Молодой человек не шелохнулся. Казалось, он не знал, как пошевелить руками, ногами или губами. Наконец он перестал пялиться, хлопнул себя по коленям и выпалил:
– Невероятно! Потрясающе! Глэдис говорила мне, что вы неподражаемы, я сказал ей, быть такого не может, он просто невменяем, дурачится со своими игрушками. Вот что я сказал Глэдис, а она посмотрела на меня как на дитя малое и говорит, ты просто не знаешь Уильяма Латтинга. Но теперь-то я знаю!
Казалось, он пытается дотянуться до Латтинга с большого расстояния.
– Вы – актер!
Это определение его не удовлетворило.
– Нет, вы – нечто гораздо большее. Большинство актеров недоумки. Им бы только подражать да руками размахивать. Мало кто из них обременен интеллектом. Вы же заставили меня поверить. Я даже не испытываю чувства неловкости. Я думал, все будет непристойно, и меня стошнит при виде кого-то, кто занимается дуракавалянием.
– Прекратите, – велел Латтинг. – А то сейчас стошнит меня.
– Шутки в сторону. Я вполне серьезно.
Смит был на грани срыва, потому что не мог выразить словами свои чувства.
– Вы великолепны, неотразимы. Я счастлив, что пришел!
– Я же велел всем уйти, – сказал Латтинг, помолчав.
– Я был не в силах уйти. И пока не собираюсь.
– Я мог бы заставить вас уйти, – холодно процедил Латтинг.
В его словах сквозило нечто вполне конкретное. Достаточно ему надеть определенную маску, промолвить определенное слово – и этот юноша вскочит как ошпаренный и без оглядки исчезнет в темных недрах дома.
– Могли бы, но не станете, – уверенно сказал юноша. – Я Ральф Смит. Помните, Глэдис познакомила нас в начале вечеринки?
Латтинг шевельнул рукой. На его лицо мгновенно легла тонкая хрупкая маска женщины. Она была очень бледна, и глаза были обведены тончайшими синими линиями. Тонкие прямые губы были обведены розовым, а брови очерчены черным. Латтинг заговорил пронзительно визгливым голосом:
– Мистер Латтинг, позвольте представить вам мистера Смита, он очаровательный мальчик и писатель к тому же. Вам следует ценить знакомство с ним, он хороший собеседник, такой же, как вы! Умненький мальчик, а какой прехорошенький!
Смит залился краской.
– Какая же Глэдис дура! Я думал, провалюсь со стыда под пол.
– Так значит, я дура! – закричала Глэдис. – Вот твоя благодарность за то, что я тебя сюда привела на встречу с великим Латтингом. Так значит, да? Ну, Смит, чтоб я еще раз связалась с тобой!
Рот у Смита задергался. В глазах появилась мольба. Руки вытянулись вперед и задвигались в воздухе. Ноги сдвинулись с места. Он оказался в беспомощном положении. Один раз он чуть не произнес имя «Глэдис», но вовремя осекся. Бессердечная, язвительная, обличительная речь в адрес этого глупого юнца Смита продолжалась. По ее окончании Смит рассыпался в извинениях, обливаясь потом, и совершенно одурел.
– Ладно, – Латтинг сбросил маску. – Вам не мешает чего-нибудь выпить.
Он налил себе и ему, не глядя на мистера Смита.
– Вы явились в логово льва подергать его за гриву?
Он закупорил бутылку.
– Не вы первый… Я уже привык к тому, что люди приходят поглазеть и вынести приговор. Это единственная радость в моей жизни.
– Слова человека, который потерпел неудачу в любви.
– Ничуть. Скорее, потерпел неудачу в жизни. Моя первая ошибка – то, что я родился. Вторая ошибка – то, что я не ушел после того, как обнаружил первую ошибку.
Он протянул Смиту выпивку.
– Я уже вижу, чем это кончится. Мы проговорим до рассвета. Вы попытаетесь меня разговорить, как вам покажется, до бесконечности. Вы будете рассказывать об этой ночи своим друзьям или впоследствии опишете ее в книге.
– Видел ли кто-нибудь ваше лицо?
– С тех пор, как мне минуло восемнадцать, – никто.
– А до этого?
– Я иногда и сам сомневаюсь, было ли у меня когда-нибудь лицо.
– Могу ли я когда-нибудь увидеть ваше лицо?
– Нет.
– Почему нет?
– Для этого есть веские основания личного характера.
– Вы все время в маске?
– Даже во сне.
– А когда вы влюблены?
– На этот случай тоже есть маска. Ироничная.
– Где вы раздобыли эти маски?
– В Индии, в Перу, в Мексике, в Боливии и в Зоне Панамского канала. На Гаити и в Суахили-ленде. Некоторые я заказал резчикам с хорошо развитым чувством ненависти, которые носили маски в долгие периоды великого гнева и негодования. Их пот въелся в маску и тем самым придал ей подлинности.
– Вы же не хотите сказать, что от пота маски становятся лучше?
– Во всяком случае, уже хорошо, что он там наличествует, даже если не веришь в такие вещи. Хотя бы об одной переменной величине не нужно заботиться.
Смит прикурил сигарету, медленно оборачиваясь, чтобы получше разглядеть комнату. Она была переполнена. Со всех четырех стен на него дико таращились сто, двести резных образин, поблескивающих в тусклом освещении и готовых ринуться на него при малейшем мановении Латтинга. В такой комнате одиночество тебе не грозит. Так и чувствуешь себя зажатым среди толпы людей в тесной комнатушке. Он обернулся и пристально посмотрел на стройную фигуру того, кто застыл в кресле, напялив серую маску, и сжимал тонкими длинными пальцами подлокотники, наставив на Смита серые глаза.
– Что за обшарпанная комната, – сказал Смит. – Чего ради вас занесло под самую крышу этакого заведения? Захотелось пестроты или пафоса? Это выше моего понимания.
Латтинг не двигался. Лишь слегка зашевелились его губы под выемкой рта холодной маски.
– Умеете выглядывать из окон?
Смит удивленно поднял брови.
– Разумеется. А что такое?
– Выключите свет, подойдите к тому окну, приподнимите самую малость жалюзи и посмотрите вниз.
– Раз уж вы так просите.
Смит нехотя выключил свет. Послышался звук осторожного перемещения по пустой комнате. Мгновение спустя зашуршали и приподнялись жалюзи. Расплывчатый профиль его лица возник в свете уличных фонарей.
– Ну, – нетерпеливо спросил Латтинг. – Что же вы видите?
– Фонарный столб, тротуар четырьмя этажами ниже, запертую на ночь бакалейную лавку и человека в сером на нижней ступеньке каменного фасада.
– Долго же вы к нему подбирались.
Лицо Смита запечатлелось в просвете жалюзи. Рука держалась за подоконник, напряженный корпус подался вперед.
– Он следит за вами?
– Да.
В затемненной комнате Латтинг представлял собой не больше, чем тень, отсвет, расплывчатый силуэт.
– Зачем?
– Затем, что меня подозревают в убийстве.
Жалюзи хлестко захлопнулось. Лицо Смита исчезло в темноте. Было слышно его дыхание. Он не двигался.
– Можете включить свет, – тихо сказал Латтинг. – Вам все еще хочется провести здесь за разговорами всю ночь?
Наутро, около девяти часов, хозяйка, поднимаясь раз за разом на ступеньку, думала, какая же это тяжкая ноша. Не успела хозяйка прикоснуться к двери, как та распахнулась, и на нее зыркнул дикий мордоворот, и голос из-под маски завопил:
– Полагаю, вы явились за остальной суммой?
– Да, – ответила хозяйка, – действительно.
– Подите прочь!
Дверь захлопнулась – ее заперли изнутри.
Она принялась колотить в дверь.
– Гоните арендную плату!
– Неряха! – крикнул он. – Грязнуля!
Он высунул маску наружу, чтобы она могла на нее полюбоваться. Резьба на маске изображала красные гримасы, алые нахмуренные брови и скрежещущие зубы.
Она с воем побежала вниз по лестнице.
У себя в комнате мистер Уильям Латтинг выложил деньги на стол.
– Итак, – медленно проговорил он, – ставлю двадцать пять долларов, мой милый Смит, что через час я спущусь вниз и обнимусь с моей квартирной хозяйкой миссис Флаерти как ее старый возлюбленный, и все будет хорошо.
Смит достал свои деньги.
– Даю десятку сверху.
Уильям Латтинг молча покачал головой:
– Вы наивны. Вы плохо меня знаете. Считайте, плакали ваши денежки.
В десять утра в дверь миссис Флаерти постучали как никогда нежно и ласково. И когда она отворила ее, перед ней возникла деревянная личина с вырезанной на ней лучезарной улыбкой и развеселыми глазами.
– Ах, миссис Флаерти!
– Кто это?
Она прижала ладонь к губам.
– Это ты?
– Ну вот, пришел и напугал милую женщину, – сказала жизнерадостная маска.
– Мистер Латтинг, – сказала она.
– Вы ведь впустите этого скверного человека, не правда ли? – спросил он.
– Вы ведь впустите этого скверного человека, не правда ли? – спросил он.
– Что такое?
– Я глубоко опечален и раздосадован. О, примите мои извинения, прошу вас о прощении, а не то я умру.
– Но вы были такой странный, – сказала она, стоя в дверях.
– Чудовище, дикарь, варвар, подлец, подонок.
– Не всё сразу, – сказала она.
– А еще болван, жулик, трусишка и чей-то там сын…
– Умоляю!
Она взглянула на обманчиво сияющее лицо. Он сцепил пальцы, словно поклонялся ей. Схватил ее за руку и облобызал губами теплой маски.
– Снисхождения! Вы – леди, а я – неотесанный мужлан!
– Ну я бы не сказала.
В ее глазах читалась неуверенность.
– Вы были так любезны, что поднялись ко мне по всем этим ступенькам, с ноющей спиной…
– Как вы узнали?
– Спины всегда побаливают, мадам, а боль в вашей спине – перл среди всех болей! Я виноват. Возьмите деньги. И вот еще доллар в придачу. Угостите всех дам шоколадным мороженым и расскажите, как этот гадкий мистер Л. обращался с вами и как он потом вынужден был платить отступного, чтобы ему это сошло с рук.
– Теперь вы ведете себя очень даже благопристойно, – сказала она.
– О, как отрадно слышать это от вас. Я весь в горячечном возбуждении. Во мне все бурлит!
– А я как раз затеяла чаепитие, – сказала она. – Зайдете на чашечку?
– Вы завариваете только лучший чай. Сочту за удовольствие.
– Вот бы вы всегда так себя вели.
Она отправилась за сервизом.
– Но ведь артисты такие нервные и своеобразные.
– Желудок.
Он взял у нее розовую чашку.
– Знаете ли, у меня с желудком неладно.
– Ах, бедненький. Кусочек сахару или два?
В двенадцать пополудни мистер Латтинг похлопал Смита по груди.
– Гоните деньги, – сказал он.
– Какие деньги? – спросил Смит.
– Смотрите, – сказал Латтинг.
Он постучал в окно и помахал миссис Флаерти, которая вывешивала свежее белье на веревку на залитом солнцем заднем дворике.
Она помахала ему в ответ и захихикала.
– Черт побери! – и мистер Смит выудил из кармана деньги расплатиться за проигранное пари.
Маленькая девочка играла желтым мячиком, когда мистер Уильям Латтинг спустился во двор глотнуть свежего полуденного воздуха.
– Привет!
Латтинг посмотрел на нее сверху вниз. Она показалась ему очень нежной, теплой как молоко, очень вежливой и заинтересованной им. Она сначала отвела глаза, а потом снова посмотрела на его умеренную, простую бесстрастную маску.
– Я – Анна Монтгомери, – сказала она. – Я живу на втором этаже в конце коридора. А вы – мистер Латтинг.
– И тебе хочется узнать, почему я ношу эту маску, – сказал он.
– Да.
– И зачем я переехал в этот район из очень престижного района у реки, при том, что у меня есть роскошная машина. Вот что тебе хочется знать. Так?
Она ненадолго задумалась, а затем кивнула.
– Ну, – сказал он очень тихо, присаживаясь рядом. – Я ношу эту маску, чтобы меня спрашивали, зачем я ее ношу.
– А!!! Ха-ха-ха!!! – рассмеялась она.
– Нет, вполне серьезно! В самом деле! Никаких других причин. Если хочешь, назови это экспериментом.
– А что под ней? – поинтересовалась она, глядя на его неподвижный рот.
– Тоска зеленая, – ответил он.
Ветер трепал ее мягкие локоны. Она крепко сжимала резиновый мяч.
– Нет, я хочу сказать, что у вас под маской?
– Лицо.
– Тогда почему вы им не пользуетесь?
– Я не умею ходить с каким-то одним выражением на лице. Милая мадемуазель, в наши времена невозможно хранить на лице одно-единственное выражение. Если я улыбаюсь, то получается лицемерно. Прости, я хочу сказать, я не чувствую, что у меня на лице улыбка, это просто игра. Если я улыбаюсь, моя улыбка вырождается в печаль. Как бы это объяснить? Я лишен переживаний. Я – Пустотелый Человек. Один из величайших пустопорожних человеков нашего времени. Я совершенно полый.
– У вас есть сердце, легкие, желудок и печень.
– В этом нас уверяют ученые, причем чеканным и безапелляционным тоном.
Девочка призадумалась и повернулась к нему, когда ей пришел в голову новый вопрос:
– Вы ходите в церковь?
– На этот случай у меня тоже припасена изумительной работы маска, бледная, словно чистейший костяной фарфор, и высокохудожественная. Ей-богу, она совершенно бесстрастна: из нее вытравлены, выпарены последние остатки чувств и эмоций. Ее глаза возведены только и только к небесам. Из золотистого венчика на макушке постоянно струится слабый аромат ладана. Могу как-нибудь дать тебе поносить. Она хранится у меня наверху в футляре.
– А вы забавный, – сказала она и убежала играть.
Некий сеньор Серда, что живет в приозерном городе Пацукаро, в захолустной мексиканской глубинке, получил от него инструкции по изготовлению маски к определенному сроку. И сеньор Серда трудился ночами напролет при свете коптилки, а порой – при свете доброй, почти тропической луны, плавающей среди слоистых облаков и десяти миллиардов звезд. В Соединенных Штатах ничего подобного не увидишь.
Многие годы жил да был в Соединенных Штатах жестковатый мистер Уильям Латтинг при своих обедах и винах. За коктейлем, бывало, его одолевали сомнения, и он задумывался: «Вот в этот самый момент сеньор Серда работает на меня. В трех тысячах милях отсюда, на мощеном дворике, под плеск фонтана, в компании птицы, что прыгает и скребется в клетке на столбе – вот он сеньор Серда с ножом и древесиной. Мы, двое, вдалеке друг от друга, заняты одним делом. Он отвечает за внешний облик, а я – за его костяк и мышцы. Я отвечаю за разум, который оживит и одушевит эту заготовку. Это еще вопрос, кто и что для кого готовит? Может, это я – вдохновитель? Нет, не всегда. Но в данном случае – да».
Например, однажды в мае он пишет сеньору Серде пространное подробное послание:
«Сеньор Серда, во мне бродят силы, которые созреют к 1 августа или около того. Я умоляю Вас, нет, поскольку я щедро плачу Вам, то я требую от Вас; нет, так тоже не годится; так как Вы мой добрый друг, я прошу Вас, будьте добры, вырежьте, изготовьте и доставьте мне к этому сроку маску следующей формы и содержания!»
После чего стремительными росчерками грифельного карандаша он наносил лицо, его размеры и какие чувства и настроения следует на нем изваять.
«Сеньор Серда, маска, безусловно, должна быть у меня к 1 августа. Прошу не подведите меня, ибо в противном случае Вы даже не представляете, что со мной станет. Я окажусь в крайней опасности, а Вы наверняка не желаете причинить мне вред или подвергнуть меня опасности. Приступайте к работе без промедления, но, как всегда, прилежно. Это должно быть само совершенство».
Так проходил июнь, и время от времени Латтинг невольно ощущал, как это новое чувство в нем росло, разрасталось, норовило выйти наружу, проявиться, искало выхода и не находило, загнанное внутрь ширилось, возрождалось, преумножалось, выплескиваясь через край. Июнь прошел в ужинах и восхитительных мимолетных вечеринках для горстки приглашенных. Он призывал гостей явиться, не мешкая.
– Алло, Роби? Заходите сегодня ко мне с Эльмой. Договорились? Ты настоящий друг!
И они заходили. Кто бы посмел отказаться: сам Латтинг приглашает! Виделись с ним изредка, а когда виделись – гадали, в каком обличье он предстанет на этот раз? Он мог войти в любой образ, явиться в доселе неведомом облике. Они приходили готовые к тому, что через полчаса их выдворят. Он похлопывал их по плечу, пожимал руки, прикасался к дамским подбородкам, раскланивался и удалялся. Его слуга разносил прощальные бокалы, а затем принимался выключать свет до тех пор, пока не становилось так темно, что компании приходилось на ощупь выбираться наружу и под фонарным столбом в очередной раз твердить: до чего же странный фрукт этот Латтинг! Бывало, он мог продержать их лишний час, а иногда – оставить на весь вечер, если они умели подыграть ему, когда он был расположен к игре, и находился кто-нибудь, способный подобрать нужную приманку для его «эго». Он вещал, а они сидели, даже не пригубив бокалы, осознавая, что на других вечеринках, в иных местах они жили бы одной выпивкой, но здесь питие только отвлекало, притупляя мысль, вместо того чтобы сохранять остроту и свежесть ума при беседе с господином в маске.
Во время одного июньского застолья при свечах он задумался среди теней, пляшущих по комнате, о темном мексиканском дворике, где работал его друг. Он поднял глаза, блики играли на его маске, и промолвил: