Однако съ этого времени женщина сразу перемѣнилась. Она надѣла черное платье, повязалась по старушечьи чернымъ-же платкомъ, и хотя еще недавно была красива, вдругъ стала и лицомъ старуха. Быстро пришла къ ней сѣдина, морщины, лицо осунулось, щеки полныя ввалились, а глаза ясные потемнѣли, даже станъ сгорбился, и походка сдѣлалась не твердая и легкая, а тихая и невѣрная, какъ у старыхъ людей.
Сразу сравнялась здоровьемъ недавно красивая матушка съ вѣчно хилымъ мужемъ, а скоро и обогнала его. Чрезъ годъ женщина 35 лѣтъ казалась на видъ 60-лѣтней. Она чахла не по днямъ, а по часамъ, таяла, какъ воскъ, и слѣдующей весной уже не поднималась съ постели. Мѣсяцъ пролежала подкошенная горемъ женщина молча, не произнося ни единаго слова, безъ жалобы, безъ ропота, безъ слезъ; наконецъ, однажды она заговорила съ отцомъ Ѳеодоромъ, попросила у него прощенія, исповѣдалась, причастилась и сама прочла себѣ отходную, а потомъ, пролежавъ не двинувшись цѣлую ночь, подъ утро проговорила:
— Батюшка, мужъ, прости меня…
— Простилъ! простилъ! отвѣчалъ священникъ со слезами. И Богъ Господь проститъ. Буду молиться о тебѣ Ему, Всеблагому.
Чрезъ нѣсколько минуть женщина подняла глаза на мужа и опять шепнула еле слышно.
— Прости меня.
Отецъ Ѳеодоръ вмѣсто отвѣта поцѣловалъ жену въ лицо и хотѣлъ было сказать ей нѣсколько словъ ласки, но взглядъ жены, будто просящій о чемъ-то, остановилъ его.
— Что, родная?.. спросилъ онъ.
Матушка не отвѣтила, она была на томъ свѣтѣ; только глаза мертвые будто говорили еще и будто просили:
— Прости, молъ, человѣкъ Божій, женщинѣ ея грѣхъ земной…
Дѣвочка Устя прежде священника поняла, что ея мама уже не прежняя, а другая стала… Дѣвочка заплакала горько и бросилась изъ хаты на улицу.
— Мама! Мама! стала звать она, заливаясь слезами, будто почуявъ, что маму надо звать и искать теперь вездѣ… вездѣ, кромѣ той постели, гдѣ лежитъ покойница.
XXIII
И въ домикѣ священика стало тихо, стало тоскливо… Когда-то, — и сдается будто еще очень недавно, — въ немъ зачастую шумѣли и кричали, бѣгая по всѣмъ горницамъ, Темиръ съ Устей, а имъ вторила, весело и громко смѣясь ихъ играмъ и затѣямъ, красавица-жена священника, переходя по хозяйству отъ одного дѣла къ другому, всегда яснолицая, бодрая и счастливая, моложавая не по лѣтамъ, съ виду будто ей все 25 лѣтъ не проходятъ и застряли на лицѣ и въ тѣлѣ.
И сразу все сгинуло, будто по волшебству злого колдуна какого.
Отецъ Ѳеодоръ, всегда хилый съ молоду, сталъ еще больше хворать. Къ болѣзнямъ тѣла прибавилась и болѣзнь духа — гореванья напрасныя по доброй женѣ, которая, какъ солнышко, освѣщала домикъ своими глазами и улыбкой. Теперь въ горницахъ было будто темно, будто вѣчныя сумерки. Дѣвочка-дочь была слишкомъ умный ребенокъ, чтобы исчезновенье друга и братца Темира, а затѣмъ смерть матери не отразились на ея нравѣ; Устя тоже притихла, не рѣзвилась, сидѣла по цѣлымъ часамъ около отца и задумывалась о чемъ-то… о своемъ… о такомъ, что словами мудрено сказать. Всякое такое чудесное!.. Или она, поглядѣвъ священнику въ лицо, вдругъ тихо и задумчиво спрашивала что-нибудь, на что отецъ Ѳеодоръ затруднялся дать отвѣтъ и говорилъ кротко:
— Выростешь, будешь большая — узнаешь; а теперь ты маленькая и моего объясненія не поймешь.
А Устя часто озадачивала священника.
— Какъ-же это, если нашъ Господь Богъ всемогущъ, сказала она однажды, — Онъ допускаетъ басурманскому богу тоже человѣками управлять. Вотъ басурманскій богъ Темира погубилъ, къ себѣ переманилъ.
И много думала дѣвочка о судьбѣ братца Темира.
Такъ прошли года.
Хворалъ и болѣлъ часто отецъ Ѳеодоръ, а все былъ живъ. Сказываетъ недаромъ молва людская, что кто все «скрипитъ», дольше проживетъ, чѣмъ тотъ, кто все на ногахъ; одинъ будто свыкся со всѣми болѣзнями и не поддается имъ, а другого какъ обухомъ по головѣ хватитъ болѣзнь на ходу и сразу, подкосивъ съ ногъ, свалитъ на тотъ свѣтъ.
Отецъ Ѳеодоръ сталъ уже сѣдъ, какъ лунь, хотя ему всѣхъ 60-ти лѣтъ еще не было, а прежняя дѣвочка Устя стала красавица-казачка и выдѣлялась среди другихъ сверстницъ, какъ отмѣтный соболь. Всѣ молодцы на нее заглядывались. Не мало уже сватовъ и свахъ перебывало у священника и отъ духовныхъ лицъ, и отъ богатыхъ казаковъ.
Но Устя усмѣхалась только на слова отца о замужествѣ и головой трясла.
— Никогда ни за кого я не пойду, батюшка; не такая я уродилась.
И дѣйствительно, Устя ни разу ни на одного молодца не глянула такъ, какъ другія дѣвушки; будто они не существовали для нея. Дѣвушка проводила время съ отцомъ въ бесѣдахъ или хозяйничала, или тайкомъ отъ всѣхъ и, конечно ночью, уведетъ коня со двора на край станицы, будто на водопой въ рѣчкѣ… А тамъ сядетъ на него и носится часа два по степи, избѣгая наскочить на людей. Священникъ зналъ эту страсть и молчалъ. Онъ помнилъ, какая природа говорила въ сердцѣ дѣвушки. На станицѣ тоже многіе зачастую объясняли нравъ, нелюдимство и диковинное поведенье дѣвушки тѣмъ, что знали всѣ про нее.
— Кабардинка! Что жъ?
Устя была счастлива по-своему и обожала отца, а священникъ, конечно, боготворилъ дѣвушку и только задумывался подчасъ о томъ, что станется съ Устей, когда его не будетъ на свѣтѣ.
— Все-жь таки замужъ бы при себѣ выдать, покуда живъ, говорилъ онъ и дѣвушкѣ, и пріятелямъ изъ прихожанъ.
Наконецъ, однажды, когда Устѣ было уже восемнадцать лѣтъ, слѣпая судьба-лиходѣйка снова вспомнила будто о священникѣ съ дочерью и снова заглянула къ нимъ на дворъ съ бѣдой.
Объѣзжалъ станицы войска Донского, съ указами изъ Москвы, военный государственный секретарь. Его принимали вездѣ съ почестями, какъ если бы онъ былъ атаманъ всего войска. Сказывали, будто онъ былъ лично извѣстенъ новой царицѣ Елизаветѣ Петровнѣ, что ужъ нѣсколько лѣтъ какъ вступила на престолъ россійскій. Секретарь этотъ съ большой свитой, какъ и подобало важному барину, явился и въ Красноярскую станицу. Отвели ему помѣщеніе въ домѣ отца Ѳеодора. Случилось это какъ на грѣхъ.
Сразу, какъ только увидѣлъ онъ Устю, то будто разумъ потерялъ отъ нея. Ему бы слѣдовало чрезъ день ѣхать дальше, а онъ остался и пробылъ еще два дня и все съ Устей бесѣдовалъ: поразила не въ мѣру столичнаго гостя красота казачки. Но во сколько быстро онъ влюбился въ дѣвушку, во столько же почти сталъ ей противенъ. Устя всегда недолюбливала тѣхъ, кто ей говорилъ разныя сладости, которыя всегда говорятся красавицамъ; даже на многихъ своихъ молодыхъ станичниковъ, которыхъ бы любая дѣвица-казачка полюбила, Устя смотрѣла строго, находила ихъ умными и красивыми, но полюбить… чувствовала, что не можетъ!.. Не такихъ и не такого полюбила бы она!
Проѣзжій важный баринъ былъ не очень молодъ, лѣтъ за тридцать, но неказистый — ни станомъ, ни осанкой, ни лицомъ. Длинный, тощій, съ впалой грудью, съ лицомъ нечистымъ и румянымъ, какъ красноярскіе парни, и весь въ веснушкахъ. Носъ и ротъ изрядные, но глаза маленькіе, будто щелки, и совсѣмъ бѣлесоватые.
— Вотъ худорожъ нашъ гость!.. сказалъ даже отецъ Ѳеодоръ въ первый же день.
Священникъ замѣтилъ, что гость шибко и сразу занялся Устей, повидимому, просто «врѣзался» въ дѣвушку, какъ говорили казаки. И ходитъ и глядитъ на нее будто безъ ума, безъ памяти.
— Пущай его! думалъ священникъ. Вѣдь все-жь ему надо будетъ не нынѣ — завтра уѣхать.
То же думала и Устя, но не могла однако воздержать себя, и поневолѣ съ первой же минуты стала дразнить секретаря и на смѣхъ подымать; онъ и обижался, а все-таки льнулъ къ ней.
На третій день секретарь въ бесѣдѣ наединѣ съ ней предложилъ дѣвушкѣ бросить отца и послѣдовать за нимъ въ столицу, обѣщая ей горы золотыя. Устя сильно обидѣлась, но свела было дѣло на одинъ смѣхъ. Секретарь упорно и назойливо стоялъ на своемъ, и дѣвушка стала отвѣчать рѣзко. Дошло дѣло до того, что она объяснила гостю невозможность полюбить такого урода, какъ онъ, «бѣлоглазый глистъ».
Секретарь обидится и ушелъ въ свою горницу, а въ сумерки объяснился о томъ же самомъ со священникомъ, предлагая ему сначала тысячу рублей, потомъ три, потомъ семь тысячъ, чтобы отпустить съ нимъ дочь въ столицу, въ качествѣ или въ должность простой наложницы.
Отецъ Ѳеодоръ сначала и понимать не хотѣлъ и все отсмѣивался, потомъ заподозрилъ, что секретарь не трезвъ, но когда тотъ назойливо стоялъ на своемъ, увеличивая кушъ, оскорбленный священникъ вспылилъ, какъ еще никогда въ жизни не бывало. Недолго думая, онъ сталъ просить важнаго гостя тотчасъ вонъ на улицу изъ-подъ своей кровли. Секретарь сталъ грозиться, что за такую дерзость засадитъ священника въ острогъ, а «дѣвчонку» его силой увезетъ съ собой, куда захочетъ.
Священникъ одѣлся, вышелъ на церковную площадь станицы и началъ, останавливая мимоидущихъ казаковъ, просить созвать міръ тотчасъ на сходъ.
Скоро собралась толпа. Всѣ посыпали изъ хатъ на площадь, даже старухи и ребятишки прибѣжали изъ любопытства узнать, что за сборъ.
— Что за притча, батюшка? Что приключилось? говорилъ каждый, подходя.
Когда всѣ собрались, священникъ объявилъ поведеніе секретаря.
Казаки разгорѣлись, загалдѣли и двинулись къ дому попа учить его гостя, московскаго секретаря. Однако тотъ, почуявъ бѣду, уже собрался. Лошади его были заложены въ экипажъ, а вся свита уже разсаживалась по телѣжкамъ и на коней.
Хотѣли было самые лихіе казаки не пускать его усаживаться въ коляску, а заставить прежде прощенья просить у любимаго и уважаемаго священника, но отецъ Ѳеодоръ остановилъ ихъ… Довольно было и того, что Устя, проводивъ гостя изъ горницы, стояла на порогѣ дома и, кланяясь въ поясъ отъѣзжающему, ласково и привѣтливо говорила, балуясь:
— Добраго пути, бѣлоглазый глистъ. Уноси скорѣе тощую спину отъ нашихъ казацкихъ нагаекъ.
Многочисленная свита секретаря молчала, какъ по уговору или по его приказу. Секретарь сердитый, красный, какъ ракъ, фыркалъ, точно лошадь съ сапомъ, и, усѣвшись въ коляску, не вытерпѣлъ. Онъ обратился къ священнику, стоявшему уже предъ домомъ около дочери, и къ ближайшимъ казакамъ и выговорилъ:
— А казачкѣ этой быть у меня — волей-неволей; не пройдетъ мѣсяца, и вы ея не хватитесь!.. Вотъ вамъ мое послѣднее слово.
Толпа было заревѣла и полѣзла на экипажъ, но отецъ Ѳеодоръ удержалъ всѣхъ однимъ словомъ.
— Богъ съ нимъ; бросьте, молодцы; неразумный какой-то.
Секретарь, погрозясь кулакомъ, двинулся отъ крыльца въ сопровожденіи своихъ холоповъ, сопровождаемый гиками и свистомъ.
Къ вечеру отецъ Ѳеодоръ съ Устей уже смѣялись и шутили на счетъ того, какъ она прельстила столичнаго гостя; священникъ махнулъ рукой, идя спать, и сказалъ:
— Ну, спасибо, все обошлось безъ бѣды. Спустить мнѣ ему не хотѣлось обиды, а какъ созвалъ народъ, то самъ испугался за него. Слава Богу, цѣлъ уѣхалъ.
XXIV
Не прошло двухъ недѣль, какъ гость московскій исполнилъ свою угрозу. Дѣйствительно, былъ ли онъ безъ ума, безъ памяти отъ дѣвушки, или просто привыкъ столичный затѣйникъ исполнять всѣ свои прихоти, но дѣло въ томъ, что, отъѣхавъ верстъ за пятьдесятъ, онъ остановился въ одной станицѣ и рѣшилъ дальше не ѣхать.
Однажды, въ глухую и темную ночь, когда все небо заволокло тучами, завывалъ и гудѣлъ вѣтеръ и частилъ осенній дождь — на домъ священника напала вооруженная ватага людей… Головорѣзы явились и забрались въ домъ тихо и осторожно. Собаки не лаяли, ворота и двери отворились какъ волшебствомъ, — все было, видно, заранѣе налажено и пристроено. Священникъ, который спалъ, не успѣлъ и пальцемъ двинуть, какъ его въ кровати связали и привязали. Дѣвушку, несмотря на сопротивленье, повалили, скрутили и, заткнувъ ротъ, вынесли на улицу, положили въ экипажъ и махнули отъ крыльца во весь опоръ.
Скоро въ степи ихъ и слѣдъ простылъ. Отца Ѳеодора нашли и освободили только лишь по утру; онъ былъ безъ сознанія, и его насилу привели въ чувство. Съ перепугу и предчувствія горя отъ случая съ дочерью, онъ какъ-то осунулся весь и едва двигался, едва шевелилъ языкомъ.
Казаки, вся станица клялись и божились, крестясь на храмъ Божій, что они разыщутъ и привезутъ Устю, хотя бы пришлось лазать на дно морское. Съ десятокъ молодцовъ тотчасъ поскакали въ разныя стороны на развѣдки и поиски похищенной силкомъ дѣвушки. Но чрезъ три дня красноярская казачка по рожденью и кабардинка по своей природѣ — сама прискакала на конѣ въ станицу и вихремъ подлетѣла къ своему дому.
— Что батюшка? Живъ-ли? Что онъ? вскрикнула она, увидѣвъ двухъ женщинъ.
Отецъ Ѳеодоръ былъ въ томъ же полномъ состояніи разслабленія, но, услыша дорогой голосъ, ожилъ сразу…
— Устя! Устинька! воскликнулъ онъ и даже поднялся самъ съ постели.
Долго обнимала и цѣловала дѣвушка отца и ласкала на всѣ лады.
Священникъ все глядѣлъ ей въ глаза и все хотѣлъ будто разгадать что-то, не спрашивая словами.
— Ничего со мной не приключилось худого, дорогой мой! сказала Устя. Гдѣ имъ со мной было управляться!
— Какъ же тебя отпустили, прозѣвали? Секретарь-то…
— Онъ, батюшка, на томъ свѣтѣ!
— Какъ?!
— Я его запорола ножемъ!
— Устя! вскрикнулъ отецъ Ѳеодоръ, — Господи помилуй!!
— Что-жъ было дѣлать, батюшка. Либо мнѣ была погибель, либо приходилось убить, себя обороняя. Хотѣли бы вы, чтобы я загибла?
— Что-жъ теперь будетъ съ нами?
— Не знаю!.. Но одно знаю, что мы вмѣстѣ будемъ; хоть и худо, да вмѣстѣ, а не въ разлукѣ.
— Тебя судить будутъ, въ Сибирь угонятъ…
— Вы за мной пойдете, или бѣжимъ загодя…
— Куда же намъ бѣжать, родная… Я еле дышу; уходи ты отъ суда московскаго, уходи одна…
— Нѣтъ, безъ васъ я никуда не пойду! рѣшила Устя:- будь, что будетъ.
На станицѣ всѣ казаки тоже перепугались; шутка ли — съ Москвой тягаться.
Не прошло трехъ дней, какъ войсковое начальство, встревоженное происшествіемъ, поднялось на ноги. Убійство столичнаго секретаря было дѣло нешуточное. Какія причины побудили молоденькую казачку зарѣзать чиновника и богатаго московскаго барина — стало дѣломъ второстепеннымъ. Виноватъ онъ, да вѣдь и мертвъ! Разумѣется, худое дозволилъ себя чиновникъ съ казачкой, а именно ночное разбойное похищенье и неудавшееся насиліе, такъ за то онъ и люто отвѣтилъ, былъ ею умерщвленъ; стало быть, теперь оставалось только судить убійцу.
Будь секретарь живъ, а казачка опозорена — то была бы права и ступай въ Москву съ жалобой просить на него суда и расправы у царицы, а распорядилась сама, защищаясь отъ его козней — теперь иди къ отвѣту.
Такъ разсудилъ войсковой старшина.
Попова дочь и казачка красноярская Устинья Ѳедоровна, по приказу правленія войска Донскаго, была арестована и съ конвойными казаками доставлена на арбѣ въ Ростовъ… Послѣ увоза дочери, священникъ затихъ, не то живъ, не то нѣтъ…
Дѣвушку временно засадили въ городскую тюрьму и стали ждать указа изъ Москвы — что повелятъ изъ столицы учинить съ убійцей? Какъ и гдѣ казнить, и куда сослать, коли вынесетъ плети?
Долго ждали отвѣтнаго указа изъ станицы.
Между тѣмъ въ острогѣ, гдѣ сидѣла Устя, нашлись всякіе молодцы, и старые и малые, и со всѣхъ концовъ міра, и душегубы, и безвинно попавшіе подъ судъ людской.
Одинъ изъ заключенныхъ былъ разбойникъ съ Волги, молодой и простодушный малый, красивый и ласковый, по имени Стенька, но котораго всѣ острожники звали «попадья». Это ли прозвище, или его добрый нравъ и сразу оказанное вниманіе и ласки ко вновь заключенному, но Устя быстро подружилась съ Стенькой. Ему одному разсказала она все свое приключенье и объявила, что хочетъ, во что бы то ни стало, бѣжать, не дожидаясь наказанія, котораго ей, конечно, и перенести было бы не въ мочь.
— Ужъ лучше смерть, чѣмъ на площади истязаніе; да и за что? думалось ей: была бы виновата — иное дѣло; а тутъ вѣдь она только себя защищала отъ изверга.
Стенька вызвался подговорить еще двухъ человѣкъ, часто ужъ сидѣвшихъ въ острогахъ и много разъ бѣгавшихъ. Вскорѣ общій уговоръ четырехъ человѣкъ былъ приведенъ въ исполненіе легче, чѣмъ они сами драли и могли надѣяться.
Устя, переодѣтая парнемъ-казакомъ, очутилась на волѣ. Но какъ добраться домой верстъ за двѣсти и что потомъ дѣлать съ собой? Дѣвушка думала только о первомъ дѣлѣ… Первое — повидаться съ отцомъ! а тамъ послѣ — что Богъ дастъ! Два дня Устя съ Стенькой бродили вмѣстѣ въ степи, на третій день Стенька на лугахъ Дона угналъ изъ какого-то табра отличнаго коня и представилъ его казачкѣ, скрывавшейся въ оврагѣ.
— На вотъ! сказалъ онъ;- одна мнѣ обида, дѣвушка; не увижусь я больше съ тобой.
Голосъ молодца былъ такой, что Устѣ за сердце схватило.
Первый разъ въ жизни молодой парень былъ ей по душѣ… Было въ ней что-то къ нему — чему имени она не знала и не могла назвать, не могла уяснить… Устя вздохнула и вымолвила:
— Буду тебя помнить, Стенька.
— Спасибо.
— Коли случишься около красноярской станицы, знай, что я тебя въ домѣ родителя укрою хоть на мѣсяцъ.
Стенька усмѣхнулся грустно и тряхнулъ головой.
— Эхъ, дѣвушка, да сама-то ты, нешто ты обѣленная домой ѣдешь, вѣдь и тебѣ на дому ужъ не житье; а ты лучше, себя упасая, приходи къ намъ на Волгу… тамъ жить можно; разбойныхъ шаекъ много, иди въ любую; есть и душегубы, а много тоже такого народу, что вотъ мы съ тобой, знать несчастненькіе, безъ вины виноватые.
Друзья разстались. Почти съ грустью простилась Устя съ острожнымъ пріятелемъ.
Живо, молодцомъ, а не дѣвицей долетѣла Устя домой, скача по полсотни верстъ въ день и ночуя въ степи, гдѣ случится.
Но не радостенъ былъ ея пріѣздъ; домъ былъ заколоченъ досками. Слѣзла казачка съ коня у крыльца родимаго жилища, да и сѣла тутъ на землю, положивъ голову на руки… она поняла, почуяла.