Стрельба прекратилась. Вверху, в одном из коридоров, послышались неторопливые, тяжелые шаги. Эбигейл посмотрела вверх – и остальные последовали ее примеру – но так и не увидела ничего в этом вакууме света. Шаги стихли, и журналистка схватила Джун за руку.
Все замерли.
Затаились, не смея даже дышать.
А потом что-то с шумом грохнулось на пол фойе, и женщины от неожиданности стиснули друг дружке руки.
Они стояли в оглушительной тишине, затаив дыхание, не шевелясь.
Наконец Кендал включил фонарь.
– Господи! – выдохнула миссис Тозер. Луч скользнул по растекающейся по полу луже крови и остановился… на Стю. Он лежал в неестественной позе, с разбитой головой, отвернув от них лицо.
– Думаете, упал случайно? – спросила Эбигейл. – Или спрыгнул? Помните, что про него говорил Айзея? Что он после войны не вполне в себе?
– Когда вы ушли, он выпил полбутылки водки, – сказала Джун.
Лоренс покачал головой.
– Посмотрите, пистолета нет, – сказал он, приглядевшись к трупу. – И очков ночного видения тоже.
– Может, он оставил их на третьем этаже? – предположила миссис Тозер.
Профессор направился к западному крылу.
– Подожди! – шепнула Эбигейл и догнала отца. – Ты что, серьезно собираешься подняться туда?
Глава 46
Поскольку центральная лестница в результате падения Эммета оказалась совершенно разрушенной, Лоренс и Эбигейл направились в кухню, чтобы воспользоваться лестницей западного крыла.
Поднявшись на третий этаж, они остановились в изрешеченном пулями коридоре, вызвавшем у журналистки ощущение, что она запуталась в каком-то повторяющемся кошмаре и раз за разом возвращается в один и тот же жуткий мир.
Лучи фонарей пробежали по дверям, по обшитым деревянными панелями стенам и по кучкам снега, скопившегося под дырами в потолке.
Кендал ступил в коридор и, сделав несколько шагов, остановился и прислушался.
Под ногами виднелись следы от пуль – здесь Айзея стрелял в них через потолок. Они обошли дыру, оставшуюся после почти смертельного падения Эбигейл, и добрались до руин центральной лестницы.
– Я ничего не слышу, – шепнула девушка.
– Я тоже. Посмотри. – Лоренс показал на раскатившиеся вдоль стены гильзы. – Во что он стрелял?
Лучи уже почти доставали до конца коридора восточного крыла, и время от времени в них проплывали падающие сверху снежинки – ярко-белые пятнышки в свете фонарей.
– Может, просто психанул? – предположил профессор. – Заправился водкой и сорвался, услышав что-то… В Изумрудном доме постоянно что-то смещается. Здесь полно всяких звуков. Или, может, забежал какой-то зверек… Койот, например.
– Так что, будем возвращаться? – спросила его дочь.
– Да, пожалуй… – согласился было с ней Лоренс, но вдруг осекся.
– Что? – одними губами спросила Эбигейл. – Ты меня пугаешь!
– Что-то вышло из комнаты в конце коридора.
Девушка схватила отца за руку.
– И куда направилось? – произнесла она неслышно, одними губами.
– По-моему, в сторону гостиной. Тень, не больше того. И перемещалась она очень быстро.
– Только давай ничего не предпринимать, ладно? Это же просто глупо! Как в фильмах ужасов, когда люди без всякой на то причины заходят в дома, где водятся привидения… Я хочу уйти.
– Здесь не так, Эбби. Идем. Надо посмотреть, что там.
– Нет.
– Тогда возвращайся в фойе, к Джун, и жди. Но я не уйду отсюда, пока не…
Эбигейл сжала руку отца.
– В этом доме я никуда одна не пойду, – решительно заявила она.
– Тогда тебе придется идти со мной.
Лоренс снова двинулся по коридору, а Эбигейл вцепилась в него, как маленькая девочка.
Разгромленная гостиная в конце коридора встретила их тишиной – лишь ветер негромко завывал снаружи низкими, диссонирующими голосами, как плохо спевшийся демонический хор. Залетавший в пустые окна снег лежал на книжных полках и даже в камине.
Эбигейл посветила на разбитую мебель. Под потолком звякнула люстра. Профессор уже поворачивался к двери, но девушка, прежде чем последовать за отцом, направила луч в дальний левый угол.
– Господи! – вырвалось у нее.
– Что? – откликнулся отец.
– Лоренс!
За изъеденным крысами диваном сидел – съежившись, подтянув к подбородку колени, раскачиваясь и трясясь от холода – мужчина.
– Вы с ними? – прошептал он.
Колени у Эбигейл подкосились, и она, совершенно парализованная страхом, мягко опустилась на пол еще до того, как увидела в его руке автоматический пистолет Стю.
1893
Глава 47
Молли Мэдсен сидела у эркерного окна с кусочком шоколадного торта из рождественской корзинки Кёртисов, глядя вниз, на необычайно оживленную Мейн-стрит. Такого скопления людей в одном месте она давно уже не видела – целые семьи тянулись на север по глубокому снегу. Многие застегивали на ходу дождевики и пальто и натягивали рукавицы, и на всех лицах лежало одно и то же выражение: смятение и испуг.
Внимание Мэдсен отвлекли шаги в коридоре, за которыми последовал осторожный стук в дверь. Она поднялась с дивана, прошла босиком через комнату и открыла дверь. В коридоре, закутавшись в белую шерстяную накидку, стояла молодая блондинка.
– Чем могу помочь? – спросила ее Молли.
* * *Лана заметила, что под тонкой простыней, которую хозяйка номера набросила на плечи как шаль, на ней ничего нет.
Не раз и не два, бросая взгляд через улицу, Хартман видела эту женщину у эркерного окна дома напротив и находила ее красивой. Но вблизи Молли Мэдсен выглядела изнуренной, а ее расширенные зрачки выдавали злоупотребление лауданумом. Кожа ее, не знающая солнца все пять лет добровольного заключения в комнате № 6, приобрела тот серый оттенок, что бывает у мертвого зуба; черные как смоль волосы спадали до талии, но поредели на макушке, где под ними просвечивал череп, и украсились серебряными нитями. Между волосиками на руках ползали вши.
Воняло в комнате хуже, чем в бараке, – порчеными продуктами, апельсинами и несвежим, выдохшимся парфюмом.
– Вы – пианистка, – сказала Молли и улыбнулась. Лана заметила, что губы ее испачканы шоколадной глазурью, а между гнилыми зубами застрял кусочек торта. – Нам с Джеком нравится сидеть у окна и слушать вас. Музыка так увлекает… Я всегда хорошо под нее засыпаю. Вы ведь сегодня играли Бетховена?
Лана сунула руку под накидку и достала карандаш. Глядя на светло-коричневую дверную раму, она пыталась вызвать слова, долгое время жившие только в безопасном мире ее мыслей. Жанщина уже не помнила, когда в последний раз писала что-нибудь, но вспомнить буквы оказалось легче, чем набраться храбрости и воспроизвести их после трех лет молчания и отсутствия непосредственного общения с другими людьми – с той рождественской ночи в Санта-Фе.
– Вы не можете говорить? – спросила Мэдсен.
Лана подняла голову и усилием воли заставила себя ответить на взгляд взглядом. Не снимая перчатки, она поднесла кончик карандаша к дереву и заметила, что ее пальцы дрожат.
Прочитав короткое сообщение на дверной раме, Молли сказала:
– Правильно – Энглер. Миссис Джек Энглер. Почему я должна пойти с вами?
Пианистка написала ответ. Общение с другим человеком, даже вот такое, было для нее чем-то непривычным, странным. Слишком долго ее голосом было пианино.
«Происходит что-то ужасное», – нацарапала она.
– Но… я не могу уйти, – сказала, прочитав это, Мэдсен. – Джек должен вот-вот приехать, и что ему делать, если он меня не застанет? Нет, мне нужно быть здесь и встретить его. Понимаете?
По коридору пронесся сквозняк. Импровизированная шаль Молли колыхнулась и распахнулась, и Лана заметила, что ее соски отвердели от холода.
«Оставьте записку», – написала она.
– А если он ее не найдет? – возразила Мэдсен. – Джек очень расстроится, если меня не будет. Он такой заботливый… Нет, думаю, я подожду его здесь, в номере. Но спасибо за приглашение. Мы пойдем вместе, когда он вернется. И где будет этот бал?
Пианистка покачала головой, и глаза ее наполнились слезами.
– Знаете, у меня для такого случая есть замечательное платье. Розовое, вечернее, – сказала хозяйка комнаты. – В Сан-Франциско Джек в первый раз увидел меня именно в нем. Увидел и сразу решил, что он должен меня получить… Не желаете взглянуть на фотографию моего супруга? Уверена, красивее мужчины вы еще не видели…
Лана попыталась схватить ее за руку и вытащить в коридор, но Молли отступила за порог и захлопнула дверь.
Глава 48
В вестибюле пустующей гостиницы Хартман надела снегоступы и вышла на улицу. Вечернее небо было ржаво-красного цвета: от стен каньона отражались лучи заходящего солнца.
По городу разносились крики.
Добравшись до середины улицы, где в снегу уже протоптали широкую дорожку, Лана пристроилась за одним семейством из четырех человек и зашагала за ними по Мейн-стрит. Дети жаловались, что им холодно, и просили вернуться домой, где остались недоеденный ужин и рождественские игрушки.
Пианистка огляделась. Со всех сторон, из боковых улочек к Мейну стекались покинувшие свои дома люди. «Индейцы?» – услышала она чей-то крик.
Они прошли мимо почерневших остовов домов на северной окраине города, сгоревших год назад во время осеннего пожара. Шедшая впереди семья остановилась. Отец наклонился и взял детей на руки.
– Пап, ты почему плачешь? – пискнул один из малышей.
– Я не плачу. – Мужчина вытер глаза. – Мне нужно оставить вас ненадолго.
– А куда ты пойдешь? – заинтересовался ребенок.
– Мы – я и другие папы – поедем к перевалу и постараемся сделать так, чтобы с городом и всеми детьми и мамами не случилось ничего плохого. А вы слушайтесь маму.
– Да, папа.
– Да, папа, – отозвались детские голоса.
Глава семьи выпрямился, обнял жену, и Лана, проходя мимо, услышала, как та сказала:
– Мне страшно, Джон.
– Не бойся, милая. Просто молись.
Пешеходная тропа ответвлялась от Мейн-стрит и поднималась вверх. Проходя мимо домиков на поросшем елями склоне, Хартман увидела двух всадников-итальянцев, переезжающих от двери к двери и криками отрывающих семьи от праздничного стола и направляющих всех людей в церковь.
Стоящий на некотором удалении, храм был одним из первых построенных в Абандоне зданий. Пребывавший десять лет в небрежении по причине скудости средств, он нуждался в побелке, а его окна с северной стороны оставались заколоченными со времени снежной бури, разыгравшейся здесь зимой 1890 года.
На ступеньках уже собиралась толпа. Лана посмотрела на черный деревянный крест на фоне медного неба. Крест покачнулся, и в голове у нее промелькнула странная и страшная мысль, что миру приходит конец.
Лязгнул железный колокол. Он звенел все быстрее и быстрее, и Хартман, подняв глаза, увидела Стивена Коула. Проповедник дергал за веревку, но не спокойно и размеренно, как бывало при объявлении свадьбы или призыве к воскресной службе, а со зловещей настойчивостью и так сильно, что от его рывков сотрясалась колокольня и кренился сам крест.
2009
Глава 49
Айзея сунул руку в парку, достал зажигалку и пачку сигарет «Кул».
– Курить будешь? – спросил он своего сообщника.
– Эту ментоловую гадость? – огрызнулся Спайсер.
– Конечно.
– Какого черта… а, давай.
Айзея сунул в рот две сигареты, прикурил обе и протянул одну Джерроду.
– Та еще дрянь, – согласился он, затянувшись.
Они сидели на четырехфутовом выступе, на середине обледенелой стены.
– У тебя аптечка в рюкзаке? – напряженным голосом, силясь сдержать боль, спросил Спайсер.
– Нет. Осталась в сумке, которая в особняке.
– Черт…
– Сильно болит, да?
– Хуже некуда. Сейчас бы укол морфина…
– Выглядит плохо.
– Я не смотрел.
– Нет? Там видна кость…
– Заткнись. Слышать ничего не хочу.
Снег шел такой густой, что Айзее пришлось прикрыть ладонью сигарету, чтобы она оставалась сухой. Джеррод сердито затянулся и прислонился спиной к стене, в которую врезался, когда падал с горы. Теперь он сидел, вытянув ноги, – правая вывернулась почти на девяносто градусов, и при беглом взгляде могло показаться, что у него две левые ноги.
– Думаешь, Лоренс лжет? – спросил Спайсер.
– Поначалу – да, думал, а теперь вот не так уверен. Похоже, он злится не меньше нашего.
– Значит, никакого золота нет?
– Пусто.
– Черт, больно!.. Поговори со мной. Мне надо отвлечься. Что бы ты сделал, если б мы все-таки нашли его? Как бы вывез из этих треклятых гор?
– Предположим, его здесь оказалось бы на двадцать четыре миллиона, да? Это по восемь на брата, – начал рассуждать Айзея. – Ну, начать с того, что у меня долгов на двести тысяч. Расплатился бы, потом отложил детишкам на обучение и устроил так, чтобы нам с Шари не пришлось больше работать. После всего этого у меня осталось бы, положим, еще миллиона четыре. Мы собирались построить себе симпатичный домик. В каком-нибудь шикарном пригороде Атланты, где живут только черные. У нас даже проект есть. Домашний кинозал. Гимнастический зал. Большая спальня. Джакузи, баскетбольная площадка, громадный гриль во дворе… В общем, такое место, куда детям, когда они вырастут и разлетятся, хотелось бы возвращаться. На Рождество или День благодарения. Мы с Шари, трое наших ребятишек, да сотня малышни носится… Вот чего мне хотелось бы.
– А Шари знает, что ты здесь делаешь?
– Мы с Шари, друг, всегда заодно. Ну а ты как? Уже придумал, на что свою долю потратишь?
Джеррод отбросил сигарету и застонал.
– Ну-ну, друг, не молчи – говори! – подбодрил его подельник. – Отгоняй боль. Ты и похуже кое-что видел.
– Нет, вообще-то так хреново еще не было. – Спайсер закрыл глаза и сунул руки под мышки, его сильно трясло. – Мне даже восемь миллионов не нужны.
– Остался бы в Колорадо?
– Нет, рванул бы на Аляску. Последний фронтир, да? Нашел бы местечко в какой-нибудь глуши. Такое, чтоб даже дороги не было.
– Да ты прям-таки Дэниел Бун[18], а?
– Где-нибудь в Чигмитских горах или на Алеутском хребте, – продолжил Джеррод, не обращая внимания на насмешку Айзеи. – Поставил бы дом на большом озере. Всегда хотел получить лицензию пилота. Купил бы гидросамолет и вылезал бы оттуда только за припасами. Жил бы себе, рыбу ловил да охотился. Забыл все то дерьмо…
– Понял.
– И никто бы меня больше не увидел. – Спайсер скрипнул зубами. – Черт, как холодно!
– Думаешь, Стю, получив свою долю, смог бы собраться?
– Думаю, он, скорее, упился бы до смерти, разве что бухло было бы получше… Черт, легче не становится, только хуже!
Айзея отшвырнул сигарету, поднялся и глянул вниз, в бездонную тьму, где кружил снег.
– Что там? – спросил Джеррод.
– Крутой обрыв. А далеко ли дно, сказать трудно – не видать.
– Да уж, положеньице…
– Верно, брат.
– Ты сам-то не сильно побился? Ничего не болит?
– Только голова. Да самолюбие прищемил.
– Придумал, как вытащить меня отсюда?
Айзея сел, положил руку приятелю на плечо и покачал головой.
Спайсер кивнул.
– Боялся, что ты так и скажешь.
– Просто не представляю, как нам из этого выпутаться.
– Извини. Я сам облажался с этим прыжком. – Джеррод вытер глаза.
– Тебе извиняться не за что. – Голос у Айзеи дрогнул. – Всякое бывает.
– Послушай, – посмотрел на него Джеррод. – Раз уж так получилось, то сидеть здесь в одиночку да ждать, пока не замерзну до смерти, я не могу. Не с этой болью. Понимаешь, к чему веду?
– Понимаю.
– Другого выхода нет? Уверен?
– Я его не вижу. – Айзея стиснул зубы и опустил голову; к глазам у него подступили слезы.
– Я тоже. Давай тогда закончим с этим дерьмом, а? – предложил Спайсер.
Его напарник достал пистолет и передернул затвор. Слезы застилали ему глаза. Он подождал, пока в глазах прояснится, – здесь все нужно было сделать чисто.
– Помолиться хочешь или что-то еще?
– Даже не знаю, что, на хрен, сказать. В жизни не молился. Бог, если Он там есть, не дурак, так что не хотелось бы никого обижать, тем более сейчас.
– Хочешь, чтобы я о чем-нибудь позаботился, когда выберусь отсюда? Может, повидать кого надо, известить, передать что-то или…
– Типа?
– Ну, я не знаю. Может, твоих родителей. – Айзея улыбнулся. – Твой гарем шлюх.
– Нет. Никто и не заметит.
– Ну что, готов?
Джеррод глубоко вдохнул и огляделся. Видно с его места было немного – скала, снег, тьма, холодный выступ, где ему суждено умереть…
– Готов, – ответил он.
– Люблю тебя, брат. Никогда никому такого не говорил…
– Я тебя тоже, брат. Я тебя тоже. Семья, да?
– Да.
– Уф, это ожидание меня убивает, так что…
Спайсер отвернулся. Остановив взгляд на мыске своего ботинка, он подумал, как красиво падает снег. Что за чудная мысль в самом конце?
Айзея поднял пистолет и, держа его в нескольких дюймах от головы Джеррода, направил дуло ему в затылок. Вдохнул. Красная точка замерла на одном месте.
Спайсер завалился на снег.
Его подельник вытряхнул из пачки еще одну сигарету. Посидел, покуривая, слушая ветер, глядя, как снег падает на камень, на Джеррода… Снежинки еще таяли на теплом лице его друга.
Потом Айзея наконец поднялся. Некоторое время он стоял, чувствуя, что чего-то не сделал. В рюкзаке у него лежал блокнот. Мужчина достал его, нашел карандаш и снова сел, повернувшись спиной к падающему снегу и склонившись над блокнотом. Написав четыре слова, он вырвал листок, сложил его и сунул в карман парки Джеррода.
Собрав вещи, Айзея прошел футов тридцать по выступу, пока тот не сошел на нет. Начав медленный и опасный спуск в каньон, он думал о том, что написал о своем друге, сожалея, что не написал больше, и мысленно повторяя короткую эпитафию Джерроду.
Этот человек был солдатом.
Этот человек был солдатом.