– Зря патроны извели, – послышался голос Джеррода.
– Ты как там? Крутым себя почувствовал? – усмехнулся в ответ Айзея.
– Ты это о чем?
– Держись позади меня.
Футах в тридцати от беглецов что-то глухо ухнуло в снег.
– Чтоб тебя! – выругался Айзея.
Спайсер приземлился чуть дальше.
– Черт, не могу остановиться! – закричал он, скатываясь вниз по склону.
– Постарайся…
– Черт!
– Воткни нож в снег!
– Не дотянусь… – Слова бывшего проводника сменились долгим, слабеющим криком.
Лоренс начал спускаться. Эбигейл последовала за ним. Дойдя до валуна, они включили фонари. Ниже, футах в двадцати, вцепившись в край склона и пытаясь отыскать опору на льду, лежал Айзея.
– Подожди здесь, – шепнул профессор дочери.
– Нет, я пойду с тобой! – запротестовала та.
Лоренс постучал себя по ботинку.
– У меня кошки – у тебя нет. Хочешь закончить, как Джеррод?
Увидев спускающегося к нему Кендала, Айзея усмехнулся:
– Ларри, у тебя, должно быть, шары размером с дыню. Из тебя вышел бы чертовски хороший солдат: сигануть со скалы – чистейшая крутизна!
– Где твой пистолет?
– Шнур запутался за спиной, не могу достать… Никак не могу.
Профессор присел рядом с Айзеей на корточки.
– Я тут подумал, Ларри… Будем квиты?
– Нет, – сказала Эбигейл. – Нет, Лоренс.
– Слушай, я хочу только одного: убраться к чертовой матери с этой горы, вернуться домой, к семье, – проворчал главарь. – Ты же понимаешь…
– Дай руку, – сказал ему Кендал.
Айзея протянул руку, и профессор наступил правой ногой на его левое плечо. Бывший морпех дернулся, его ботинки потеряли точку опоры, и он заскользил вниз по проложенной Джерродом полосе, не пытаясь остановиться и не сводя глаз с Лоренса.
– Молись, чтобы я не остался жив! – крикнул он и исчез за краем склона.
Глава 41
По склону в пятьдесят градусов они ползли с черепашьей скоростью. Эбигейл вцепилась в руку отца, а тот делал следующий шаг, лишь убедившись, что шипы вошли глубоко в лед – теперь на них приходилась двойная нагрузка.
– Я бы предпочла увидеть тела, – сказала журналистка. – Чтобы знать наверняка.
– Да, но подходить к самому краю слишком рискованно – можно запросто сорваться и составить им компанию. Поверь мне, они мертвы, а если и живы, то предпочли бы умереть, – попытался убедить ее профессор.
Батарейки в фонаре Лоренса садились, и ориентироваться становилось все труднее. Через какое-то время он остановился. Позади осталось несколько сотен футов крутого ледяного склона.
– Хорошего мало, – вздохнул Кендал. – Мы уже должны были выйти на наш старый маршрут. Я рассчитывал, что мы спустимся в каньон по своим же следам. Это единственный безопасный путь.
Они двинулись дальше. Эбигейл укрыла лицо капюшоном парки «Мунстоун». Пятно холода под ее левым глазом растекалось онемением по щеке, и это сильно беспокоило девушку. Каждый шаг отдавался острой, словно от укола раскаленной иглой, болью, пронзавшей тело от кончика копчика до горла. Она уже не могла сдерживать слезы, когда Лоренс вдруг сказал:
– Слава богу!
Фостер подняла голову. За пеленой кружащегося снега виднелись очертания двухэтажного здания на краю утеса.
– Что это? – спросила она. – Мы вернулись к шахте?
– Нет, мы сейчас в тысяче футов над нею. Это то, что осталось от верхнего пансиона «Годсенд». В лучшие времена здесь жили человек сорок, так что до верхних разработок, где находились самые богатые залежи руды, им было рукой подать. Здесь жил и Ооту Уоллас.
– Это хорошо, что мы сюда вышли, или…
– Теперь я, по крайней мере, знаю, где мы находимся. Отсюда можно спуститься в каньон. Идем, укроемся от метели, отдохнем…
* * *Состояние пансиона явно оставляло желать лучшего: деревянная обшивка набухла и размягчилась, крыльцо заросло мхом, а опорные балки пострадали от зверей и едва держались.
Первый этаж разделялся на две большие комнаты, а находившийся между ними коридор связывал переднюю дверь с задним выходом. Западный дверной проем вел в кухню и столовую с прогнившим насквозь полом, где сохранились две плиты, четыре скамьи, бочонок и ящик для хранения продуктов с сеткой от грызунов.
Пробравшись через развалины обрушившейся лестницы, Эбигейл и Лоренс свернули в жилую комнату. Мебель – простая, местного производства – выдержала испытание временем, как и пол, если не считать большой дыры в углу. Обессиленные, отец и дочь свалились возле каменного камина в заднем углу.
– По-моему, я обморозила лицо, – сказала Эбигейл.
Лоренс снял рюкзак, поднялся и проковылял к стоящему посреди комнаты, посеревшему от времени деревянному столу.
– Ты этого не видела. – Он поднял один из стульев и с силой ударил им о стол, после чего собрал в охапку деревяшки, отнес их к камину и принялся раскладывать на ржавой решетке. Закончив, достал из рюкзака брусок сухого топлива из триоксана и пластмассовую коробку со спичками.
– Как бы тут все не полыхнуло, – предупредил он, чиркая спичкой и поднося ее к бруску. Сначала схватилась растопка, а потом и старое дерево зашипело и затрещало. Язычки пламени лизнули потемневшие камни – впервые за более чем сто лет.
Эбигейл передвинулась к краю камина и протянула к огню замерзшие руки.
– Спасибо, – простонала она еле слышно.
Лоренс снял парку и, наклонившись, осмотрел ее лицо.
– Ну что, плохо? – спросила девушка.
– Обморожение есть, но только поверхностное. Возможно, верхний слой кожи у тебя особенно чувствителен к холоду. В любом случае ничего серьезного. А вот рана над бровью выглядит похуже.
Журналистка повернулась к огню. Пламя разгорелось, и по вспученному полу и голым стенам заплясали тени. Груз всего произошедшего давил на девушку, и она держалась из последних сил, понимая, что раскисать сейчас нельзя.
– Что здесь наверху? – спросила она отца.
– Ничего особенного. Большая комната с печкой посередине да двадцать деревянных коек.
Возле камина лежала стопка изъеденных крысами бумаг. Эбигейл взяла старый каталог и полистала хрупкие страницы. Напротив рекламы свадебного платья стояла галочка. Интересно, вернулся ли домой сделавший пометку шахтер? Женился ли он на своей возлюбленной или сгинул в безвестности вместе с остальными жителями Абандона? Журналистка отвернулась и увидела на ближайшей стене какую-то надпись.
– Ну что за вандалы – прийти и обязательно нагадить! – проворчала она.
– Это не вандалы, Эбби. – Лоренс подобрался к стене и посветил на надпись. – Это написал кто-то из шахтеров. Посмотри, во-первых, написано карандашом, а во-вторых, почерк не похож на наш. Мелкий и аккуратный, почти каллиграфический.
Эбигейл осталась на месте – она уже пригрелась и не хотела шевелиться. К тому же у нее все болело.
– И что там написано? – спросила она.
– Здесь просто колонка чисел. А вот тут кто-то написал: «Джон должен Билли два доллара».
– А что на том рисунке в паре футов над твоей головой?
Кендал встал и поднял голову.
– Как мило! – воскликнул он с удивлением. – Я и не видел раньше… Кто-то изобразил женское личико. Таких рисунков много во всех пансионах, мужчинам было там так одиноко… Эбби… – Профессор вдруг повернулся к дочери. – Я и представить не мог, что он убьет Эммета.
– Знаю. Но вы со Скоттом втянули нас во все это дерьмо. Да-да, втянули.
– Послушай, я связался с тобой вовсе не ради дурацкой охоты за привидениями, а ради золота. План был такой: отыскать золото, может быть, взять с собой несколько слитков и потом, позже, вернуться за остальным. Я хотел поделиться находкой с тобой.
– То есть ты использовал Эммета и Джун для того, чтобы получить пропуск?
– Ты даже не представляешь, как трудно добиться официального разрешения на посещение этого каньона! К тому же им в любом случае требовался проводник. Пойми, Эбби, я хотел позаботиться о тебе. О твоей матери.
– Время, когда мы нуждались в тебе, прошло много лет назад.
– Знаю. – Лоренс опустился на пол рядом с дочерью. – Как твоя мать отнеслась к твоему решению навестить меня?
– Поначалу разозлилась – столько прошло времени, а ты только теперь… Я постаралась убедить ее, что никакого предательства с моей стороны нет, что мне просто нужно это сделать.
– Можно я расскажу тебе кое-что?
Кендал расшнуровал ботинки, стащил мокрые носки и вытянул ноги к огню.
– В тот день, когда ты приехала в Дуранго, я пил утренний кофе, и мне было такое видение, – начал он. – По крайней мере, я так это воспринял. Я – постаревший на несколько лет. Еще немного поседевший. Благодаря какому-то нежданному повороту судьбы разбогатевший и живущий в особняке в северной части города. В доме, построенном в осиновой роще возле реки. Было начало июня, и где-то около полуночи в переднюю дверь постучали. Я прошел через переднюю, улыбаясь, потому что знал, кто пришел. Я ждал их. Они стояли на пороге, моя чудесная семья – дочь с мужем, и двое их детишек, Молли и Ларри. Мы с дочерью… – Профессор откашлялся и, справившись с эмоциями, продолжил, но уже тише и мягче. – Мы обнялись – искренне, тепло. Я поздоровался с ее мужем, и он назвал меня «папой», а внуки вбежали в дом и повалили меня на пол. Понимаешь, семья приехала в гости, на несколько дней, и заняла целое крыло особняка. Стояло чудесное лето. Я учил Ларри рыбалке внахлест, а Молли обожала купаться, так что иногда мы оставались с ней вдвоем, и я возил ее в Каскейд-Крик, на озеро Хэвиленд. В июле, когда расцветают полевые цветы, мы все ходили на Инженерную гору и любовались самым впечатляющим за последние годы зрелищем. Я показывал внукам, как распознавать разные цветы. Но самым лучшим временем были вечера. Дети укладывались спать, а мы с дочкой и зятем садились ужинать на задней веранде. Свечи, вино, шутки, смех… Мы любовались закатом над Игольчатыми горами, а потом высыпа́ли звезды, и их было так много… Ты не поверишь, но нам ничто не мешало – ни прошлые размолвки, ни боль. И ты смотрела на меня через стол, Эбби, как на человека, которого любишь…
После этого видения – или сна, называй, как хочешь – осталась пустота, ощущение колоссальной потери. Я живу в Дуранго один, в квартире с двумя спальнями на Третьей авеню, и так продолжается уже двадцать лет. У меня нет близких друзей. Есть знакомые и брат, с которым я раз в год, на Рождество, разговариваю по телефону. Я, бывает, встречаюсь с кем-то, но настоящей любви у меня нет. Моей жизнью, моей любовью всегда была работа. Я требовал абсолютной свободы, жил на своих условиях и… – Глаза его снова затуманились. – Только теперь, в пятьдесят два года, я начал понимать, какой ценой далась мне эта свобода. Вот так. И у меня никогда не будет такого лета.
В камине ревел огонь. Лицо Эбигейл отогрелось, и левая щека зачесалась.
– Да, – сказала она, – печальная история. Но кое-что ты упускаешь, и, может быть, если поймешь это, то сумеешь и изменить кое-что.
– Что же я упускаю?
Девушка посмотрела на подбитый глаз отца с фиолетовым синяком и на полоску засохшей крови, похожей на старый пластырь на щеке.
– Твоя история – о тебе, – сказала она. – О том, что ты потерял. О том, чего у тебя никогда не будет. О том, как ты стареешь. Мне было четыре, когда ты ушел, и я не слышала о тебе все эти годы, до того самого дня, когда ты написал об этом вот предприятии. Ни в дни рождения, ни на Рождество ты не давал о себе знать. Знаешь, я даже думала, что ты ушел из-за меня, из-за того, что я сделала что-то не так. Что это я в чем-то виновата.
– Эбби, ты должна знать…
– Знаешь ли ты, что какая-то испорченная, изломанная часть меня до сих пор верит в это? Ты бросил нас. Мама больше не вышла замуж. Так и не вылезла из дома – все ждала, надеялась, что ты вернешься. Наверное, будь у меня сестра или брат, я бы не чувствовала себя такой безнадежно одинокой. Когда я поступила в Колумбийский, маме пришлось поехать со мной в Нью-Йорк. А знаешь почему? Потому что я не могла оставить ее в Балтиморе. Потому что у нее ничего там не было. Никого не было. Я не жила в общежитии. Я жила с матерью в крохотной бруклинской квартирке и пережила две ее попытки самоубийства и три ареста. Все мое время уходило на учебу и работу, потому что надо было что-то есть и платить за отопление зимой. Иногда я просыпалась среди ночи, услышав, как она разговаривает, а потом, подойдя к двери, понимала, что разговаривает она с тобой, как будто ты лежишь с ней в постели. Как будто ты любишь ее. Она даже говорила за тебя. Знаешь, каково это, слышать, как твоя мать разыгрывает вашу первую встречу? Как мечтает о мужчине, который бросил ее двадцать лет назад? Сейчас ей уже лучше, а я большая девочка и живу своей жизнью. Я уже не плачу по папочке, которого у меня никогда не было. Но я бы хотела, чтобы ты был со мной в одну из тех ночей и посмотрел, во что ты превратил мою мать.
Лоренс отстранился, а потом встал и отошел к пустому, без стекла, окну. На заднем крыльце поскрипывали, раскачиваясь под ветром, кресла-качалки. Профессор оглянулся и посмотрел на дочь. Эбигейл тоже посмотрела на него. Ей хотелось бы увидеть слезы на его лице, уловить раскаяние в его глазах. Пусть даже это и ничего бы не изменило. Но для начала…
Взгляд Кендала посуровел. Он нахмурился, будто обиженный, и в свете пламени лицо его сделалось немного гротескным и сильно постаревшим.
1893
Глава 42
В салун Ооту Уоллас вошел, не потрудившись ни отряхнуть дождевик, ни смахнуть снег с сапог-дымоходов, и зал пересек, роняя куски льда и снежную пыль. У окна Лана Хартман играла первую часть «Лунной сонаты» Бетховена.
Юный помощник шерифа, завернувшись в медвежью шкуру, привычно похрапывал в пьяном блаженстве у плиты с плевательницей между ног.
– Для начала давай-ка промочим горло, – сказал Ооту, подходя к бару.
Джосс поставила на стойку стакан и пиво.
– Что ты здесь делаешь? – шепнула она. – Ты же не должен был приходить до завтра!
– Палка, мать ее, в колесе.
– Что?
– На Пиле нежданные гости объявились. Иезекиль Кёртис с тем доктором за нами увязались.
– С тем доктором? Рассом Илгом?
– Как звать, не разобрал, но мы едва от них избавились. Билли завалил обоих, так что получается семь трупов меньше чем за день. Надо уходить, пока ворота открыты.
Джослин достала табак и бумагу, скатала сигаретку, взяла спичку из молитвенника – щепку с головкой из серы, – подняла рубашку, чиркнула спичкой о пуговицу своих брезентовых штанов и прикурила самокрутку. Дым медленно поплыл в блеклом свете керосиновой лампы над баром.
Ооту взял стакан. Выпил.
– Он почти трезвый, – прошептала Мэддокс, указывая взглядом на своего сторожа. – До утра, как мы обсуждали, точно не проспит.
– Тот большой ножичек еще здесь, под баром? Ну тот, который ты утром едва в ухо мне не воткнула…
Барменша ухмыльнулась и выдохнула струю дыма в лицо Уолласу.
– Он свое дело сделает, – заверил он ее.
– А как насчет… – Джосс бросила взгляд в сторону Ланы.
– Ну, у вас же с ней ничего такого… сама знаешь?
– Лану ты не тронешь. Дай мне отправить ее домой.
– Отлично.
– Что с Билли?
– А что с ним?
– Он пойдет с нами?
– Конечно, пойдет. Только сначала надо попробовать вправить мозги этой его норовистой девке.
– А если не получится?
– Они оба знают, что по-другому не будет.
– Думаешь, этот хмырь убьет свою жену? Так вот запросто?
– Думаю, тебя ждет сюрприз.
– Я все равно намерена посчитаться с ним за Барта. Ты же об этом не забыл?
– Господи, да пусть мальчонка…
– Эй, уж не привязался ли ты к своему дружку?
– Нет, но Билли сегодня все правильно сделал. Проявил творческий подход. Яйца у парня есть. Убил двоих, будто мух прихлопнул. Будто это плевое дело. А сейчас, пока мы с тобой тут разговариваем, отправился навестить их женушек.
– А мне какое дело? – фыркнула Мэддокс.
– Послушай, он нам еще пригодится. Надо выбраться из города, поднять все на перевал, а потом провести мулов вниз с другой стороны. Ты еще сможешь прирезать его в какой-нибудь глуши, прежде чем мы доберемся до Силвертона. И не забивай свою милую головку лишними мыслями.
– Продолжишь в том же духе – и…
– А ты сегодня в паршивом настроении.
– Что, если жена с дочкой с ним потянутся?
– Думаю, Силвертон они в любом случае не увидят.
– К убийству девочки я причастной быть не желаю.
– Тебе и не придется. Плесни-ка еще чуток… А, чего уж, дай мне бутылку!
Джосс пододвинула бутылку, и Ооту, отвернув пробку, сделал два хороших глотка.
– Должен сказать, – добавил он, – что меня сильно беспокоит будущее нашего союза.
– Это почему ж? – Барменша забрала у него бутылку и приложилась сама.
– Ты знаешь, я тебя люблю, так что не кочевряжься, когда я это говорю.
– Так в чем дело?
– Ты немного норовистая. Мужчины рядом с тобой шалеют.
Джослин улыбнулась, и виски потекло у нее по подбородку.
– Боишься в штаны спустить? – хмыкнула она.
– Учитывая обстоятельства, озабоченность вполне оправданная.
– Ты рукам воли не давай, не лезь, куда не просят, вот живым и останешься. Я же вижу, как ты иногда на меня поглядываешь.
– Думаешь, меня так уж прельщает какая-то метиска?[15]
– Точно. На перевал тяжело поднимались?
– Да уж, прогулкой это не назовешь.
– Так почему бы не провернуть это все летом?
– Потому что летом ты будешь танцевать джигу на виселице в Аризоне… Ладно, скажи Лане, чтобы убиралась.
– Лана! – крикнула Джосс, перекрывая музыку. Пианистка остановилась и опустила голову. – Лана, дорогуша, отправляйся домой и больше не приходи. Мы сегодня закроемся пораньше. И не думай, что ты сделала что-то не так. Ты очень хорошо играла.
Хартман поднялась со скамеечки, прошла к вешалке, надела плащ с шерстяной подкладкой и натянула на голову капюшон.
– Лана! – окликнула ее Джосс. Пианистка остановилась у порога, спиной к бару и опустив голову. – Будь осторожна, ладно?
Молодая женщина вышла. Когда дверь за ней закрылась, Мэддокс достала нож и положила его на стойку. Они с Уолласом посмотрели на мирно посапывающего помощника шерифа.
– Ключ от твоей цепи… – начал Ооту.
– На большом железном кольце, на поясе у Эла, – подсказала барменша.
Ее сообщник еще раз приложился к бутылке, а потом вытер рот, взял со стойки нож и провел по его лезвию пальцем.
– Смотри не порежься, – предупредила Джослин. – Он у меня острый.
Ооту зашипел от боли и слизнул кровь с неглубокого пореза.
– Да уж! – буркнул он.
– Как ты это сделаешь?
– Суну меж ребер, потом проверну.
С этими словами Уоллас бесшумно прошел по половицам, остановился у пузатой печки, постоял немного, согревая пальцы, и шагнул к Элу, встав слева от него, чтобы нанести удар сверху вниз.
Затем он откинул полу медвежьей шкуры, обнажив ему грудь.
Глаза молодого человека под опущенными веками дрогнули. Интересно, подумал Ооту, какой сон ему не суждено досмотреть?