– Это не мне, Дим! Это плата за информацию.
Зажав в кулаке деньги, Алешка влетел в избу Посошка. Тот с надеждой привстал ему навстречу. И протянул руку.
– А вот фиг! – сказал Алешка и свою руку с деньгами спрятал за спину. – Сначала адрес.
– Чистое поле, – сказал Посошок. – За девятой сосной от бывшего скотного.
Меня бы такой ответ ошарашил. Алешку – нет…
– Понял, – сказал он. И спросил уже в дверях: – А что это за щепки у вас в сенях валяются?
Посошок, чтобы идти в магазин, уже искал под лавкой обувку и оттуда фыркнул сердито:
– Щепки! Валяются! Это лемех! Или гонт, иначе говоря.
– Для самовара, что ли?
Посошок только крякнул от возмущения.
– Сам ты самовар. А хвалился, что не дурак. Разве не слыхал такого – «крытый лемехом шатер»? То-то, что не слыхал. Такой дощечкой в старину кровлю крыли на теремах да купола на церквах. Ох, и красиво! Дощечка-то осиновая, под солнцем серебром играет.
Вот оно что! А ведь терем писателя Марусина под такой же кровлей. Надо же – золотые руки у дядьки Егорыча, а он посошки сшибает…
Сообщив мне про девятую сосну, Алешка лишь молча усмехнулся на мое недоумение. А потом сказал:
– Дим, я тебе после все объясню. Пойдем лучше погуляем. В чистое поле. Под девятой сосной.
Все это неспроста. Я даже не стал спрашивать, зачем нам девятая сосна – у нас и печки-то нет. Какое мне дело до всех этих загадок? Я у него на подхвате. Тылы обеспечиваю…
Бывший скотный – это длинное бетонное здание с выбитыми в окнах стеклами и с разобранной крышей. Раньше в нем выращивали маленьких телят до большого размера. А теперь в нем гулял сквозной ветер и нахально шныряли крысы. Большого размера.
За зданием, после полосы высоченного бурьяна, начиналась дорога в чистое поле. Вдоль нее, на одинаковом расстоянии, стояли стройные сосны – как телеграфные столбы. У девятой по счету сосны мы остановились. Огляделись.
В чистом поле было красиво. Раздолье такое. Светило солнце. В небе время от времени проплывали облака и пролетали птицы. И до самого леса колыхались разноцветные травы. А в дали чистого поля разметался огромный развесистый дуб, весь в обильной густой листве – залюбуешься.
Невдалеке от дороги стоял на одной ноге большой пестрый зонт. А под ним – мольберт на трех ногах и художник на двух; в рубашке навыпуск с закатанными рукавами и в белой детской панамке с вышитой на боку бабочкой.
Мы подошли поближе, стали у него за спиной.
– Можно посмотреть? – скромно попросил Алешка.
Художник обернулся и недовольно ответил:
– Вообще-то я не люблю показывать посторонним незавершенные работы.
– Ну и зря! – авторитетно заявил Алешка. – Посторонние зрители могут что-нибудь подсказать полезное. Пока еще не поздно. Пока вы еще не все испортили.
– Ну-ну, – усмехнулся художник (на двух ногах в панамке) и отступил от мольберта на шаг. – И что же ты подсказал бы?
Алешка со знанием дела осмотрел рисунок и тоном недовольного профессора пояснил:
– Плоско как-то у вас получилось. Вроде фотографии.
И очень верно он это сказал, мне тоже казалось, что этот этюд какой-то одномерный, нет у него глубины.
Скептический взгляд художника вдруг загорелся:
– А ведь ты прав, я тоже что-то такое чувствовал. А вот как исправить? – И он взглянул на Алешку уже не с недовольством, а с надеждой.
Что и говорить: умеет Алешка в доверие войти. И незаменимым стать.
Он еще раз внимательно осмотрел этюд, прищурился, что-то пробормотал. Отошел на шаг, приложил руку козырьком ко лбу, присел, заглянул сбоку. Сейчас еще и сзади осмотрит.
Нет, не стал. Этому артисту и так выпендрежа хватило.
– Я бы вот здесь, где дуб заветный, тень от облака пририсовал.
Художник сначала онемел, потом шлепнул себя в лоб, оставив на нем синее пятно краски, и воскликнул:
– Как же я сам не догадался!
«Что я говорил», – нарисовалось на Алешкиной мордахе.
Художник схватил палитру, стал смешивать на ней краски и быстрыми мазками наносить их на холст. И что-то приговаривать, даже напевать.
– Вот так! – удовлетворенно произнес он, отступив от мольберта. И опять повернулся к Алешке: – Что еще, коллега?
«Коллега» опять на секунду прищурился с умным видом и задумчиво произнес:
– Я бы дупло у дуба замазал, пусть поздоровее выглядит. И все чуточку сделал погрустнее.
– Вот еще! – не согласился художник. – Это зачем? Светит солнце. Синеет небо, зеленеет лес. Травы цветут и кустятся. Птички поют. Радостно.
И тут, я совсем этого не ожидал, Алешка рассердился:
– Вы же не фотограф! Живопись должна вызывать мысли и чувства!
– Вот я и вызываю! – огорошенный Алешкиным натиском, пытался растерянно оправдаться художник. – Чувство радости от красивого пейзажа.
– Ничего себе! А вы знаете, это мне дядя Леня говорил, что несколько лет назад по этому полю ходили комбайны, трудились люди. Колосилась золотая пшеница! А теперь колосятся только зеленые васильки…
– Голубые и синие, – машинально поправил его художник, заметно задумавшись. – Кто ж знал…
Но Алешка уже остыл. И даже сам немного смутился. А художник внимательно, с прищуром оглядел его и вдруг сказал:
– А давай я напишу твой портрет. И назову его «Юный философ». Или «Юный мыслитель».
– Обойдусь, – не очень вежливо отмахнулся Алешка. – Рисуйте ваши пейзажи. У вас хорошо получается.
– Верно? – обрадовался художник, будто его похвалил не малый пацан, а президент Академии художеств. – Тебе правда нравится? Ну, давайте знакомиться.
Мы назвались. И художник тоже:
– Аполлинарий Кузьмич. Можно просто – Поля. А фамилия… – тут он немного замялся: – А фамилия у меня довольно необычная. – И произнес так, будто у него неожиданно начался насморк и заложило нос: – Бревдо.
– Где бревно? – спросил Алешка.
– Какое бревно? – спросил я. – Почему?
– Вот… Я же говорил. Не бревно, а Бревдо!
И он рассказал, как его далекий предок по фамилии Бревнов, когда получал в полиции паспорт, из-за сильного в самом деле насморка так и произнес. Его так и записали.
– Вот и стали мы – Бревдо.
– Да, – Алешка искренне посочувствовал. – Трудно с такой фамилией.
– Еще как! – обрадовался художник сочувствию. – Как ни объясняешь, везде записывают – Бревно.
– Обидно. Тем более что вы совсем на бревно не похожи.
Это Алешка верно заметил. Художник Бревдо был больше всего похож на длинную худую жердь.
В общем, мы и с ним немного подружились. Проводили его до дома. Он показал, где живет, и пригласил нас заходить в любое время.
– А вы нам покажете свои работы? – спросил Алешка.
– С удовольствием! – расцвел художник. – Особенно если это вас интересует.
– Все-все покажете? – почему-то спросил Алешка. – И портреты?
– Портреты? Да у меня их очень мало. Хозяйку как-то написал. Отца Леонида. Да, еще этого… Как его? А, вспомнил. Мужичка одного местного. Посошком его кличут. Очень колоритная личность.
– А иконы вы не пишете? – вдруг спросил Алешка.
Художник как-то замялся и стал суетливо поправлять на плече собранный зонтик и мольберт.
– Иконы?.. Да как-то, знаешь… А почему вдруг такой интерес?
– В церкви кража была, – спокойно пояснил Алешка. А художник, мне показалось, вздрогнул и немного побледнел. – Икону очень ценную украли. Вы бы нарисовали такую. Отец Леонид обрадовался бы.
– Ну… Это не так просто. Боюсь, у меня не получится.
– Жаль, – как-то жестко и холодно сказал Алешка. Повернулся, пошел и бросил через плечо: – До свиданья.
Ничего не понимаю! Зачем-то познакомился с ним, влез в доверие, подружился и так сердито и невежливо расстался.
Мне даже неловко стало. Я обернулся. Художник стоял в калитке и растерянно, я бы даже сказал – испуганно, смотрел нам вслед.
И тут я почему-то еще кое-что вспомнил. «Гони Полю в шею! И Леню тоже!»
Кого он имел в виду, этот писатель? Заполошную Полинку или художника Полю? А почему отца Леонида тоже нужно гнать, да еще в шею?
Надо сказать, что если я только задумался, то Лешке этого мало, он человек действия.
Причем немедленного.
Он достал из шкафчика оставшиеся с прошлого года краски и стал что-то быстро малевать.
– Это что? – спросил я.
– Этюд. «Портрет отца художника».
Я глянул ему через плечо. Этюд удался. Он представлял собой наш обеденный столик на кухне в московской квартире. Над столом вертикально стояла газета. А кто там, за газетой – не видно. Но догадаться нетрудно.
– Зачем тебе эта дразнилка? Папа обидится.
– А это не для него, он не узнает. Это я художнику Поле покажу, посоветоваться.
Ловкач, ничего не скажешь.
Алешка быстренько скатал готовый листок в трубку и шмыгнул за дверь.
Художник Поля под редкой фамилией Бревдо жил у одной старушки в стареньком домике. Снимал у нее комнату.
В этой комнате у него был творческий беспорядок. Повсюду стояли в разных банках разные кисти; везде, даже на стульях, валялись тюбики с красками, а по всем стенам были развешаны этюды. Пейзажи всякие. И у двери прислонилась целая стопка всяких холстов.
Поля Бревдо обрадовался Алешке и с удовольствием рассмотрел его творение. Улыбнулся и похвалил:
– Здорово схвачено. В стиле символизма.
– Я сейчас работаю над портретом мамы художника. В том же стиле. Пылесос, стиральная машина, сумки с продуктами в одном флаконе. То есть в одной кастрюле.
– Мама не обидится?
– А я ей не покажу, – просто сказал Алешка. – Зачем ее расстраивать?
– Это разумно. На мои портреты тоже иногда обижаются. И плохо покупают. – Тут он немного погрустил. – А какие дальнейшие творческие планы?
– Хочу портрет одного великого писателя нарисовать. Он в нашем поселке живет.
– Марусин? – Поля спросил это с такой гримасой, будто Алешка собирался рисовать портрет таракана. Или безобразной жабы. – Не советую.
– Почему?
– Потому что от таких людей надо держаться подальше. К сожалению, я это не сразу понял. Хочешь чаю?
– Хочу, – соврал Алешка. Ему было надо, чтобы художник хоть на минуту вышел из комнаты.
И как только за ним закрылась дверь, Алешка подскочил к окну, отдернул шторку, тут же ее задернул, а потом быстренько перебрал картины, которые стояли у стенки.
И не зря! Среди готовых рисунков он увидел… набросок украденной иконы, сделанный черным карандашом.
Вошел Поля с чайником, сгреб на край стола краски и кисти, налил чай.
Алешка сделал вид, что с удовольствием хлюпает из кружки, и небрежно спросил:
– А вот эти дощечки на подоконнике, они вам зачем? Вы из них рамки делаете?
Художник чуть не подавился чаем, закашлял.
– Постучать по спине? – с готовностью вскочил Алешка.
– Не надо, проскочило. Что ты спросил? Дощечки? Да это мне Посошок подарил. На растопку печки.
Алешка допил чай, поблагодарил хозяина и сказал:
– Вы все-таки нарисуйте икону для храма. Она ведь такая знаменитая. Мне отец Леонид про нее рассказывал.
Художник нахмурился, вздохнул и мрачно произнес:
– Нет уж, с меня хватит. А ты заходи почаще. Давай вместе на этюды в поле выходить. Я тебе старый этюдник подарю.
– Лучше новый, – сказал Алешка и попрощался.
– Ох, Дим, – сказал он мне, когда вернулся домой. – Что-то тут такое… – И он повертел пальцами. – Загадочное.
– Я думаю, все очень просто. Нарисовал этот Поля этого Марусина в твоей манере, например, с гусиным пером в… носу – тот и обиделся. И велел его гнать.
Алешка как-то слабо улыбнулся, отдал мне папин портрет и попросил:
– Спрячь его подальше, ладно? А то велит нас папочка гнать.
А когда мы укладывались спать, он задумчиво произнес:
– Дим, а вот эти дощечки, ну Посошковые, для крыши… Лемехи эти гонтовые…
– Ну, – бормотнул я, засыпая.
– Поддельная икона, Дим, точно на такой дощечке нарисована. Я разглядел.
К чему бы это, подумал я, проваливаясь в сон.
Глава IV Привидение в печке
Вобщем, под подозрение у Алешки здорово попали тихий пьяница Посошок и грустный художник Поля. Посошок вывел Алешку на художника, а тот, в свою очередь… А тот, в свою очередь, пока ни на кого его не вывел. Потому что Алешка вдруг сделал неожиданный вывод и поделился им со мной.
– Знаешь, Дим, – сказал он с задумчивой мордашкой. – Чтобы в этой краже разобраться, я должен узнать главное: как этот поганый жулик пробрался в церковь! Может, он вовсе без ключей пролез.
– Через печную трубу?
– Кто его знает… Помнишь, папа говорил, что преступника можно узнать по почерку?
– А у тебя что, письмо от него есть?
Алешка хмыкнул.
– Я не про этот почерк, Дим. А о том, как он действует. Как, например, пролезает в квартиру или в музей. Ведь каждый жулик по-своему ворует. Может, он и в церковь как-то по-своему пробрался. И если я догадаюсь – как, то узнаю его фамилию и адрес местожительства.
– Валяй, – согласился я. – Тебе помочь?
– Ты лучше за апельсинами приглядывай. А я буду агентуру расширять.
Так и пошло. Изо дня в день Алешка упорно и настойчиво расширял круг своей агентуры. Первое время я частенько видел его на мосту, где он посиживал с удочкой среди местных пацанов. Удочка у Алешки была классная и снасти соответствующие. И в скором времени удочка прочно заняла свое место в углу вагончика, а вся красивая и добротная запасная снасть перекочевала к местным рыбакам. Я отругал Алешку.
– Информация стоит денег, Дим, – поучительно произнес он. – А ты мне денег не даешь. Зато я такое узнал! Ты помнишь, батюшка поп рассказывал, что в стародавние времена от всяких врагов люди удирали подземным ходом? Туда, – он махнул рукой, – за реку и в непроходимые болота, помнишь?
– Помню, – кивнул я и тут же его разочаровал: – А ты помнишь, он говорил, что этот подземный ход рекой затопило?
– Кто его знает, Дим. Пацаны мне тоже сказали про это. Они сами сколько раз уже это подземелье искали. И даже знаешь что нашли?
– Клад какой-нибудь? – Я слушал его, одновременно обеспечивая тылы мытьем посуды.
– Они знаешь, – Алешка понизил голос до шепота, – они нашли боковой ход. Он знаешь откуда ведет? С кладбища! – Этого еще не хватало! – Там, Дим, такой склепий есть…
– Склеп, что ли? – Я составил посуду в шкафчик и взялся за веник.
– Ну, склеп, какая разница! И там в полу, под гробом, дыра вниз. Пацаны ее нашли. И знаешь, Дим, какая жуткость там случилась? Они туда за кладом залезли. Подземным ходом почти до церкви добрались, а тут вода из реки прорвалась. И их отрезало, все подземелье затопило. Они там на ступеньках сидели. В темноте. А кругом – одна вода. И знаешь, Дим, кто их спас?
– Паршутин, что ли?
– Сам ты Паршутин! Дядя Андрей, участковый! Он в этот склепий… Ну, в этот склеп прибежал, а вся дыра водой залита! Жуткость, да?
Еще бы!
– И он, Дим, оказывается, туда нырял и плыл там под водой, в этом подземелье. Молодец, да? И пацанов на буксире вытащил.
– На каком буксире? На веревке, что ли?
– Он, Дим, их по очереди пристегивал наручниками к своему поясу. Он просто герой после этого. А на вид не скажешь, да?
Вот тебе и дядюшка мент!
– В общем, Дим, в этом склепии ничего, кроме воды, нет! Но, может, чего-то где-то осталось? Какая-нибудь другая дыра. Вот в эту дыру жулик и пробрался в церковь. И никаких ключей ему не понадобилось. Шасть – и все! И я эту дыру найду.
– А зачем? – охладил его я.
– Чтобы картина преступления была ясная.
– Тебе это надо? – усмехнулся я.
– Надо! – твердо сказал Алешка. – Я тебе уже говорил!
И он начал активно подмазываться к церковному сторожу Савеличу. Зачастил в церковь. То полы подметет, то соберет из подсвечников огарки свечей в специальную коробку, а на какой-то праздник даже ходил со сторожем в березовую рощу, чтобы нарезать зеленых веток и украсить ими вход. Савелич в нем души не зачаял. Умеет Алешка обаять человека своими ясными глазами. А потом потихонечку начинает «обработку».
Сидят они вечерком, на закате, на теплых ступенях у входа. Глядят на дальний лес, в который неторопливо опускается красное, уставшее за день солнце.
Становится прохладно. Комары зудят, первые мышки с крыльями начинают причудливо чертить зеленоватое закатное небо. Изредка над головой вдруг тихонько и задумчиво звякнет колокол – видно, какая-нибудь уже сонная птичка, спешащая на ночлег в свое гнездышко, задела его неосторожным крылом.
Возвращается стадо, пылит деревенской улицей, мычит и блеет. Хозяйки встречают скотину, звенят подойниками, кличут по домам заигравшуюся детвору.
Савелич закуривает трубку, и легкий прозрачный дымок тянется к лесу…
– Нет, милок, – неспешно говорит Савелич, пыхтя трубкой, – энтого хода давно-давно нет. Зря мальцы об этом болтают. Обвалился он, залило его водой из речки. Не, не найти его.
– А как же тогда этот жулик в церковь пробрался?
– Кто ж его знает? На то он и жулик.
– А вы ключи никому не давали?
– Что ты, милок! – дед Савелич даже пугается. – Вот как вечером запираю церкву на три замка, да в полночь еще проверю, так ключи сразу батюшке сдаю, под его присмотр. И за ночь кругом храма сколько разов обхожу. Никакая мыша не пролезет.
– Пролезла же! – вспыхивает Алешка. – И столько ценностей утащила.
– Вот я и думаю, – дед выбивает трубку и убирает ее в карман, – тут, милок, без нечистой силы не обошлось. У нас ведь в округе отродясь и колдуны водились, и ведьмы гнездились. Одна Полинка заполошная чего стоит!
Ну да, полезет Полинка в церковь красть – ей все некогда.
– Чертяка какой-то завелся, не иначе…
Потом они вместе обходят церковь. Савелич проверяет запоры и решетки на окнах. Ходят они в густых зарослях, которые заполонили все старое кладбище вокруг храма. Там стоят покосившиеся кресты и памятники со странными надписями старинными буквами. Все это скрыто густым кустарником и высокой травой. В кустах попискивают спросонок птички, в траве шмыгают неугомонные мыши.
Тишина. Только вздрогнет высоко на колокольне какой-нибудь колокол да взлает в селе собака.