– Ира, не провоцируй бабу Дусю на пустые разговоры, – подосадовал Игорь, а то к утру не разберемся.
– Вообще могу уйти, – мгновенно вспыхнула девушка.
Так как никто ее не удерживал, она гордо удалилась, стараясь топать погромче. Чтобы о ее существовании все-таки не забывали, она принялась выразительно громыхать тазами в ванной. Игорь поморщился и жестом пригласил бабусю в кабинет, где шум был не так слышен.
– Значит, так: мы немедленно едем за вашим поэтом. Где лучше провести беседу, на нейтральной территории или дома?
– Я так кумекаю, что для получения нужных показаний его надо стимулировать.
– Что сделать?
– Ну, накормить, по-нашему. Так как в столовку его не пустят, кормить придется дома. А это грозит нам нагоняем от Иришки, дюже она у тебя вшей в доме не любит! Вот и кумекай.
– Может, попросить у Иры прощения?
– Не уверен – не тормози, – с сомнением произнесла бабуся. Предлагаю батон, колбасы и скверик. А если согласишься его стихи послушать, то и вовсе добре будет. Сейчас, одену пикировку и отправимся.
– Да зачем тебе это рванье, – поморщился Игорь, – сама же говоришь, что раскрыла свое инкогнито.
– Не знаю, что такое инкогнито, и откуда ты взял, что я его раскрывала. Наоборот, сидела там закутанная, как капуста. Прохладно в подвале-то. Отопительный сезон еще не начался. А лапсердак свой надену. Кто знает, вдруг убивец тоже шпионит за бомжами моими? Ему подозрительным подумается, что приличная женщина в подвал шастает. К тому же Валера к одному моему обличию обвык, пока к другому присмотрится, время потеряем. Вот и кумекай.
– Ладно, – согласился внук с ее доводами, – делай, как считаешь нужным.
В ожидании, пока бабуся экипируется, он решил быстренько просмотреть сегодняшнюю почту. От этого полезного занятия его прервал жалобный крик.
– Что же ты, дурочка неразумная, сотворила-то, – причитала бабуся, – всю пикировку мою испоганила. Да как же я теперь на дело-то пойду, – причитания приобретали мотив и грозили плавно перейти в жалостливую песню.
Похоже, бабусе понравился этот трюк, покоривший бомжа Петруху. Она планировала испытать его действие на людях более высокого интеллекта.
– Ой, вычислят меня супостаты-ы-ы, ой заломают белы рученьки-и-и, – заходилась бабуся.
– Что тут происходит? – Игорь возник в дверях ванной комнаты, строго взирая на мгновенно умолкшую бабусю и растерянную Ирину.
– Да вот, решила рванье ее постирать, а она недовольна.
Игорь посмотрел на автоматическую стиральную машинку, в окне которой, в грязной пене, плюхалось выразительное тряпье, с уважением именуемое бабусей „эпикировкой“.
– Не вижу повода для истерики, – строго сказал молодой человек, – надень что-нибудь другое, у тебя много хлама всякого.
– Да как ты не понимаешь, я же специально все лето не стирала, в грядках возюкалась, чтобы погрязнее было, а она – одним махом, труд стольких дней!
– Это поправимо. В любую лужу кинь, да ногами потопчи. Вот и грязно будет.
– А еще сыщиком прозываешься, – укоризненно сказала бабуся, – грязь-то должна быть естественно приставшая. Кто же поверит агенту, который в неубедительной грязи шпионит? – уже начала остывать бабуся.
– Я же хотела, как лучше, – чуть не со слезами проговорила Ирина.
– Эх, ты, горемыка, – почти ласково сказала баба Дуся. – ну уж ладно, авось, не сорвешь мне операцию. А за заботу обо мне, старой, спасибо. Отродясь никто одежу за меня не стирал.
Когда они уже сидели в машине, Игорь спросил бабусю:
– Ты слово такое сказала интересное: лапсердак. Что это?
– Это примерно как инкогнито, – пояснила бабуся.
– То есть? – не понял Игорь.
– Одежа верхняя так называется, для кратости. – А при чем тут инкогнито? – никак не мог понять молодой человек.
– Ну ты сказал: раскрыть свое инкогнито. Я так поняла, что лапсердак расстегнуть. По звучанию это твое „инкогнито“ дюже на исподнее смахивает.
– Да нет, инкогнито – это не предмет туалета, это синоним к понятиям тайно, скрытно, не под своей личиной. Раскрывать инкогнито, значит снимать маску, выступать под своим именем. Понятно?
– Уж больно ты мудрено всегда выражаешься, – проворчала бабуся, не скрывая досады. – Так и говорил бы: тайно. А то инкогнито, про выступления, про маски чего-то… Порядочный человек черт те знает что подумать может.
* * *Поэта они нашли быстро. Тот не скрыл радости при виде бабуси, но насупился, когда понял, что она пришла не одна.
– Ты не бойся, сынок, – ободрила она, – это внучек мой. Дюже стихи твои послухать желает. А для вдохновения колбаски тебе принес. Дохтурской, для здоровья пользительной.
– Колбаска – это хорошо, – лаконично произнес Валера, косясь на внушительный сверток в руках Игоря.
Троица нашла тихое, неприметное место в соседнем сквере, и Игорь попытался сразу приступить к опросу свидетеля.
– Вы хорошо знали… ой, – от щипка бабули внук подпрыгнул.
– Он спрашивает, хорошо ли стихи свои помнишь? – прокомментировала бабуся.
– Да зачем мне его стихи? – прошипел Игорь.
– А симпатию завоевать? – шепотом отпарировала баба Дуся.
Игорь вздохнул. Он любил поэзию, часто вместе с Иришкой уединялись они в своей комнате, зажигали свечи и читали любимые стихи, наслаждаясь обществом друг друга и божественными строками. Но то были классические, проверенные временем и вкусом множества поколений стихи. А тут…
Мы дети народа, но волею бога
Заброшены в омут злодейской судьбой.
Наш жребий искуплен суровой свободой
И близится мщения час роковой, – не заставил себя долго упрашивать Валера.
Поэзия его, если то, что он предоставил на суд зрителей, можно было так назвать, была более, чем специфична. Условно ее можно охарактеризовать как море патетических слов и образов, никак не связанных между собой. Читал он как и положено поэту: отчаянно завывая и раскачиваясь из стороны в сторону. Игорь безнадежно пытался скрыть брезгливое выражение на своем лице, бабусе это удавалось лучше.
– Хорошо-то как! – потянулась бабуся, когда тот закончил. – Может, еще побалуешь старуху? – проигнорировала она умоляющий взгляд внука.
Пытка стихами продолжалась почти сорок минут. Голова у Игоря раскалывалась, тошнота подваливала к горлу.
– Чего-то внучек твой кривится, – заметил, наконец, Валера.
– Да зуб у него хворает, – нашлась бабуся.
– Зуб – это плохо, – согласился поэт, – вот у меня когда болел, я даже сочинять не мог. Хорошо, Ася Гордеевна сводила меня к доктору. Сам ни за что не решился бы.
– Да-да-да, – закручинилась бабуся, – это убиенная которая, – выразительно посмотрела она на внука.
Игорь понял, что, наконец, настал его час, и сразу собрался. Головная боль куда-то исчезла, сама голова стала легкой, а мысли четкими и ясными.
– Расскажите, что вы знаете об этой женщине? – спросил он как можно ласковее.
Валера недоверчиво зыркнул на него из-под густой, свалявшейся шевелюры и опустил глаза.
– Расскажи, – попросила бабуся, погладив Валеру по голове.
– Только тебе, – мгновенно откликнулся тот на ласку. – В подвале я ничего об этом не говорю, они все равно смеются. А ты добрая. И внучек твой ничего, воспитанный. Поэзию уважает.
Рассказ его немного отличался от того, что ожидал услышать Игорь. Ася Гордеевна не просто была влюблена в поэта и призывала его к сожительству. Она не просто обещала завещать ему квартиру при условии, что тот официально оформит отношения с ней. Самое неожиданное было в том, что она клялась, будто есть силы, которые полностью находятся в ее подчинении. Они могущественны и могут без проблем выпустить сборник его стихов, и не только у нас, но и за границей. А отсюда вытекали не только слава, но и богатство. Издание сборника стихов – это вам не шутки. Это – ключик к маленькому домику на сочинском побережье, солидной белой „Волге“, приличному питанию. Так, во всяком случае, обещала баба Ася.
Что это? Блеф старой, потерявшей физическую привлекательность женщины или ключик к разгадке преступления? Конкретно эти силы поэт так и не обозначил. Скорее всего, он и сам не знал, что имела в виду Ася Гордеевна. Сейчас он горько раскаивался в том, что не поддался на уговоры почитательницы своего таланта. Излишняя опека покойной уже не казалась такой уж назойливой, а дом, от которого он добровольно отказался, виделся как мечта о недосягаемом счастье.
– Не говорите ничего в подвале, – попросил он под конец разговора, бережно пряча остатки колбасы за рубашку, – им не нравятся мои стихи, они будут смеяться, если узнают, что тетя Ася собиралась их за границей напечатать.
* * *– Боже мой! – метался Игорь по кабинету, – столько версий, и одна – бредовее другой. Криминальный дуэт Модест amp; Сашенька, Отелло-Садиков, международный преступный синдикат почитателей бездомных поэтов… Верить ли Валере в том, что Ася Гордеевна обещала ему поддержку влиятельных сил? Продукт ли это его воспаленного воображения или реальность? А может, просто приманка, на которую планировала поймать его старуха с тяжелым характером?
– Боже мой! – метался Игорь по кабинету, – столько версий, и одна – бредовее другой. Криминальный дуэт Модест amp; Сашенька, Отелло-Садиков, международный преступный синдикат почитателей бездомных поэтов… Верить ли Валере в том, что Ася Гордеевна обещала ему поддержку влиятельных сил? Продукт ли это его воспаленного воображения или реальность? А может, просто приманка, на которую планировала поймать его старуха с тяжелым характером?
Бабуся скромно сидела в своем уголке и ждала, когда буря немного уляжется.
– Надо бы хорошенько Садикова потрясти, – высказал он свои мысли вслух.
– Можно, – согласилась бабуся.
– Версия, конечно, бредовая, но кто его знает? Может, и старое сердце способно на африканские страсти?
– Еще как способно, – со знанием дела подтвердила бабуся.
– Черт, сразу надо было им заняться, – опять выругался Игорь, – столько времени потеряли!
– Ну, не больно-то и потеряли, – спокойно сказала бабуся, развязывая кисет, – нашли целую кучу свидетелей, которые могут подтвердить, что дед с Валерой никак поделить Аську не могли и чуть не турниры из-за ей устраивали. А-а-апчхи!
– Да твои свидетели ни за что в милицию не пойдут, – махнул рукой Игорь.
– Пойдут, – уверенно сказала бабуся, – с моим подходом – еще как пойдут! Это мы с ними только предварительно договорились, что без милиции общаться будем. А тама – посмотрим.
– А как тебе болтовня Валеры о каких-то неведомых покровителях? – поинтересовался внук.
– Дюже по сердцу, – утвердительно кивнула баба Дуся, – вот я в сериале смотрела: был художник бедный, тоже бомж. Малевал, правда, примерзко, и сам был неприглядный, обросший, как тот еще Валера. Так вот дама одна, из буржуек, прям ссохлась по нему. Плела, что мазня его ндравится, а сама глазки закатывала. Так вот она ему и помогла. И смотрины для картин устроила, и в общежитие его поселила. А еще было там два колдуна. Злой – приятный был мужчина, уважительный, а добрый – совсем пропащий, из тех, про кого Ярмольник говорил, что в балетах их много расплодилось. И взялися они противоборствовать.
– Баба Дуся, – схватился Игорь за голову, – давайте по делу!
– Так я и начала по делу, – обиделась бабуся, – увлеклась токмо маненько. Это я к тому, что в жизни всяко бывает, и покровители эти самые, и колдуны неправильной расцветки.
– Значит так, – взял командование на себя Костиков, – я начинаю усиленную слежку за Садиковым и параллельно ищу алиби Модеста и Сашеньки, а ты порасспрашивай соседей, по возможности, не раскрывая своего инкогнито, насчет того, не водила ли Ася Гордеевна знакомств с подозрительными людьми, которые могли подойти бы под версию о покровителях. Черт, чушь какая, – не выдержал он. – Если получаем сведения, важные для напарника – делимся тут же. Выполняйте.
– Хорошо, что хоть про инкогнито разъяснил, – вздохнула бабуся, – а то подумала бы, что упрекаешь в чем старуху.
ГЛАВА 5 ОСТАНОВИТЬ САДИКОВА
Хорошо сказать, „начинать усиленную слежку“! Это бабусе легко маскироваться в городском дворике. Такие, как она, штурмом берут свободные лавочки в любое время дня и ночи. Обыватели даже заволновались бы, не увидев около родного подъезда группку сурово провожающих их взглядом старушенций. А как замаскироваться яркому, привлекающему взгляды женщин Игорю? Залечь под кусты в зеленом костюме? Или прикинуться загулявшим котом на дереве? После долгих раздумий, Игорь решил остановиться на образе живописца, малюющего городские осенние пейзажи. Художественная школа, законченная с отличием, позволяла сыграть эту роль безукоризненно, к тому же Игорь давно не брал кисть в руку. Создавалась возможность совместить приятное с полезным.
Он установил мольберт в очень удачном месте. Золотые осенние пряди выразительно контрастировали с обшарпанной стеной дома. Алые кисти рябины, пестревшие на фоне выкрашенной жуткой бурой краской двери, выражали торжество природы над творением рук человеческих. „Можно подать это так, – решил Игорь, – даже в процессе увядания природа прекрасна. Она красиво умирает и не менее красиво рождается. Особенно по сравнению с тем, что сотворено человеком. Рожденное его руками мертво, оно не живет своей жизнью, не может регенерироваться, а в смерти ужасно, коряво и отвратительно. А если внести в полотно моменты религиозного плана, то можно подать его как воплощение идеи о превосходстве того, что создано Всевышним над жалкими потугами человека подражать ему. К тому же отсюда хорошо виден подъезд, в котором проживает Борис Ильич, а я не очень бросаюсь в глаза“, – спохватился Игорь.
Он аккуратно рассортировал тюбики и стал наносить на холст нервные, резкие штрихи простым карандашом, время от времени бросая острый взгляд на предмет слежения. Сегодня вдохновение явно решило осчастливить Костикова своим присутствием. Линии ложились точно такие, как и рисовало его воображение, рука словно потеряла свою земную сущность и жила отдельно от грубой физической оболочки. Сегодня ею управляли не мышцы и мозговые клетки, а нечто неземное и нереальное, то, что помогает рождению истинных шедевров живописи. Так, по крайней мере, хотелось думать Костикову.
Игорь надавил на тюбик с маслом и попытался выдавить колбаску цвета охры. Пробка из засохшей краски никак не хотела уступать дорогу живой, маслянистой субстанции. Наконец Игорь справился с непокорной охрой и взял в руки другой тюбик. Когда смешение красок на палитре заиграло нужным оттенком, молодой человек удовлетворенно вздохнул и бросил взгляд на дверь подъезда. Лицо его на мгновение потеряло одухотворенное выражение. Какой-то паршивец оставил дверь открытой, а Игорю необходимо было передать игру солнечных бликов на обшарпанной обивке именно закрытой двери.
Вдруг выражение одухотворенности покинуло его лицо уже не на мгновение.
– Черт, – выругался он, хлопнув ладонью себя по лбу, – идиот, художничек бездарный. Интересно, сколько раз мог Садиков выйти и зайти, пока я предавался экстазу живописи!
Он бессильно опустил руки. Досада на себя была так сильна, что вдохновение, печально побив крылышками у него над головой, упорхнуло к более беззаботному художнику. Уже не концентрируясь на создании монументального полотна, Игорь стал наносить мазки глядя более на дверь, чем на холст. Небрежно положенное масло не завершало набросок, а закрывало то, что так удалось художнику вначале, когда мысли о работе где-то блуждали.
Зато теперь даже напакостившая в подъезде кошка не могла укрыться от его зоркого взора. Каждый раз, когда отчаянно скрипя ржавыми пружинами открывалась дверь, сердце его подскакивало и приваливалось куда-то.
„Теряю форму, – с тревогой подумал Костиков, – обычное визуальное наблюдение, даже не за вооруженным до зубов киллером, а я дергаюсь, будто выслеживаю монстра из ужастика. Надо бы корвалолчику попить“.
Эту мысль он так и не успел оформить до конца. Взревели пружины-сигнализация, и осточертевшая обшарпанная дверь вытолкнула очередного жителя дома, некого Бориса Ильича Садикова.
Тот постоял немного, бросил взгляд на свой балкон и медленно, постоянно озираясь, подошел к группе бабушек, сидевших в тени деревьев за типичным дворовым комплектом из грубо сколоченного стола и пары скамеек под крышей-домиком. Такие конструкции обычно служат для забивания козла и ночных молодежных посиделок. В этом дворе столик оккупировали бабушки.
Садиков подошел к честной компании и, вежливо поздоровавшись, сел. Старушки помолчали немного, вспуганные редким посетителем, и затараторили опять, делясь друг с другом обидами, рецептами и болезнями.
„Какое счастье, что я выбрал место для наблюдения так близко, – порадовался Игорь, – а впрочем, я специально встал поближе к месту дислокации дворовых сплетниц. Просто не сразу сам это понял. Наверное, сработала сыщицкая интуиция“.
Дождавшись паузы, Борис Ильич глубоко вздохнул, издав при этом вопль раненого зверя.
– Тьфу, напугал, проказник, – отшатнулась от него Таиска, – я уж грешным делом подумала, что трамвай с рельс сошел.
– Шуткуете? – не принял тот шутливого тона, – а подруженька ваша, невинно убиенная, в морге морозится.
– Ох-ох-ох, – вздохнула Паша, – да мы и сами никак прийти в себя не можем, как глаза закрою – так и стоит она, бедолага. Черт еще меня, дуру, дернул на нее в смерти посмотреть! Любопытство, будь оно проклято! Раньше не больно-то и крыс боялась, а теперь как мыша увижу, так и на стол запрыгиваю, будто девочка юная. По ночам снится, как они, мерзавки, над подруженькой моей надругались, – низкий голос Паши стал высоким, монолог прервался, и бабушка уткнула лицо в длинные кончики платка.
– Да, – глубокомысленно изрекла Таиска, – жизнь – штука неожиданная. Сейчас вот сидим тут с вами, об Аське печалимся, а завтра в люк провалишься и сваришься, как молочный поросенок.