

Как говорится, у каждого своя судьба. И повороты ее подчас непредсказуемы… Так, один из тех, кто был особенно дорог и близок Пушкину, — Н. В. Гоголь, собираясь домой после долгого путешествия по Европе, зимой 1839 года в письме П. А. Плетневу восклицал: «Как странно! Боже, как странно! Россия без Пушкина. Я приеду в Петербург — и Пушкина нет. Я увижу вас — и Пушкина нет. Зачем вам теперь Петербург? К чему вам теперь ваши милые прежние привычки, ваша прежняя жизнь…»{543}.

Пушкин был в сердцах многих… В том же году А. А. Краевский, став издателем журнала «Отечественные записки», за публикацию в нем ранее неизвестных произведений Поэта получил выговор от жандарма Л. В. Дубельта (с 1839 г. — управляющего III Отделением), заявившего: «Довольно этой дряни, сочинений-то вашего Пушкина при его жизни печатано, чтобы продолжать еще и по смерти отыскивать неизданные его творения, да печатать их!»{544}.

Наталья Николаевна — брату Дмитрию.

«15 декабря 1839 года.

…Не могу ничего особенно хорошего сообщить о нас. По-прежнему все почти одно и то же, время проходит в беготне сверху вниз и от меня во дворец. Не подумай, однако, что в царский, мое сиятельство ограничивается тем, что поднимается по лестнице к Тетушке»{545}.

В декабре 1839 г. на одном из вечеров вюртембергского посланника в Петербурге князя Гогенлоэ-Кирхберга первый секретарь французского посольства барон д’Андрэ от имени своего посла барона де Баранта обратился к Александру Ивановичу Тургеневу с вопросом: «Правда ли, что Лермонтов в одной из строф стихотворения „Смерть Поэта“ бранит французов вообще или только одного убийцу Пушкина?».

На следующий же день Тургенев просил Лермонтова предоставить ему текст стихотворения, что и было исполнено Михаилом Юрьевичем. Но текстом стихотворения воспользоваться не пришлось: дело прояснилось само собой. Вот что писал А. И. Тургенев князю Вяземскому:

«Через день или два, кажется, на вечеринке или на бале у самого Баранта, я хотел показать эту строфу Андрэ, но он прежде сам подошел ко мне и сказал, что дело уже сделано, что Барант позвал на бал Лермонтова, убедившись, что он не думал поносить французскую нацию…»{546}.

В канун нового, 1840 года из Петербурга ушло письмо председателя Опекунского совета графа Г. А. Строганова хозяйке Тригорского — П. А. Осиповой:

«31 декабря 1839 года.

Милостивая государыня Прасковья Александровна,

вдова Александра Сергеевича Пушкина, желая воздвигнуть надгробный памятник над могилою его, — поручила мне, как родственнику и опекуну детей ее собрать описание и хотя очерк места могилы Александра Сергеевича, — дабы сообразно тому можно было сделать приличнее самый памятник. Так как нам известны дружественные ваши отношения к Александру Сергеевичу, которые сохранил он в течение всей жизни своей, — то я в полной уверенности на содействие ваше к совершению последнего долга покойному дозволяю себе обратиться к вам с покорнейшей просьбой сообщить мне хотя поверхностный рисунок с кратким описанием места, где ныне покоятся бренные останки Александра Сергеевича»{547}.

П. А. Осипова вскоре откликнулась на эту просьбу: было сделано несколько рисунков могилы Поэта в карандаше, к которым прилагалось краткое описание: «Место где могила в разстоянии от церкви 4 аршина от ската горы до могилы 2 шага — все место в поперечнике 4 сажени»{548}.

Еще раньше члены Опекунского совета граф Г. А. Строганов и граф М. Ю. Виельгорский несколько раз просили псковского губернатора А. Н. Пещурова направить «живописца для снятия вида с могилы Пушкина».

Псковский землемер И. С. Иванов, следуя поручению губернатора, выполнил рисунок и доставил его в Петербург. Работа его была одобрена и стала основанием для проектирования надгробного памятника Александру Сергеевичу.

Во французском посольстве состоялся новогодний бал, на котором в числе приглашенных был и Михаил Юрьевич Лермонтов, всего месяц назад,

6 декабря, высочайшим приказом произведенный из корнетов в поручики.

К слову сказать, на его стихотворении «Как часто, пестрою толпою окружен» стоит дата «1-е января», а в середине месяца оно уже было опубликовано в первом номере журнала «Отечественные записки» и подписано: «М. Лермонтов».

Сразу же после наступления 1840 года барон Луи Геккерн шлет Дмитрию Гончарову весьма любезное, дипломатичное, но жесткое письмо о его задолженности по выплате содержания Екатерине Дантес.

Трудно соразмерить суть этого письма с теми восторгами Екатерины Николаевны при описании легкой, беззаботной, обеспеченной жизни, какую вели Геккерны в Сульце, Париже, Баден-Бадене. Остается предположить, что, очевидно, и на этот раз «старик Геккерн» остается верен себе, то есть заметно искажает истину.